нажды я  проходил  мимо  стадиона,  где  Цюпфнер-сын  и
другие молодые католики играли в футбол; я остановился и стал смотреть  на
игру, тогда он крикнул:
   - Иди к нам, хочешь?
   Я сказал "хочу" и встал левым  полузащитником  в  ту  команду,  которая
играла против команды Цюпфнера. Когда игра кончилась, он сказал:
   - Хочешь, пойдем с нами?
   - Куда? - спросил я.
   - На нашу встречу.
   Я сказал:
   - Но я не католик.
   Он рассмеялся, и другие мальчики тоже.
   - Мы будем петь... ты ведь любишь петь, - сказал Цюпфнер.
   - Да, - ответил я, - но вашими встречами я сыт по  горло:  ведь  я  два
года протрубил в интернате. Он засмеялся, хотя его  задели  мои  слова,  и
сказал:
   - Если появится охота, приходи все же играть с нами в футбол.
   Я несколько раз играл с ними в футбол и ходил есть мороженое, но он  не
приглашал меня больше на их вечера. Мне было известно, что Мария  ходит  в
тот же Дом молодых католиков на вечера своей группы,  ее  я  хорошо  знал,
даже очень хорошо, потому что проводил много времени с ее отцом;  а  когда
она играла со своими девушками в  мяч,  я  бывало  заходил  на  стадион  и
смотрел на них. Вернее сказать, смотрел на нее, да и она махнет мне иногда
рукой посреди игры, улыбнется, и я махну ей в ответ и тоже улыбнусь. Я  ее
очень хорошо знал. Я часто бывал у ее отца, и,  случалось,  она  сидела  с
нами и слушала, как он пытается растолковать мне  Гегеля  или  Маркса,  но
дома она мне никогда не улыбалась.  В  этот  день  я  увидел,  что  они  с
Цюпфнером, взявшись за руки, выходят из Дома молодых католиков, и это дало
мне последний толчок.
   Я оказался в тот год в глупейшем положении: школу я бросил, в  двадцать
один год ушел из шестого класса гимназии;  мои  интернатские  патеры  вели
себя вполне прилично - они даже устроили прощальный вечер в  мою  честь  с
пивом, бутербродами и сигаретами, некурящих они  угощали  шоколадом;  а  я
показал ребятам свои  пантомимы:  "Католическую  проповедь",  "Лютеранскую
проповедь", "Рабочие в день получки", а  потом  фокусы  и  еще  подражание
Чаплину. Я произнес даже прощальную речь на тему: "Ложная посылка  о  том,
что аттестат зрелости - необходимое условие райского блаженства". Прощание
вышло на славу, но домашние сердились и горько сетовали.  Мать  вела  себя
просто непозволительно. Она  советовала  отцу  послать  меня  углекопом  в
шахту, а отец ежеминутно спрашивал, кем я собираюсь стать. Я заявил:
   - Клоуном.
   - Ты имеешь в виду актером? - сказал он. - Хорошо... возможно, я  смогу
определить тебя в соответствующее училище.
   - Нет, - возразил я, - не актером, а клоуном, и  училища  не  идут  мне
впрок.
   - Скажи тогда, как ты себе это представляешь? - спросил он.
   - Никак, - ответил я, - никак. Скоро я смоюсь.
   "Я провел два ужасных месяца, потому что не имел сил смыться; и  каждый
проглоченный мною кусок мать сопровождала таким  взглядом,  словно  я  был
преступником. При этом она годами  кормила  всяких  приблудных  паразитов,
этих своих "художников" и "поэтов" -  и  халтурщика  Шницлера  и  Грубера,
который, впрочем, был не такой уж  противный.  "Лирик"  Грубер  -  жирный,
молчаливый и грязный суб®ект, прожил у нас полгода и  не  написал  за  это
время ни строчки. Но когда по утрам он сходил к завтраку, мать каждый  раз
смотрела ему в лицо, будто хотела обнаружить на нем следы  ночных  битв  с
демоном-искусителем. Она взирала на него такими глазами, что это  казалось
уже почти неприличным. В один прекрасный день он бесследно  исчез,  и  мы,
дети,  с  удивлением  и  страхом  обнаружили  в  его  комнате  целую  кипу
зачитанных до дыр детективных романов, а  на  письменном  столе  несколько
клочков бумаги, на которых было написано всего  одно  слово:  "Ничто";  на
одном клочке это слово повторялось  дважды:  "Ничто,  ничто".  Ради  таких
людей мать была готова даже на то, чтобы спуститься в  погреб  и  принести
лишний  кусок  ветчины.  По-моему,  если  бы  я  начал  скупать  мольберты
гигантских размеров и малевать на гигантских холстах нечто  невообразимое,
она бы примирилась с моим существованием. Ведь тогда она могла бы сказать:
   - Наш Ганс художник, он еще найдет свою дорогу. А пока он в поисках.
