ей средой"
или  (и)  собственными  привычками  и  поступками,  вполне   последовательно
угадывается прокурором  (и  -  по-другому  -  защитником)...  Нет  одного  и
решающего: идеи, свободной даже по отношению к прокурорскому - "сообразно  с
характером...".
   Или еще из речи прокурора: "...господин Ракитин... в нескольких сжатых  и
характерных фразах определил характер этой героини:
   Раннее разочарование, ранний обман и падение, измена обольстителя-жениха,
ее  бросившего,  затем  бедность,  проклятие  честной  семьи...  Образовался
характер  расчетливый,  копящий  капитал.   Образовалась   насмешливость   и
мстительность обществу"138.
   Здесь снова есть все - все составляющие "воздействий среды" и "социальной
детерминации". Нет тайны самодетерминации. Есть психология, нет жизни  духа,
способного перерешить эту предопределенность сознания и характера.
   В плане  психологии  характера,  или,  -  добавлю  от  себя,  -  в  плане
"детерминации извне и "из-нутра" анализ  прокурора  безупречен.  Да,  такова
психология  героев  Достоевского,  такова  правда   неизменного   характера:
"...посеял поступок, - пожал привычку; посеял привычку,  -  пожал  характер;
посеял характер, - пожал  судьбу..."  Но  это  -  правда  без  хозяина.  Без
возможности - укорененной в культуре, в жизни духа - перерешить, изменить  и
судьбу, и характер, и привычки. Только в феноменах культуры (см.  намеченное
выше  осмысление  сил  философии,  искусства,  нравственности...)   заложена
свобода самодетерминации нашего сознания, наших поступков - нашей душевной и
действенной жизни.
   Бахтин пишет:  "И  следователь,  и  судьи,  и  прокурор,  и  защитник,  и
экспертиза одинаково  не  способны  даже  приблизиться  к  незавершенному  и
нерешенному ядру личности Дмитрия, который, в сущности, всю жизнь  стоит  на
пороге внутренних решений и кризисов. Вместо этого  живого  и  прорастающего
новой  жизнью  ядра  они  подставляют   какую-то   готовую   определенность,
"естественно" и "нормально" предопределенную во всех своих делах и поступках
"психологическими законами".  Все,  кто  судит  Дмитрия,  лишены  подлинного
диалогического подхода к нему, диалогического проникновения в  незавершенное
ядро его личности... Подлинный Дмитрий остается вне их суда  (он  сам  будет
себя судить)"139.
   Подход, развиваемый в  моей  работе,  как  представляется,  очень  близок
мыслям М.М.Бахтина. Но - нетождествен.
   Несколько иначе мыслится мной сам  схематизм  отношений  духа  и  -  души
(сознания), в ином плане понимаются основные регулятивные идеи, завершающие,
фокусирующие процесс  самодетерминации,  -  перипетии  исторической  поэтики
личности и - изначальность философского разума (см. ниже).
   Не буду сейчас анализировать, в чем я близок к М.М.Бахтину, где -  отхожу
от его идей. Это - специальный вопрос.  Здесь  существенна  только  исходная
аналогия.
   Теперь вернусь к последовательному изложению.
   3. Две регулятивные идеи культуры
   А. Историческая поэтика личности
   Когда  грани  культуры  сближаются   и   острие   "пирамидальной   линзы"
оборачивается острием "конуса", то конечный акт самодетерминации - начальный
акт бытия в культуре - сохраняет все же свой смысл (вопрос -  ответ...),  то
есть свою внутреннюю неоднозначность. Духовная жизнь  индивида  напряжена  в
неделимом этом акте двумя регулятивными идеями.
   Это: 1. Идея исторической поэтики, идея личности.
   2. Идея философской логики, идея моего всеобщего разума.
   Формирование таких, далее уже  несводимых,  идей  осуществляется  в  двух
последних "сведениях".
   С одной стороны, в одно определение сводятся (точнее,  сосредоточиваются)
определения эстетической и нравственной осмысленности нашего бытия.
   С другой стороны, теоретические потенции культуры вливаются в  собственно
философское определение - в идею философской логики.
