тобы выйти из леса с углубленной оценкой свободы жизни, Торо почувствовал большое уважение к цивилизации и понял необходимость баланса.
Дикая жизнь Майна шокировала Торо. Он описал это, как "даже более зловещую и дикую, чем вы могли ожидать, глубокую и запутанную". Забираясь на гору Катадин, он был поражен ее контрастом с пейзажами Конкорда. Дикий ландшафт был "первобытным и ужасным", и вместо обычной экзальтации в присутствии природы, он почувствовал себя "более одиноким, чем можно себе представить". Казалось, что его силы были украдены.
Говоря о положении человека в дикой природе, он замечал: "Широкая, титаническая, нечеловеческая природа ухватила его в неудобный момент, поймала его одного, страется сбить его божественный настрой. Она не усмехается ему, как на равнине. Трансцендентальное убеждение в символическом значении натуральных объектов пошатнулось. Дикая природа казалась более подходящим местом для поганых идолов, чем для Бога. "Что это за Титан, что хочет владеть мной?, - близкий к истерике спрашивает Торо о горе Катадин, - кто мы? Где мы?" Индивидуальность как таковая исчезла. Это было грубым пробуждением для человека, который в другом настроении закричал: "Что делаем мы с человеком, который боится леса с его одинокостью и темнотой? Какое спасение ждет его?"
Майнский опыт также направил мысли Торо на первобытность и цивилизованное состояние человека. В молодости он видел добро практически безусловно на стороне первого. Колледжское эссе "Варварство и цивилизация" доказывало превосходство индейцев, поскольку они поддерживали постоянный контакт с образовательным и моральным влиянием природы. В своем журнале несколькими годами позже Торо восхваляет первобытность, т.к. она "стоит свободно и раскованно в природе, является ее жителем а не гостем". Но то, что он увидел в Майне, подняло вопрос о действительности этих примитивистских рассуждений. Индейцы оказались "зловещими неуклюжими особями", что "грубо и нерационально используют природу". Дикарь вряд ли был "дитем природы", как он допускал когда-то. Во вступлении к своему журналу за 1.07. 1852 г. Торо сконцентрировал свою критику на том, что "розы даром цвели, если бродил только дикий человек". Но в большинстве своем цивилизованные люди игнорировали эти вещи. Их глаза были прикованы к материальному выигрышу. "На одного, что приходит с карандашом для этюдов, приходится тысяча с топорами и ружьями" - замечал Торо. Урок, который он постиг, был таким: "дикари, как и цивилизованные нации, имеют свои высокие и низкие идеалы".
Проблема теперь была понятной: "Возможно ли свести вместе выносливость дикарей и интеллектуальность цивилизованного человека? Иначе говоря, могут ли люди жить, сохраняя все преимущества цивилизации, не страдая от недостатков". Для Торо ответ лежал в комбинации дикости и достижений культурной утонченности. Избытка любого из этих вариантов нужно избегать. Жизнеспособность, героизм и выносливость, что пришли из дикарства, должны уравновешиваться деликатностью, чуткостью и интеллектуальным, моральным ростом, присущим цивилизации. "Природный способ, - продолжал он, - быть в пропорции, как день и ночь, как зима и лето, мысль и опыт". 
Идеальный человек занимает центральную позицию, притягивая и дикое, и блогородное. Торо использовал свою жизнь, как пример. В Уолдене он замечал, что "узнает в себе инстинкт, направленный на высшее, духовное понятие жизни и инстинкт, направленный на примитивное, грубое и первобытное". Эмерсон помог своему соседу из Конкорда, высказав идею: "В истории есть великий момент, когда дикарь просто перестает быть диким... Все хрошее в природе и мире сконцентрировано в этом моменте перехода, когда темные соки все еще мощно выходят из природы, но их вязкость и острота разбавлены этикой или человечностью". Торо расширил метафору на вопрос американского национализма. В отношении культуры Старый Свет был исчерпанным полем. Новый Свет - диким торфяником. Но это не было причиной самодовольства. Америка нуждалась, чтобы "немного песка Старого Света попало на ее богатые, но невспаханные луга" как условие культурного возвышения. Опять ответ лежит в сбалансированности дикого и культивированного. 