   Но так я был для нее ничем, всего  лишь  великовозрастным  гимназистом,
недоучкой, о котором она знала только, что "он умеет смешно представлять".
Разумеется, я не желал показывать образцы своего искусства в благодарность
за их поганую жратву. Полдня я проводил у отца Марии, старого  Деркума;  я
немножко помогал ему в лавке, а он снабжал меня сигаретами, хотя дела  его
шли не так уж хорошо. В таком состоянии я прожил дома всего два месяца, но
мне показалось, что они тянутся вечно, еще  дольше,  чем  война.  Марию  я
видел редко, она готовилась к выпускным экзаменам и пропадала  у  школьных
подруг.  Иногда  старый  Деркум  ловил  меня  на  том,   что,   совершенно
выключившись из разговора, я пристально смотрю на  кухонную  дверь;  качая
головой, он говорил:
   - Сегодня она придет поздно.
   И я заливался краской.
   Была пятница, а я знал, что по пятницам старый Деркум ходит  вечером  в
кино, не знал я только, будет ли  Мария  дома  или  отправится  зубрить  к
кому-нибудь из подруг. Я ни о чем не думал и в то же время почти обо  всем
подумал, даже о том, сможет ли Мария сдавать "после этого" экзамены; я уже
тогда понимал, что  будут  говорить  люди,  и  оказался  прав:  полгорода,
возмущаясь "совратителем", добавляло: "И надо же,  как  раз  перед  самыми
экзаменами". Я подумал даже о девушках из ее группы,  которые  почувствуют
разочарование. А потом меня терзал страх перед тем, что один  молодчик  из
нашего интерната называл  "физиологическими  подробностями",  и  еще  меня
мучил вопрос - мужчина ли я. Но самое поразительное заключалось в том, что
я ни на секунду не ощутил "вожделения плоти". Я думал также,  что  с  моей
стороны нехорошо воспользоваться ключом, который мне дал  отец  Марии,  но
другой возможности проникнуть в дом и в ее комнату у меня просто не  было.
Единственное окно в комнате Марии глядело на  оживленную  улицу,  до  двух
часов ночи по ней сновали люди; меня бы просто поволокли  в  полицию...  А
ведь я должен был увидеть Марию именно сегодня. Я даже пошел  в  аптеку  и
купил на одолженные у Лео деньги какое-то снадобье, про которое  у  нас  в
интернате рассказывали,  что  оно  укрепляет  мужскую  силу.  В  аптеке  я
покраснел до ушей, к счастью, за прилавком стоял мужчина, но я говорил так
тихо, что он заорал на меня и потребовал "отчетливо  и  громко  произнести
название препарата", и я повторил название, взял лекарство и заплатил жене
аптекаря; она посмотрела  на  меня,  качая  головой.  Аптекарша,  конечно,
знала, кто я такой, и, когда на  следующее  утро  ей  обо  всем  доложили,
стала, наверное, строить всякие предположения, весьма, впрочем, далекие от
истины, потому что, пройдя два квартала, я открыл коробочку и выбросил все
таблетки в сточную канаву.
   Часов в семь, когда в кино начались вечерние сеансы,  я  отправился  на
Гуденауггассе; ключ я  держал  наготове,  но  дверь  лавки  оказалась  еще
незапертой, я вошел, и Мария крикнула сверху, высунув голову на площадку.
   - Эй, кто там?
   - Я, - крикнул я, - это я.
   Я вбежал по лестнице и начал  медленно  теснить  Марию  в  комнату,  не
дотрагиваясь до нее, а она смотрела на меня изумленно. Мы никогда  подолгу
не разговаривали, только глядели друг на друга и улыбались, и  я  тоже  не
знал, как к ней обращаться - на "ты" или на "вы". На Марии был  поношенный
серый купальный  халат,  доставшийся  ей  еще  от  матери,  темные  волосы
перехвачены сзади зеленым шнурком; потом, развязывая шнурок, я  сообразил,
что она оторвала его от отцовской удочки. Мария была так напугана, что мне
ничего не пришлось об®яснять, она все поняла сама.