   Образуемые - в итоге таких последних сосредоточий - регулятивные  идеи  -
причем каждая из них претендует на исключительность и единственность  -  уже
принципиально несводимы друг к другу; только в своем  предельном  напряжении
(взаимоисключении и взаимопредположении) они  образуют  тот  всеобщий  смысл
культуры как самодетерминации, о котором речь идет в этой статье.
   Разберемся в этом вопросе немного детальнее.
   Идея исторической поэтики (= идея личности).  Здесь  -  снова  трудность.
Тема  эта  требует  деталей,  исторической  фактуры,  но   целостная   форма
намечаемого сейчас образа  культуры  исключает  скрупулезный  анализ.  Такой
анализ я пытался  осуществить  в  серии  докладов:  "Идея  личности  -  идея
исторической  поэтики".  Краткое  резюме  этих  докладов   и   будет   далее
воспроизведено.
   Предполагаю, что идея  личности  есть  -  в  контексте  культуры  -  идея
регулятивная, направляющая душевную жизнь  индивида;  это  -  горизонт  (как
известно,  все  время  отодвигаемый)  индивидуального  бытия,  но  вовсе  не
"наличное" бытие140.  В  этой  идее  индивид  -  в  напряжении  эстетической
деятельности и нравственных  перипетий  -  мысленно  ставит  себя  на  грань
"последних вопросов бытия" (см.  Бахтин  о  поэтике  романов  Достоевского),
ставит себя в предполагаемую точку сосредоточения  бытия  в  одно  неделимое
целое. В одну временную точку сосредоточивается вся моя жизнь - от  рождения
до смерти, и - далее - в мгновение моего  настоящего  сосредоточивается  вся
история (в прошлое и - в будущее) человеческого духа. Из этой "точки" каждый
мой поступок может и должен быть совершаем  как  поступок  всей  жизни,  как
жизнь-поступок  -  в  предвидении  ее  начала  и  конца.  Обнаруживается   и
из-обретается полная ответственность индивида за  свою  жизнь  (судьбу),  за
судьбу истории. Феноменологически сие невозможно, я живу ото дня -  ко  дню.
Не зная ни начала, ни конца... Но - регулятивно - именно жизнь  индивида  "в
горизонте личности", в идее  личности,  неповторимой  для  каждой  особенной
культуры,  и  характеризует  смысл  акта  самодетерминации.  В   этом   акте
достигается личная целостность (замкнутость, завершенность) всей моей жизни,
осознается своеобразное (для данной культуры)  единство  судьбы  -  в  одной
какой-то, привилегированной точке (см.  ниже),  актуализируется  возможность
перерешить судьбу - в осмыслении ее предела.
   И весь этот процесс  -  дело  именно  поэтики:  совокупности  эстетически
необходимых форм отстранения (и остранения) индивидуальной  жизни:  далее  -
совокупности эстетически значимых форм композиции,  обращения  к  идеальному
читателю (зрителю), приемов построения  фабулы,  ритмизации  речи...  Причем
каждая такая система поэтики личности - исторически имманентна для  той  или
другой  культуры.  Это  -  действительно  -  "историческая  поэтика",   если
отталкиваться от определений Ал. Веселовского.
   В каждой исторической поэтике, в каждой культуре формируются:
   1) свои формы эстетического (и - нравственного) собирания  жизни  в  одно
мгновение;
   2) свои формы "постановки" (здесь - образ театральной постановки...) этой
жизни-судьбы как целого, мне пред-стоящего, вненаходимого, свои неповторимые
"социумы культуры";
   3) свои формы противоборства (и "дополнительности") в моей судьбе двух ее
определений: с одной стороны, ее предрешенности ("сакральности"),  с  другой
стороны,  моей  собственной  ответственности  за  эту   судьбу,   актуальной
возможности  ее  перерешить  (из  точки  ее  уже  совершившегося  окончания,
замыкания).  В  этом  третьем  плане  каждой  культуре   свойственны   свои,
уникальные формы такого предопределения и... перерешения судеб,  свои  формы
перебарывания и преображения сил детерминации "извне" и "из-нутра" - в  силы
самодетерминации;
   4) наконец, в каждой культуре есть свои  формы  эстетической  "типологии"
образов личности.
   Немного - об этих четырех планах "исторической поэтики",  в  предложенном
смысле слова:
   Первый план исторической поэтики. - Формы сосредоточения жизни  и  личной
ответственности (самодетерминации).
