ия пустозвонов им  явно  недостаточно.  "Бурные  порывы  творческой
души!" Даже Мария в  это  верила.  Самое  неприятное,  что  нечто  похожее
существует на самом деле, только это следовало  бы  назвать  иначе.  Ну  а
клоуну  нужен  покой,  видимость  того,  что  обычные  смертные   называют
"свободным временем". Но  обычные  смертные  не  понимают,  что  видимость
свободного времени значит для клоуна забыть искусство;  не  понимают,  ибо
они-то  приобщаются  к  так  называемому  искусству  только  лишь  в  свое
свободное время, что опять-таки совершенно  естественно.  Особь  статья  -
люди "околотворческие", которые ни о чем, кроме искусства, не  думают,  но
не нуждаются в досуге, поскольку они не работают. Когда эту шатию возводят
в  ранг   художников,   происходят   пренеприятные   недоразумения.   Люди
"околотворческие" начинают говорить о творчестве как раз  тогда,  когда  у
художника  возникает  ощущение,  будто  он   наслаждается   чем-то   вроде
свободного времени. Эти люди почти  всегда  бьют  наверняка;  в  те  самые
две-три, а то и все пять минут, когда художник забывает об искусстве,  они
начинают рассуждать о Ван-Гоге, Кафке, Чаплине или о Беккете. Мне при этом
всегда хочется пустить себе пулю в лоб... Именно в то мгновение,  когда  я
начинаю думать только о "том самом" с Марией, или  о  пиве,  об  опадающих
осенних листьях, о рич-раче или просто о  какой-то  ерунде,  о  чем-нибудь
душещипательном, люди "типа Фредебейля или Зоммервильда  заводят  речь  об
искусстве. В ту самую секунду, когда я с замирающим  от  волнения  сердцем
ощущаю себя абсолютно заурядным человеком, таким же обывателем,  как  Карл
Эмондс, Фредебейль или Зоммервильд начинают болтать о Клоделе или Ионеско.
Даже Мария не могла удержаться: в былые времена много реже, потом -  чаще.
Я заметил это как-то раз, сказав ей, что хочу петь под гитару; В ответ она
заявила, что это оскорбляет ее эстетическое чувство. Свободное  время  для
нехудожника то же самое, что рабочее время для клоуна. Все  люди,  начиная
от высокооплачиваемого дельца, кончая простым рабочим,  знают,  что  такое
свободное время, вне зависимости от того, как они его проводят -  пьют  ли
пиво  или  охотятся  за  медведями  на  Аляске,  собирают  ли  марки   или
коллекционируют импрессионистов  и  экспрессионистов  (ясно  только  одно:
человек, который _коллекционирует_ предметы искусства - не художник)... Их
манера закуривать сигарету в часы досуга и то выражение, какое они придают
своим лицам, могут довести меня до  неистовства;  я  достаточно  знаком  с
чувством, какое они при этом испытывают, чтобы завидовать им, - ведь у них
оно будет продолжаться долго. И у клоуна случаются свободные минуты  -  он
усаживается поудобнее и выкуривает  какие-нибудь  полсигареты,  проникаясь
сознанием того, что значит быть свободным.  Но  так  называемый  отпуск  -
смерти подобен, все люди пользуются им три-четыре,  а  то  и  целых  шесть
недель. Мария не  раз  пыталась  приобщить  меня  к  радостям  длительного
отдыха: мы ездили с ней то на море, то в глубь страны, то на курорты, то в
горы; уже на  второй  день  я  заболевал;  все  тело  у  меня  покрывалось
волдырями, а на душе становилось черным-черно. По-моему,  я  заболевал  от
зависти. Затем у Марии возникла кошмарная идея  провести  отпуск  в  таком
месте, куда приезжают отдыхать художники. Понятно,  там  не  было  никого,
кроме людей "околотворческих"; в первый же вечер  я  сцепился  с  каким-то
кретином, который слывет важной птицей в кино; он вовлек  меня  в  спор  о
Гроке, Чаплине и о шутах в шекспировских трагедиях и, разумеется, разделал
в пух и прах. (Люди, которые ухитряются хорошо зарабатывать,  ошиваясь  на
задворках искусства, никогда не работают и обладают завидным здоровьем.) В
довершение всего у меня разыгралась желтуха. Но стоило нам выехать из этой
проклятой дыры, как я быстро выздоровел.
   Что меня беспокоит, так это моя неспособность к самоограничению или же,
как сказал бы мой импресарио  Цонерер,  неспособность  сконцентрироваться.