   - Уходи, - сказала она, но сказала просто так, механически, я знал, что
она должна это сказать, и мы оба знали, что это было сказано серьезно и  в
то же время просто так, механически;  и  в  тот  миг,  когда  она  сказала
"уходи", а не "уходите", все уже было решено.  В  этом  коротеньком  слове
было столько нежности, что мне казалось: ее хватит на всю  жизнь,  -  и  я
чуть не расплакался; она произнесла его так, что я понял: Мария знала, что
я приду, во всяком случае, это не было для нее громом среди ясного неба.
   - Нет, нет, - ответил я, - я не уйду... да и куда мне уходить?
   Она покачала головой.
   - Ты хочешь, чтобы я одолжил двадцать марок и поехал в  Кельн...  а  уж
потом женился на тебе?
   - Нет, - сказала она, - не надо тебе ехать в Кельн.
   Я посмотрел на нее, и мой страх почти пропал.
   Я уже больше не был мальчишкой, да и  она  была  взрослой  женщиной;  я
взглянул на ее руки, которыми она придерживала халат, взглянул на  стол  у
окна - хорошо, что на нем лежали не школьные тетради, а шитье и  выкройки.
Потом я побежал вниз, запер лавку и положил ключ  в  то  место,  куда  его
прятали уже лет пятьдесят: между банкой с леденцами и школьными прописями.
А потом опять поднялся к ней, она сидела на кровати вся в слезах.  Я  тоже
сел на кровать, только на другой конец, закурил  сигарету  и  протянул  ее
Марии, и она закурила первый раз  в  жизни,  очень  неумело;  мы  невольно
расхохотались:  выпуская  дым,  она  смешно  складывала   губы   бантиком,
казалось, она кокетничает, а когда дым случайно вышел у  нее  из  носа,  я
опять засмеялся: очень уж  это  залихватски  выглядело.  Потом  мы  начали
разговаривать, мы говорили обо всем на свете. Мария сказала, что думает  о
тех женщинах в Кельне, которые делают "то самое" за деньги и уверены,  что
за "это" надо платить, хотя  за  "это"  нельзя  платить;  получается,  что
честные женщины, чьи мужья ходят к "тем", - перед ними в долгу, а  она  не
хочет быть ни перед кем в долгу. И я тоже много говорил. Все, что я  читал
о так называемой физической любви и об иной любви, сказал  я  ей,  кажется
мне сущим вздором. Невозможно  отделить  одно  от  другого;  а  потом  она
спросила, нахожу ли я ее красивой  и  люблю  ли,  и  я  ответил,  что  она
единственная девушка, с которой я хотел бы делать  "то  самое",  я  всегда
думал только о ней, когда думал об "этом", даже в интернате, только о ней.
Потом Мария встала и пошла в ванную, а  я  продолжал  сидеть  на  кровати,
курил и вспоминал мерзкие таблетки, которые выбросил в канаву.  Мне  снова
стало страшно, я подошел к  ванной  и  постучал  в  дверь;  Мария  немного
помедлила, а потом сказала "войди", я вошел, и стоило мне увидеть ее,  как
мой страх снова как рукой сняло. По лицу у нее текли слезы, и она  втирала
в голову какую-то жидкость для волос, а потом начала пудриться. Я спросил:
   - Что ты делаешь?
   Она ответила:
   - Навожу красоту.
   Слезы прорыли тонкие бороздки в пудре, которую  "она  положила  слишком
густо.
   - Может, ты все же уйдешь? - спросила она.
   - Нет, - ответил я.
   Она побрызгала себя  кельнской  водой,  а  я,  присев  на  край  ванны,
размышлял, хватит ли нам двух часов; больше получаса мы уже проболтали.  В
интернате у нас были специалисты по вопросу о  том,  "как  трудно  сделать
девушку женщиной", и я все время думал о Гунтере, который послал  Зигфрида
к  Брунгильде,  перед  тем  как  пойти  самому,  и  вспомнил  дикую  резню
Нибелунгов, начавшуюся из-за этого; в школе, когда мы проходили  "Песнь  о
Нибелунгах", я как-то раз встал и сказал патеру Вунибальду:
   - Ведь Брунгильда и на самом деле была женой Зигфрида?
   Он усмехнулся и ответил:
   - Но женат Зигфрид был на Кримгильде, мальчик.
   Я рассвирепел и заявил, что считаю такое толкование "поповским".  Патер
Вунибальд в свою очередь  рассвирепел,  постучал  пальцем  по  кафедре  и,
сославшись на свой авторитет, запретил  "оскорблять"  его  подобного  рода
выражениями.
   Я поднялся и сказал Марии:
   - Ну не плачь.