   Для античности - это точки "акме", когда вся моя жизнь  сосредоточивается
в мгновение "средины бытия", - героического акта. В момент  "акме"  все  мое
прошлое и будущее - впрочем, не только мое, но - космическое - собирается  в
точку настоящего. Это - точки,  в  которых  я  оказываюсь  ответственным  за
космический рок - в его бесконечно-давней завязке и в его  -  отодвинутой  в
далекое будущее -  развязке,  освобождении.  Эти  точки  сопряжения  рока  и
свободы поступка  с  наибольшей  силой  воплощены  в  моменты  катарсиса,  в
предельном слиянии эстетической и нравственной составляющей...
   Для средневековья - это уже не точки "средины  жизни",  -  но  -  моменты
исповеди,   предсмертной   (пусть    мысленно,    в    момент    настоящего,
предвосхищаемой...) встречи времени и - вечности; это - мгновения абсолютной
- в точке окончания смертной  жизни  -  ответственности  за  все,  вечностью
обращенные на  меня,  последствия  моего  короткого  земного  бытия.  Это  -
странная симметрия (равновесие)  моих  сиюминутных  поступков  и  -  вечного
возмездия.
   Глубинное напряжение идеи  "предестинации":  безвыходное  -  и  требующее
выхода - взаимообоснование предустановленного возмездия и -  свободной  воли
человека (парадокс  перерешения  вечности)  -  это  не  только  утонченность
официальной  теологии,  но  -  живой  смысл  душевной   и   духовной   жизни
средневекового индивида - в той мере, в какой он - индивид, а не  безвольная
"часть целого", в той мере, в какой эта индивидуальная жизнь напряжена идеей
личности,  неповторимой  личности  средневековья.  Думаю,  что  этот  живой,
"экзистенциальный" (как сказали бы в XX веке) смысл  трагедий  предестинации
наиболее остро выражен в "Исповеди" Августина. Думаю также, что трагедия эта
пронизывает не  только  схоластические  штудии,  но  характеризует  жизнь  и
напряжения повседневного труда (причащение  к  всеобщему  опыту  -  в  точке
личностной виртуозности и неповторимости) каждого средневекового  мастера  и
подмастерья.  Крестьянина  и  резчика  по  камню.  Каменщика  и  златоткача.
Характеризует те "точки", в которых индивид вынужден отделяться от гранитных
платформ "коллективного бессознательного".
   В Новое время "точка" ответственности за собственную судьбу растягивается
в "дефис", "тире" - черту  между  датой  рождения  и  датой  смерти.  Это  -
гамлетовская ответственность - из жизни идущая - за свое рождение и за  свою
смерть. Это - втягивание, даже - втискивание всей предыдущей  и  последующей
истории в краткое, завершенное бытие данной (отстраненной  от  меня)  жизни,
без каких-либо, повторяю, выделенных точек.
   Не буду сейчас вести речь специально о XX веке - именно  об  этом  я  все
время и говорю...
   Второй план исторической поэтики. Формы отстранения  ("постановки")  моей
жизни  -  для  меня,  передо  мной  -  как  единого  целого,  могущего  быть
перерешенным заново. Это - особые формы произведений,  соучастие  в  которых
актуализирует  некий  (античный;  средневековый;  нововременной...)  "социум
культуры". Здесь под "социумом культуры" я подразумеваю такую форму  общения
индивидов - изобретаемую эстетически, - в которой мое общение с другим, иным
человеком  осуществляется  в  горизонте  общения  личностей,  то   есть   на
во-ображаемой грани последних вопросов бытия. Это  означает:  осуществляется
так, что общение с другими есть - в своем пределе - общение с самим собой, с
моим alter ego ("Ты", насущное мне больше, чем я сам...), осуществляется как
самодетерминация и возможность (свобода воли) перерешения всей моей  судьбы,
- в осознании ее всеобщей ответственности.