Чего только нет в моих выступлениях - и пантомима, и эстрада, и  клоунада,
- я был бы неплохим Пьеро, но могу быть также хорошим клоуном; и  потом  я
слишком часто меняю свои номера. Вероятно, я мог бы просуществовать  много
лет, исполняя такие сценки,  как  "Католическая  проповедь",  "Лютеранская
проповедь", "Заседание наблюдательного совета", "Уличное движение"  и  еще
несколько других, но, когда я показываю один и тот же номер в десятый  или
в двадцатый раз, он мне настолько приедается, что на  меня  нападает  -  в
полном смысле слова - припадок зевоты; с величайшим напряжением приходится
сдерживать мускулы рта. Я сам навожу на себя скуку. Стоит мне  представить
себе, что некоторые клоуны лет тридцать подряд проделывают одни  и  те  же
фокусы, как сердце у меня сжимается от страха,  словно  я  обречен  с®есть
мешок муки ложку за ложкой. Все, что я делаю, должно радовать меня самого,
иначе я заболеваю. Порой мне вдруг приходит в голову  мысль,  что  я  могу
работать жонглером или петь на сцене: пустые уловки, чтобы  избавиться  от
ежедневных тренировок. А тренироваться надо не менее четырех часов в день,
по возможности шесть,  а  то  и  дольше.  В  последние  полтора  месяца  я
относился к этому также спустя рукава, довольствуясь малым: несколько  раз
в день постою на голове, немного похожу на руках и покувыркаюсь да  сделаю
гимнастику на резиновом мате, который я всегда таскаю с  собой.  Теперь  у
меня появилось прекрасное оправдание  -  ушибленное  колено:  можно  будет
валяться на тахте, покуривать сигареты и упиваться состраданием  к  самому
себе. Моя последняя пантомима "Речь министра" была довольно удачной, и мне
было жаль сбиваться на шарж, но выше этого уровня я подняться не мог.  Все
мои попытки испробовать силы в лирическом жанре терпели провал. Мне еще ни
разу не удалось изобразить  человеческие  чувства,  не  впав  в  слезливую
сентиментальщину. Мои сценки "Танцующая пара", "В школу и домой" были хоть
артистичными и потому сносными... Но  когда  я  попытался  показать  жизнь
человека, то снова сбился на шарж. Мария была права, называя  мои  попытки
петь песенки под гитару "попытками к бегству".  Лучше  всего  мне  удается
изображать  нелепости  в  обыденной  жизни:  я  наблюдаю,  складываю  свои
наблюдения, возвожу их в степень и  извлекаю  из  них  корень,  но  уже  с
другими показателями... По утрам на каждый большой вокзал прибывают тысячи
людей, работающих  в  городе,  и  тысячи  людей,  работающих  за  городом,
уезжают. Не проще ли было этим людям поменяться рабочими  местами?  А  что
делается с машинами в часы "пик" - два сплошных потока идут навстречу друг
другу. Но стоит людям поменяться работой и местожительством, как с вонищей
от выхлопных газов будет покончено, а также и с  судорожной  жестикуляцией
замотанных  полицейских  на  перекрестках,  там  станет  так   тихо,   что
полицейским впору будет играть в рич-рач. На  этих  наблюдениях  построена
моя пантомима: в движении находятся только руки и ноги, лицо - белая маска
- остается совершенно неподвижным; с помощью моих четырех конечностей  мне
удается создать впечатление лихорадочной суеты. Моя цель  -  обходиться  с
наименьшим количеством реквизита, по возможности  совсем  без  оного.  Для
сценки "В школу и домой" мне  не  нужен  даже  ранец  -  рукой  я  как  бы
придерживаю его, перебегаю через улицу перед самым  трамваем,  трезвонящим
во всю мочь, вскакиваю на  ходу  в  автобусы,  соскакиваю,  останавливаюсь
перед витринами, глазею, пишу мелом на стенах домов, делая бог знает какие
орфографические ошибки, и, наконец, предстаю перед грозными очами  учителя
- опоздал-таки! - снимаю ранец и тихонько прокрадываюсь к своей парте. Мне