   Она перестала плакать  и  еще  раз  провела  пуховкой  по  лицу,  чтобы
замазать бороздки слез. Прежде чем войти в ее комнату, мы постояли  еще  в
коридоре у окна и поглядели  на  улицу:  был  январь,  мы  увидели  мокрую
мостовую, желтые фонари, асфальт и  зеленые  буквы  над  лавкой  напротив:
"Эмиль Шмиц". Шмица я знал, не предполагал только, что его зовут Эмиль,  и
мне показалось, что имя Эмиль не подходит к фамилии Шмиц. Стоя  на  пороге
ее комнаты, я сперва приоткрыл немного дверь и погасил свет.


   Когда отец Марии вернулся домой,  мы  еще  не  спали;  было  уже  около
одиннадцати, мы слышали, как он вошел в лавку,  чтобы  взять  сигареты,  а
потом поднялся по лестнице. Мы думали, он сразу что-нибудь  заметит,  ведь
произошло нечто небывалое. Но он ничего  не  заметил,  постоял  секунду  у
двери, прислушался и пошел к себе наверх. Нам было  слышно,  как  он  снял
башмаки и бросил их на пол, потом мы слышали, как  он  кашлял  во  сне.  Я
старался представить себе, как он отнесется к этой истории. Деркум  порвал
с религией и давно не имел дел с католической церковью;  в  разговорах  со
мной он обрушивался на "буржуазное общество  с  его  лживым  отношением  к
проблемам пола" и возмущался тем,  что  "попы  превратили  брак  в  чистое
жульничество". И все же я боялся, что мой поступок с  Марией  вызовет  его
гнев. Я очень любил его, и он любил меня; несколько раз среди ночи  я  уже
готов был встать, пойти к нему в комнату и во  всем  сознаться,  но  потом
подумал, что я уже взрослый - мне исполнилось двадцать один,  а  она  тоже
взрослая - ей уже девятнадцать; и еще я подумал, что  откровенность  между
мужчинами в иных случаях неприятней, чем игра в молчанку, да и кроме того,
я решил, что происшедшее обеспокоит его меньше, чем я думаю. Не мог  же  я
пойти к нему еще днем и сказать: "Господин Деркум, этой ночью я хочу спать
с вашей дочкой...", ну а то, что произошло, он узнает и без моей помощи.
   Немного погодя Мария поднялась, в темноте поцеловала меня и  стащила  с
кровати простыни. В комнате было  хоть  глаза  выколи,  с  улицы  свет  не
проходил совсем, потому что мы спустили плотные шторы; я удивился,  откуда
она знает, что сейчас надо делать: почему  снимает  простыни  и  открывает
окно.
   - Я пойду в ванную, а ты помойся здесь, - шепнула она, потянув меня  за
руку; я встал, и она в темноте повела меня в тот угол, где был умывальник;
а потом помогла нащупать кувшин с водой, мыльницу и таз. Сама она вышла  с
простынями под  мышкой.  Я  помылся  и  снова  лег  в  кровать,  мне  было
непонятно, куда пропала Мария, отчего не несет чистое белье. Я  смертельно
устал и в то же время радовался, что могу думать о проклятом  Гунтере,  не
испытывая страха, а потом мне опять стало страшно,  как  бы  с  Марией  не
случилось худого. В интернате у нас рассказывали бог  знает  какие  ужасы.
Лежать без простыни на одном матраце, к тому  же  старом  и  продавленном,
было не так-то приятно, тем более что на мне была только нижняя рубашка  и
я продрог. Я снова начал думать об отце Марии. Старого Деркума  считали  у
нас коммунистом, правда, после войны, когда  его  собирались  выдвинуть  в
бургомистры, красные этого не пожелали. Но он приходил в бешенство, если я
сваливал в одну кучу нацистов и коммунистов.
   -  Громадная  разница,  дорогой  мой,  умирает  ли  человек  на  войне,
развязанной фирмой жидкого мыла, или же гибнет за идею,  в  которую  стоит
верить.
   Я до сих пор не могу понять, кем он был на самом деле, но когда Кинкель
как-то  в  моем  присутствии  назвал  его  "гениальным   сектантом",   мне
захотелось плюнуть Кинкелю в лицо. Старый Деркум - один из немногих людей,
которые внушали мне уважение. Он был худой,  желчный  человек  и  выглядел
гораздо старше своих лет; курил он одну сигарету за другой, и от  этого  в
груди у него всегда что-то клокотало.  Ожидая  Марию,  я  слышал,  как  он
надсадно кашлял у себя в спальне, и казался себе подлецом, хотя знал,  что
это не так. Однажды Деркум сказал мне:
   - Знаешь ли ты, почему в домах богачей, в таких, как ваш,  комнаты  для
прислуги всегда помещают рядом с комнатами подрастающих  сыновей?  Я  тебе
это раз®ясню: богачи издревле спекулируют на  человеческой  природе  и  на
чувстве сострадания.