   В античности (прежде всего  -  в  Элладе)  это  -  трагедия  и  схематизм
катарсиса (Аристотель. Поэтика). Причем я имею в виду не только написанные и
поставленные трагедии (здесь особенно характерен Софокл), но  -  трагедийное
устроение самой жизни (и общения) античного индивида, поскольку это  общение
может - в своей цельности - предстать перед самим  человеком.  Хор.  Корифей
хора. Парод и стасимы. Эксод. Маски, воплощающие жесты  и  гримасы  моментов
"акме" (...гримасы эти надеты на лицо во  все  время  действия).  Перипетии.
Катарсис. Все эти композиционные и фабульные подразделения  трагедии  (столь
точно продуманные Аристотелем) - это  не  только  форма  неких  классических
произведений греческого духа,  это  форма  индивидуальной  жизни  и  общения
человека античности, его жизни в "горизонте личности", в "социуме культуры".
То есть жизни, "представленной", отстраненной от меня и остраненной для меня
- как "произведение".
   В средние века такая форма отстранения и остранения моей жизни - в момент
встречи преходящего, земного времени и - вечности - это, скорее  всего,  все
же не исповедь, не житие, но жизнь индивида  "в-(о)круге-храма"141,  собора.
Архитектура, с включением движения к  храму  (здание,  каменно  возносящееся
вверх, в единстве с естественностью природы), -  движения  и  предстояния  в
храме, - участия в литургии, - движения из храма, в свой дом, в свой  быт  -
вот действительный аналог античной трагедии. Средневековая форма культурного
социума. Звон колокола, и формой своей  и  звучанием  дающего  предощущение,
предвозвестие форм храма;  приближение  к  зданию  с  потаенными  его  (лишь
изнутри открываемыми) красками, ритуалом,  светом;  слияние  икон  и  фресок
внутри храма с плотностью стен, буквально воплощающих, уплощающих вечность -
на границе с временем (граница эта переходима  и  -  непереходима  -  в  обе
стороны...);  обратная  перспектива  самой  иконописи,  позволяющая  мне  из
вечности видеть этот мир; к небу возносящаяся архитектура (извне и  изнутри)
самого храмового здания (будь  это  православная  церковь  или  католический
собор)...  Все  это  и  многое  другое  и  оказывалось  формой  "постановки"
индивидуальной жизни  в  момент  ее  встречи  с  вечностью  -  опять-таки  в
горизонте личностной идеи  средневековья.  В  этом  "бытии-в-(о)круге-храма"
существенно также, что это бытие обратимое: движение к вечности, к страшному
суду  всегда  обращается  в  земное  бытие,  в   себя,   в   индивидуальный,
незавершенный быт и работу; действо и действие обращаемы друг в друга.
   Свободным перемещающимся средоточием  всего  этого  сложного  -  мастером
воссозданного - вечного "предстояния"  оказывается  именно  индивид:  в  его
сознании  проецируется  и  фокусируется  вечность,  он  есть   ее   носитель
(создатель?); он может (и должен) в своем земном бытии изменять и перерешать
свою - вечную судьбу.
   В своем временном, страдающем, земном, смертном бытии индивид - всегда! -
живет (общается, обращается...) на границе  вечности  и  времени,  живет  "в
горизонте" средневековой личности - "в-(о)круге-храма". Смертная, страдающая
и возносящаяся ипостась Христа необходима в самом бытии Бога.
   В Новое время - это форма романа, романное отстранение от  моей,  как  бы
уже  завершенной  (вненаходимой)  биографии  -  отстранение,  могущее   быть
осуществленным в каждый (вне привилегированных точек  или  ритуалов)  момент
жизни. Опять-таки я рассматриваю сейчас роман не только  и  не  столько  как
форму профессионального писательства, но как форму реального (пусть в  жизни
отдельного  индивида  осуществляемую  лишь  потенциально)  отстранения  моей
завершенной жизни от моего непосредственно продолжаемого бытия. Как  особую,
нововременную форму социума культуры. Особенно  внимателен  анализ  романной
формы такого, новоевропейского, отстранения в работах М.М.Бахтина.
   Еще раз подчеркну. Все эти исторические определенные  формы  "постановки"
собственной жизни, формы ее  эстетического  (в  той  или  другой  поэтике  -
трагедии, храма,  романа...)  отстранения  и  остранения  как  целостного  и
завершенного, для меня значимого, феномена - эти формы  находят,  конечно  в
гениальных  произведениях  культуры  (трагедии  Софокла;  Кельнский   собор;
"Дон-Кихот" Сервантеса), свое уникальное эстетическое  воплощение;  но  -  и
реальное общение и сознание людей той или другой культуры строится по  такой
форме отстранения, в потенциальном схематизме  такого  "типа  произведений".