довольно хорошо удается показать лиризм  детского  существования:  ведь  в
жизни ребенка все, даже самое банальное, приобретает  значимость;  ребенок
одинок, чурается порядка, он трагичен. И у детей,  по  сути,  никогда  нет
свободного  времени,  только  после  того,  как  они  окончательно  усвоят
"принципы правопорядка", у них появляется досуг. С фанатическим усердием я
регистрирую наступление свободного времени у людей разных  профессий:  вот
рабочий кладет в карман получку и садится  на  мотоцикл;  биржевой  маклер
окончательно расстается с  телефонной  трубкой,  кладет  в  ящик  записную
книжку и запирает его; вот продавщица продовольственного магазина  снимает
фартук, моет руки, прихорашивается перед зеркалом, берет  свою  сумочку  и
уходит. Все это  настолько  человечно,  что  по  временам  я  кажусь  себе
каким-то недочеловеком, потому что свободное время для меня -  всего  лишь
сценка, исполняемая на эстраде. Как-то мы с Марией  разговаривали  о  том,
есть ли у животных  свободное  время:  скажем,  у  коровы,  пережевывающей
жвачку, или у задремавшего возле забора осла. По  мнению  Марии,  считать,
что животные работают и имеют досуг - кощунство.  Сон  -  это  тоже  нечто
вроде свободного времени, он прекрасен тем, что уравнивает  и  человека  и
животное; но свободные часы только тогда становятся часами свободы,  когда
человек переживает их сознательно. Даже  у  врачей  есть  часы,  когда  их
нельзя тревожить, духовных лиц в последнее  время  тоже  щадят.  Это  меня
злит, попы не должны иметь свободных часов, тогда они могли бы по  крайней
мере понять  художника.  Им  совсем  не  обязательно  понимать  искусство,
разбираться в  творческой  миссии,  в  специфике  творчества  и  в  прочей
ерундистике, но они обязаны понять душу художника.  Мы  всегда  спорили  с
Марией, есть ли свободное время у  бога,  в  которого  она  верует.  Мария
утверждала, что есть, брала Ветхий Завет и читала мне из книги  Бытия:  "И
почил в день седьмой от всех дел своих, которые делал". Я  опровергал  ее,
ссылаясь на Евангелие, и говорил, что, хоть по Ветхому Завету у бога  было
свободное время, представить себе праздно фланирующего Христа  просто-таки
выше моих сил. При этих словах Мария бледнела как полотно и соглашалась  с
тем, что фланирующий Христос - это кощунство; он мог  быть  свободным,  но
никогда не был праздным.
   Сплю я, как спят звери, обычно без сновидений; бывает, я задремлю всего
на несколько минут, но мне все равно кажется, будто я  отсутствовал  целую
вечность - просунул голову сквозь какую-то стену в темную бесконечность, в
забвение, в безгранично-долгие свободные часы и  еще  в  то,  что  ощущала
Генриэтта, когда она посреди игры неожиданно  бросала  теннисную  ракетку,
роняла в суп ложку или быстрым движением кидала карты в  огонь,  -  полную
пустоту. Как-то раз я спросил Генриэтту, о чем она думает,  когда  на  нее
"находит", и она ответила:
   - Ты в самом деле не знаешь?
   - Нет, - сказал я.
   - Ни о чем, я думаю ни о чем, - повторила она тихо.
   Я возразил ей, что так не бывает, но она сказала!
   - Почему? Бывает. Вдруг я ощущаю пустоту и притом как бы  опьянение,  и
мне хочется сбросить с  себя  туфли  и  платье  -  освободиться  от  всего
лишнего.
   Она сказала мне также, что это такое прекрасное чувство, что она всегда
ждет его, но оно никогда не появляется, когда его ждешь, а всегда приходит
нежданно" негаданно, и что это чувство, как вечность. Несколько раз на нее
"находило" и в школе; мне вспоминаются телефонные переговоры между матерью
и классной наставницей Генриэтты, возмущение матери и ее слова:
   - Да, да, истерия, вы совершенно правы... накажите ее построже.