Относительно себя самого Торо чувствовал, что живет чем-то похожим на пограничную жизнь. "Время от времени он искал дикую местность для подпитки, возможности исправить свой дикарский инстинкт, но, в то же время он знал, что не может оставаться там постоянно. Цивилизованный человек... должен в конце концов зачахнуть, как культивированное растение, корни которого попали в непеработанную массу торфа". Для оптимального существования, верит Торо, каждый должен чередовать дикую среду с цивилизацией, или, если нужно, выбирать для временного проживания "частично культивированную местность". Существенной потребностью было поддерживание контакта с обоими краями спектра.
Представляя философскую защиту дикости, Торо подал новую базу американской идеализации пастораля. Раньше большинство американцев уважали сельский, аграрный курс развития, как освобождение от дикарства и высокой цивилизации. Они стояли, так сказать, двумя ногами в центре спектра сред. Торо, с другой стороны, подошел к середине, широко ставя ноги. Он наслаждался крайностями, стоя ногами в каждой, веря в возможность выбора лучшего в обоих мирах. Деревня была серединой между полюсами. Согласно Торо, дикость и утонченность не были фатальными крайностями, а являлись равновлиятельными вкладами. С этой концепцией Торо вел интеллектуальную революцию, которая начинала придавать дикой жизни скорее привлекательные, чем отталкивающие качества.
Глава VІ
В защиту дикой природы!
Друзья! Я прошу вас беречь, охранять и лелеять то, что
вы можете из ваших первозданных лесов. Так как когда они будут
вырублены, их невозможно будет восстановить.
Гораций Грили, 1851
Восхищение дикой природой привело к печали по поводу ее исчезновения с американской земли. Что, однако, не беспокоило покорителей дикой природы. Но по мере развития романтических и националистических мотиваций, кое кто из американцев задумался о возможности ее сбережения. Вероятно, общество может законодательно защитить избранные территории, избавляя их от пребразовательного воздействия цивилизации. Такая политика, конечно, совершенно противоречила доминирующим американским задачам. В глазах пионера охрана дикой природы была абсурдной, и даже те, кто видел преимущества сохранения резервуаров природы, вынужден был признать вескость притязаний цивилизации. Проблема эта не была пустым звуком. Сбережение природы подразумевало активные действия. Дилемма, прежде носившая главным образом философский характер, теперь фигурировала в очень практическом аспекте земельного применения. Столкнувшись с этой проблемой, американцы стали углублять свое понимание дикой природы. Фактически с середины XIX в. тема охраны являлась главным средством выражения национальной дискуссии о дикой природе.
Первому призыву к защите дикой природы, разумеется, предшествовала тревога в связи с ее исчезновением. Этот протест зародился в той же самой социальной среде, которая возглавила движение за высокое оценивание природы: представители с востока, имеющие художественные и литературные ценности. Взять, например, Джона Джеймса Одюбона. Его книга "Птицы Америки" (1827-38) сделали его лидером в привлечении всеобщего внимания к природной красоте. Когда в 1820-х гг. он путешествовал по долине Огайо в поисках образчиков деревьев, то он неоднократно встречался с примерами "уничтожения леса". Даже несмотря на то, что он знал, что движение на Запад означает конец всего наиболее им любимого в жизни, он не мог однозначно его осудить. "Я не могу утверждать, к чему приведут эти перемены" - писал он. Но услышав "шум молотков и машин" и увидев, как леса быстро исчезают под "топором", Одюбон перестал сдерживаться. "Жадные мельницы, - сказал он, - поведали мне о том печальном исходе, что через столетие благородные леса перестанут существовать". 