Жизнь античного  человека  строится  (в  "социуме  культуры")  и  осознается
"трагедийно".  Жизнь  человека  эпохи  средневековья  строится  (в  "социуме
культуры") и осознается в схематизме "приближения к собору, -  пребывания  в
нем, - выхода за его округу (храм здесь присутствует как колокол...)". Жизнь
человека Нового времени - романна, -  по  типу  своего  культуроформирующего
сознания. По форме того социума  культуры,  в  котором  общается,  мыслит  и
творит человек этой эпохи.
   Вот почему, кстати, я предполагаю,  что  идея  личности  может  и  должна
наиболее конгениально (и реально) воплощена - не только  для  исследователя,
но и для человека той или другой эпохи - в отстраненных формах  Исторической
поэтики.
   Но только следует понимать, что во всех предшествующих "формациях"  такой
"социум культуры" (трагедия; бытие "в-(о)круге-храма"; роман) носил  как  бы
маргинальный  характер;  культурные  "ядра"  произведений  были   вставлены,
вдвинуты в сильное  магнитное  поле  социальных  связей  совместного  труда,
социально-экономических отношений, политических  институтов,  и  эти  мощные
силовые линии ограничивали, искажали и смещали  существенные  черты  слабого
культурного сообщества. В XX веке стало иначе, формируется единый социум,  в
котором культура  уже  не  маргинальна,  но  есть  эпицентр  всех  остальных
"магнитных полей" нашего бытия - и социальных, и производственных. Но сейчас
об этом речи нет. Это я уже говорил  в  начале  работы  и  еще  скажу  в  ее
Заключении. Сейчас - разговор идет о другом...
   Третий план исторической поэтики. Преодоление (точнее - переосмысление) в
идее личности особого типа сакральностей.
   Для античности - это противоборство в трагедии:  сакральности  мифа  и  -
личной, акмейной ответственности  трагедийного  героя  за  свою  судьбу,  за
всеобщий рок, космическую справедливость.
   Для средневековья  -  это  противоборство  ("в-(о)круге-храма"...)  между
предестинацией,  сакральностью  моей  "священной  истории"  и  -  жизненной,
смертной ответственностью за свое - уже существующее -  (и  все  же  могущее
быть  перерешенным!)  бесконечное   будущее.   Столкновение   предрешенности
страшного суда  (его  решений)  и  -  свободной  воли  индивида,  сопряжение
страданий  нашей  индивидуальной  жизни  и  Страстей   Господних.   В   этом
противостоянии смертная жизнь (индивидуальная жизнь) равновесна вечности и -
предопределяет ее.
   Наконец,  для  Нового  времени  -  это  противоборство  есть  преодоление
(романное, биографически замкнутое и законченное)  некой  странной  светской
"сакральности" - сакральности и неотвратимости "исторического  прогресса"  и
(или) развития, в его необходимости и бесконечной разомкнутости.
   В Новое время  идея  личности  подвергается  особенно  мощному  давлению.
Индивид  (причем  в  полном  осознании  своей  уникальной  индивидуальности,
особенности,  единственности  и  невоскрешаемости  его  смертной   жизни...)
вынужден  вместе  с  тем  осознавать  себя   бесконечно   малой,   исчезающе
малозначащей точкой - на неотвратимой траектории исторического  движения,  в
которой все "последствия"  (ср.  бессмысленное  смертоубийство  в  последних
сценах  "Гамлета")  оказываются  итогом  (равнодействующей)  бесчисленных  и
абсолютно независимых  от  личной  воли,  -  переплетений,  составляющих,  -
действий, судеб, социальных векторов.
   Вообще, в свете борения регулятивной идеи личности (идеи самодетерминации
моей судьбы) и светской "сакральности" Нового  времени  (XVII  -  XIX  века)
необходимо  уточнить   само   понимание   "сакральности"   (вне-человеческой
вечности), которое здесь введено.
   В контексте наших размышлений "сакральность" - это  те  линии,  сги