   Похожее чувство - прекрасное чувство полной пустоты - появляется у меня
иногда при игре в рич-рач, если она длится  более  трех-четырех  часов;  я
ничего не слышу, кроме стука костей, тихого шелеста передвигаемых  фигурок
и легкого звона, когда фигурку сбивают. Даже Марии, которая  больше  любит
играть в шахматы, я привил страсть  к  рич-рачу.  Для  нас  это  было  как
наркотик. Иногда  мы  играли  по  пять-шесть  часов  подряд,  и  на  лицах
официантов и горничных, которые приносили нам чай или кофе, я видел то  же
выражение страха и злобы,  какое  появлялось  на  лице  матери,  когда  на
Генриэтту "находило"; иногда они говорили:  "Невероятно!"  -  то  же,  что
говорили люди в автобусе в тот день, когда я ехал от  Марии  домой.  Мария
придумала очень сложную систему записи  по  очкам,  очки  насчитывались  в
зависимости от того, где сбивалась фигурка, твоя или партнера"  получалась
любопытная таблица, и я купил  Марии  четырехцветный  карандаш,  чтобы  ей
легче было обозначать, как она выражалась, наши "активы и пассивы". Иногда
мы играли в рич-рач во время долгих поездок по  железной  дороге,  вызывая
удивление всех серьезных пассажиров... И вот я вдруг  заметил,  что  Мария
играет со мной только ради моего удовольствия и успокоения, играет,  чтобы
дать разрядку моей "творческой натуре". Мысли ее витали где-то далеко. Все
началось несколько месяцев назад; я отказался поехать в Бонн, хотя в  моем
распоряжении было пять дней, свободных от выступлений. Не хотел я ехать  в
Бонн. Я боялся их "кружка", боялся встречи  с  Лео,  но  Мария  все  время
твердила, что она должна  еще  раз  подышать  "католическим  воздухом".  Я
напомнил ей, как после первого вечера в этом "кружке" мы  возвращались  из
Бонна в Кельн, какие мы были усталые, несчастные и подавленные и  как  она
все время повторяла: "Ты такой хороший, такой хороший!", а потом  заснула,
привалившись ко мне на  плечо,  и  только  в  испуге  подскакивала,  когда
проводник выкликал  на  перроне  названия  станций:  Зехтем,  Вальберберг,
Брюль, Кальшейрен; каждый раз она вздрагивала и подскакивала,  и  я  опять
клал ее голову к себе на плечо. А потом мы вышли  на  Западном  вокзале  в
Кельне, и она сказала: "Лучше бы мы сходили в кино".  Я  напомнил  ей  все
это, когда она  заговорила  о  "католическом  воздухе",  которым  ей  надо
подышать, и предложил пойти в кино или  на  танцы,  а  не  то  поиграть  в
рич-рач,  но  она  покачала  головой  и  собралась  в  Бонн  одна.   Слова
"католический воздух" ничего не говорят мне. В конце концов, мы ведь тогда
жили в Оснабрюке и воздух там не мог быть таким уж некатолическим.



        11

   Я пошел в ванную, открыл кран с горячей водой и бросил в  воду  немного
тех ароматических экстрактов, которые приготовила для меня Моника  Зильвс.
Принимать ванну почти так же хорошо, как  спать,  а  спать  почти  так  же
хорошо, как делать "то самое". Так это называла Марля, и мысленно я всегда
употребляю ее выражение. У меня не укладывается в голове,  что  она  будет
делать "то самое" с Цюпфнером" я  так  устроен,  что  просто  не  в  силах
вообразить себе ничего подобного, так же  как  когда-то  не  в  силах  был
рыться  в  белье  Марии.  Моей  фантазии  хватает  только  на  то,   чтобы
представить себе, как Мария будет играть с Цюпфнером в рич-рач, но  и  это
приводит меня в бешенство. Не вправе она делать с ним ничего  такого,  что
мы делали с ней; иначе она покажется себе предательницей  или  потаскухой.
Она не может даже намазывать ему масло на хлеб. Я  почти  теряю  рассудок,
когда представляю себе,  что  она  берет  из  пепельницы  его  сигарету  и
докуривает ее; и даже то обстоятельство, что Цюпфнер некурящий и  что  она
станет играть с ним скорее в шахматы, - для меня слабое  утешение.  Что-то
ведь они должны делать - танцевать или играть в карты, читать  друг  другу
по очереди вслух или разговаривать о погоде и о  деньгах.  Строго  говоря,
единственное, что она вправе делать, не думая безотвязно обо  мне,  -  это
готовить ему еду; мне она стряпала так редко, что  не  обязательно  должна
чувствовать себя при этом предательницей или потаскухой.