Авторы, ответственные за романтическую интерпретацию американской дикой природы, присоединились к Одюбону. Подобные чувства Фенимор Купер выразил в "Прерии", тогда как Томас Коул прямо таки осудил все потребляющую цивилизацию. Безразличие к дикой природе, заявил Коул в 1836 г., симптоматично для "ограниченного утилитаризма" нашего века. Ландшафт уже выявил признаки "опустошения топором", и конца этому не было видно. Прибегая к положительным образам приверженцов и защитников дикой природы, Коул призывал своих соотечественников вспомнить о том, что "мы все еще находимся в раю, стена, ограждающая нас от него, состоит из нашего невежества и глупости". Пять лет спустя он попытался стать глашатаем девственного континента в стихотворении "Плач леса". Говоря устами Коула, лес печалится по поводу того, как человек - "разрушитель" вторгся в заповедный Новый Свет. "Наша судьба предрешена: гляди, с запада на восток небеса помрачнели от подымающегося дыма, каждый холм и каждая долина становятся алтарями Золотого Божка. Пройдет немного лет и дикая природа исчезнет". Уильям Каллен Брайант был в равной степени пессимистичен. Побывав в 1846 г. в района Великих Озер, он с печалью предсказал то будущее, когда даже "дикие и глухие леса" будут "переполнены коттеджами и гостинницами". И Чарльз Лэнман, романтический путешественник и эссеист, прямо заявил, что ничего хорошего не ожидает те места, которые "лишены рукой цивилизации почти всего, что придает очарование природе".
Вашингтон Ирвинг также оплакивал исчезновение природы с американской земли. В 1837 г. он помогал капитану Бенджамину Л.Е. Бонневиллю подготовить публикацию журнала об исследовании Запада, желая сохранить хоть что-нибудь от "романтики дикарской жизни". Оживляя описание Бонневилля своими личными впечатлениями, Ирвинг отмечал, что география оставила дикой стране единственную надежду. Роки Маунтенс состоит из "пояса" ненаселенной земли, "где алчность белого человека возбудить нечем". Хотя цивилизация окружила его, этот регион остается "непригодной дикой природой" и местом индейцев, трапперов и исследователей. Ирвинг полагал, что преимущества, связанные с обладанием таким первичным ресурсом, намного перевешивают потери для цивилизации в древесине и других материалах.
Бостонец Фрэнсис Паркман сильно переживал исчезновение дикой природы. Его личные вкусы оказались переплетенными с острым пониманием исторического процесса. По его признанию, он всегда был "очарован лесами". Природа разжигала его воображение возможно потому, что она резко контрастировала с его слишком "изощренной" средой. В свою бытность студентом Гарварда, он отдавался своей страсти, отправляясь в летние путешествия в Новую Англию и Канаду. Описывая свой поход в Белые горы в 1841 г., Паркман говорил: "Так далеко я забирался потому, что хотел испытать полудикарскую жизнь и увидеть дикую природу, еще не оскверненную рукой человека". Паркман еще в колледже решил стать историком, и темой своего исследования сделать конфликт между Англией и Францией за Америку. Он надеялся написать книгу, которая будет носить исключительно американский характер, потому что главным ее вопросом должна стать дикая природа. Я восхищен своей темой, - говорил Паркман, - и образы дикой природы преследовали меня днем и ночью". Французские и индейские войны дали ему предлог заниматься своим настоящим призванием - "историей американских лесов". Но перед этим Паркман летом 1846 г. предпринял трудное, но памятное путешествие по Орегонскому пути. Хотя этот поход подорвал его здоровье, после него Паркман дикую природу стал воспринимать также романтически, как Брайант в поэзии, Купер в прозе и Коул в живописи. 