   Хорошо бы позвонить Зоммервильду, но для этого было еще слишком рано: я
намеревался поднять его из постели этак в половине третьего ночи  и  вволю
побеседовать с ним об искусстве. А  восемь  часов  -  детское  время,  нет
смысла  звонить  ему  в  восемь,   чтобы   спросить,   сколько   принципов
правопорядка  он  уже  запихнул  в  глотку  Марии  и  какие   комиссионные
собирается получить от Цюпфнера: аббатский крест тринадцатого века или  же
среднерейнскую мадонну четырнадцатого века.  Подумал  я  и  о  том,  каким
образом убью Зоммервильда. Убивать эстетов, понятно, лучше всего  дорогими
предметами  искусства,  чтобы,  испуская  дух,   они   возмущались   таким
святотатством.  Статуя  мадонны  для   этой   цели   недостаточно   ценное
художественное произведение, кроме того, она слишком прочная, эстет умрет,
утешаясь мыслью, что мадонну удалось спасти; картина тоже не годится - она
не очень тяжелая, в лучшем  случае  эстета  прикончит  рама,  и  тогда  он
опять-таки утешится мыслью, что картина осталась целехонька.  По-видимому,
мне следует соскрести краску с какого-нибудь  особо  ценного  произведения
живописи и задушить или удавить  Зоммервильда  холстом.  Не  самый  лучший
способ убийства, зато самый лучший способ эстетоубийства.  Вообще  говоря,
не так-то легко  отправить  в  потусторонний  мир  такого  здоровяка,  как
Зоммервильд; Зоммервильд  высок  и  строен,  он  весьма  "представительный
мужчина" с серебристой  сединой  и  вдобавок  "существо  добродушное",  он
альпинист, гордится тем, что участвовал в двух мировых  войнах  и  получил
серебряный   спортивный   значок.   Выносливый,   хорошо   натренированный
противник. Обязательно раздобуду  себе  какое-нибудь  ценное  произведение
искусства из металла - из бронзы или из золота, на худой конец из мрамора;
в крайнем случае придется с®ездить в Рим и спереть что-нибудь в Ватикане.
   Пока ванна наполнялась водой, я вспомнил Блотхерта, одного  из  столпов
"кружка", с которым я встречался всего  раза  два.  Он  был  чем-то  вроде
"правого антипода" Кинкеля: так же как и Кинкель, он занимался  политикой,
но отличался от того  иными  "закулисными  связями"  и  тем,  что  являлся
"выходцем из другого круга"; для Блотхерта Цюпфнер то же, что для  Кинкеля
- Фредебейль, своего рода сподручный и к  тому  же  "духовный  наследник";
однако звонить Блотхерту имело еще меньше смысла, чем взывать о  помощи  к
стенам моей комнаты. Кинкелевские мадонны в стиле барокко -  единственное,
что вызывало в нем какие-то проблески жизни. Он  сравнивал  их  со  своими
скульптурами, и по его тону можно было понять, как безмерно они с Кинкелем
ненавидят друг друга. Блотхерт занимал какой-то председательский пост,  на
который метил Кинкель, они  были  на  "ты",  так  как  вместе  учились.  Я
встретился с ним дважды, и дважды он нагонял на  меня  страх.  Блотхерт  -
белесый блондин среднего роста, на вид ему можно дать лет  двадцать  пять;
когда на него  ненароком  взглядывали,  он  ухмылялся,  а  перед  тем  как
заговорить, с полминуты скрежетал  зубами;  в  его  словаре  всего  четыре
слова, из них два - канцлер и "католон", и когда он их произносит,  видно,
что ему уже за пятьдесят и что он походит на гимназиста, состарившегося от
тайных пороков. Зловещая фигура! Иногда его  сводит  судорога,  и,  сказав
несколько слов, он начинает заикаться: "наш  ка-ка-ка...";  в  эти  минуты
Блотхерт вызывает  жалость,  но  потом  он  все  же  выдавливает  из  себя
окончание слова - либо "...нцлер", либо  "...толон".  Мария  уверяла,  что
"его образованность не знает границ". Этот тезис так и  остался  для  меня
недоказанным, ибо я всего лишь раз явился свидетелем  того,  как  Блотхерт
произнес больше двадцати слов кряду: в "кружке" тогда дебатировался вопрос
о смертной казни. Блотхерт выступал за казнь "без всяких оговорок", и меня
удивило только, что из лицемерия он не пытался  утверждать  обратное.  Его
лицо светилось блаженством и торжеством, хотя он с трудом  выпутывался  из
своих "ка-ка"; казалось, что  при  каждом  "ка"  он  отрубает  кому-нибудь
голову. Время от времени он вдруг  замечал  меня  и  каждый  раз  безмерно
удивлялся; видно, он еле-еле удерживался от возгласа: "Невероятно!", но от
покачивания головой он так и не мог удержаться; по-моему,  некатолики  для
н