В 1849 г., работа Паркмана "Калифорния и Орегонский путь" появилась в виде книги. Ее легкий, непринужденный тон отражал близость автора к природе и его радость от общения с ней. В 1840-ые гг. маловероятным казалось, что далекий Запад может перестать быть диким. Со временем, однако, мнение Паркмана изменилось, и в предисловии к последующим изданиям его книги, он обрел возможность его выразить. В предисловии к изданию за 1873 г. он добавил изрядный параграф, касающийся исчезновения дикой природы. В нем он описал разговор со своим спутником по путешествию во времена пребывания возле Щучьей Горы, и который в предыдущих предисловиях не фигурировал. Дикая природа, соглашались они, обречена. Домашний скот вскоре вытеснит буффало, и фермы изменят места обитания волка, медведя и индейцев. Если пионеры могли радоваться такому исходу, молодые люди из Бостона ничего кроме сожаления при такой перспективе не испытывали. В своем предисловии в 1873 г. Паркман добавил, что в то время он даже не предвидел подобных перемен. Не только фермы, но и "города, отели и игорные дома" заполонили Роки Маунтенс во время поиска людьми в "этих нехоженных горах" золота. Кроме того, сюда явились "полигамные орды мормонов". Но самым неприятным был "обескураживающий скрежет локомотива". С печалью Паркман заключает, что горного траппера больше не существует, и что мрачная романтика "дикой, трудной жизни канула в прошлое".
В 1892 г. перед самой своей смертью, Паркман опять переписал предисловие к "Орегонскому пути". Сомнений больше не оставалось: "Дикий Запад укрощен, и его дикарское очарование увяло". Именно такой настрой ума и стал причиной первых проявлений идеи сбережения части остающейся американской природы.
Джордж Кэтлин, изучавший и рисовавший американских индейцев, был одним из первых, кто от сожаления перешел к концепции сохранения природы. В 1829 г. он начал серию своих летних походов на Запад, зимами же он заканчивал рисунки и журнал в студии на Востоке. Весной 1832 г. Кэтлин выразил желание еще раз отправиться к границе, где его кисть и перо смогут передать "изящество и красоту природы" еще до того, как прогресс цивилизации сотрет ее. Выплыв из Сэнт Луиса на борту "Йеллоустоуна", в мае Кэтлин прибыл в Форт Пьерре, Южная Дакота. Возле форта проживало немало сиу, убивавшие буффало и меняя их на виски, и Кэтлин уже не сомневался в том, что вымирание индейцев и буффало неизбежно. Опечаленный, он взобрался на утес, развернул перед собой карту США и стал размышлять над последствиями распространения цивилизации. "Многому из простого и дикого в произведениях природы, - размышлял он, - суждено пасть под убийственным топором и губительными руками человека-земледельца". Кэтлин же был уверен в том, что примитивное было "достойно сбережения и защиты". Дело того стоило, так как "чем больше мы оказывались обделенными этой девственной дикостью и красотой, тем больше удовольствия душа просвещенного человека испытывает при возвращении к этим местам".
В 1832 г. Кэтлину пришло в голову не только это, но и идея о том, что индейцы, буффало и дикая среда, в которой они существовали, могут совершенно исчезнуть, если правительство не защитит их в "великолепном парке". Воодушевленный этой идеей, Кэтлин продолжал: "Америка могла бы сохранить великолепный и удивительнейший образчик, демонстрируя его своим гражданам и всему миру, и оставляя потомству! Национальный Парк, где люди встречаются со зверями, где природная красота свежа и дика!".
Признавая ценность американской природы, другие люди также призывали к ее сохранению. В конце 1840-х гг. Томас Коул, который благодаря своим европейским путешествиям понимал, что ожидает незащищенную природу в слишком "переполненной" цивилизации, предложил написать книгу, касающуюся отчасти "исчезающей дикой природы и необходимости спасти и сохранить ее". Посещение Старого Света в 1851 г. побудило также Горация Грили призвать американцев к "сбережению и лелеянию некоторой части наших первозданных лесов". Если они исчезнут, предупреждал он, то найти им замену будет непросто. Находясь в Европе, Грили возвращался мысленно к "славным, еще не погубленным лесам" своей страны, которую он "никогда до того не ценил так высоко".
Генри Дэвид Торо своей утонченной философией важности дикой природы сделал классическим призыв к сбережению природы. Как и других, исчезновение дикой страны очень его тревожило. Конечно, в Мэне и на Западе еще можно было найти дикие места, но с каждым годом все больше лесорубов и поселенцев являлось в леса. Мэн старался походить на Массачусетс, а Массачусетс на Англию. "Этой зимой, - писал Торо в 1852 г., - они рубят лес более серьезно, чем когда-либо... Это всесторонний процесс, это настоящая война против природы". Предвидя совершенно цивилизованную Америку, Торо заключил, что страна должна формально сберечь"некий образчик дикой природы, некую примитивность". Его мысли получили свое выражение в статье, в которой он описывал свое второе путешествие в Мэн пятью годами раньше. В конце эссе Торо защищает природу в качестве резервуара для "интеллектуальной пищи цивилизованных людей". Дальше он спрашивает: "Почему мы не можем иметь национальные заповедные земли, где могут существовать медведь и пантера, и даже представители ряда охотников, и не быть стертыми с лица земли цивилизацией, - ведь наши леса созданы не только ради праздного в них время препровождения или добывания в них пищи, но и для вдохновения и настоящего восстановления сил". Как и Кэтлин, Торо желал помешать уничтожению индейцев и диких животных, но, кроме этого, указывал и на необходимость защиты природы, что очень важно для сбережения самой цивилизации.
В 1859 г. Торо опять говорил о защите диких земель, на этот раз в связи с городами Массачусетса, где он жил. В каждом из них "должен быть парк, или первозданный лес в 500 или 1000 акров. Эти места должны принадлежать общественности, и к ним она должна относиться с почтением. Защита Торо этой идеи стала кульминацией нескольких десятилетий американского национализма. "Давайте создадим Новый Свет новым, сбережем преимущества жизни на лоне природы". Начинать нужно с того, считал Торо, что дикие места необходимы "для развития скромности и уважения, или хотя бы понимания того, что земля может быть использована в более высших целях, чем мы привыкли ее использовать". Даже те, кто желал защиты дикой природы, не утверждал и этого однозначно. Например Самюэль Х. Хаммонд, адвокат из Олбани, был сторонником защиты дикой природы, и в то же время гордился материальными достижениями американской цивилизации. С 1840-х гг. Хаммонд каждое лето путешествовал со своими друзьями в Адирондакские горы. Все они "любили старые леса, дикую природу и все, связанное с ней". На лоне природы он находил то, чего ему не могла дать цивилизация. "В леса я отправляюсь, - говорил он, - ослабленный телом и разбитый духом. Из них я выхожу с обновленным здоровьем и силой, с прекрасным пищеварением и жизненным духом".
Для высмеивания утилитарного кредо, согласно которому дикая природа считается ненужной, Хаммонд придумал сценку, которая, якобы, происходила на Адирондакском озере во время захода солнца. Его спутник по лодке, материалист, спрашивает:
"Какое вдохновение может быть получено благодаря неиспользованной дикой природе?.. Разве можно выращивать на этих холмах зерно или сделать пастбище на этих скалистых низинах?.. Можно ли превратить эти старые леса в доски и дрова? Можно ли устроить в этих горах каменоломни, сделать из них материал для домов, мельниц, церквей, общественных зданий? Можно ли каким-то образом применить эту так называемую "первозданность", можно ли ее заставить работать на прогресс цивилизации или делать из нее доллары?"
На это Хаммонд ответил от имени красоты и бесполезности: "Вы погубили вашей утилитарностью, вашим желанием прогресса, вашей жаждой наживы прекрасную мечту, считая, что все можно измерить долларом и центом". И все же, в других случаях Хаммонд придерживался тех самых ценностей, от которых он якобы отрекался. В разговорах у костра он и его друзья приветствовали в духе пионеров отступление леса: "Поступь цивилизации видна по всему континенту... благодаря ей древняя дикая природа расцветает подобно розе". Результатом этого "прогрессивного влияния" были не только чудеса вроде локомотивов, телеграфа и фотографии, но и "моральный престиж". 
Учитывая его такое одновременное влечение к дикой природе и цивилизации, Хаммонд, разумеется, хотел видеть процветание и