   Я хотел, чтобы он спустился вниз и застал меня в кровати Марии, но  сам
я не мог пойти к нему и, так сказать, "доложить" о случившемся.
   На улице почти рассвело. Мне было холодно,  убогая  обстановка  комнаты
удручала  меня.  Деркумы  уже  давно  считались  людьми,  катившимися   по
наклонной плоскости, и приписывалось это  "политическому  фанатизму"  отца
Марии.  Раньше  у  них  была   своя   маленькая   типография,   карликовое
издательство и книжный магазин, но сейчас от всего этого  осталась  только
писчебумажная  лавчонка,  в  которой  Деркум  продавал  школьникам  всякую
всячину, даже сладости. Как-то отец сказал мне:
   - Видишь, до чего может довести фанатизм, а ведь  после  войны  Деркум,
как  человек,  преследовавшийся  нацистами,  имел   все   шансы   издавать
собственную газету.
   Как ни странно, я никогда не считал Деркума  фанатиком,  возможно,  мой
отец просто путал фанатизм с верностью самому себе. Отец  Марии  не  хотел
даже торговать молитвенниками, хотя на молитвенниках  он  мог  бы  немного
подработать, особенно перед церковными праздниками.
   В комнате Марии стало совсем светло, и я понял, до чего  они  на  самом
деле бедны - в шкафу у нее висело всего  три  платья:  темно-зеленое,  мне
казалось, что она носит его уже  сто  лет,  светло-желтое,  и  это  платье
вконец истрепалось,  и  чудной  темно-синий  костюм,  который  она  всегда
надевала во время церковных процессий. Кроме того, у нее было  еще  старое
зимнее пальто бутылочного цвета и всего три пары туфель. На секунду у меня
возникло желание встать и выдвинуть ящики шкафа, чтобы бросить  взгляд  на
ее белье, но потом я отказался от этой мысли. Наверное, я не  смог  бы  ни
при каких обстоятельствах  рыться  в  белье  женщины,  даже  если  бы  она
считалась  моей  наизаконнейшей  супругой.  Ее  отец  уже  давно  перестал
кашлять. Когда Мария наконец-то появилась, было уже начало седьмого.  И  я
опять порадовался, что сделал с  ней  то,  что  всегда  хотел  сделать;  я
поцеловал ее и почувствовал себя счастливым, потому что она улыбалась. Она
положила мне руки на шею, они были холодные, как ледышки.
   - Что ты делала в ванной? - спросил я шепотом.
   - Что я могла делать? Постирала белье. Я с  удовольствием  принесла  бы
тебе чистые простыни, но у нас только  две  смены  белья,  одна  лежит  на
кроватях, а другая в стирке.
   Я притянул ее к себе, укрыл одеялом и положил ее холодные как лед  руки
себе под мышку, и Мария сказала, что теперь ее рукам тепло  и  уютно,  как
птицам в гнезде.
   - Не могла же я отнести белье Хуберше, которая нам стирает,  -  сказала
Мария. - От нее весь город узнал бы, что мы с тобой сделали, а бросить это
белье совсем я тоже не хотела. Я уже подумала было - не бросить ли его, но
потом мне стало жалко.
   - Разве у вас нет горячей воды? - спросил я.
   - Нет, - ответила она, - колонка уже давным-давно сломана.
   И тут вдруг она заплакала, я спросил  ее,  почему  она  плачет,  и  она
прошептала:
   - О боже, я ведь католичка, ты же знаешь...
   Но я сказал, что каждая девушка на ее  месте  -  и  лютеранка  и  вовсе
неверующая - тоже, наверное, заплакала бы, и я  даже  знаю  почему.  Тогда
Мария вопросительно посмотрела на меня, и я опять заговорил:
   - Да потому, что на свете и впрямь существует  то,  что  люди  называют
невинностью.
   Она все еще плакала, но я ее больше ни о чем не спрашивал. Я сам  знал,
в чем дело: она уже несколько лет вела  эту  католическую  группу,  всегда
участвовала  в  церковных  процессиях  и  наверняка  много   раз   подолгу
беседовала с девушками о деве Марии, сейчас она казалась себе обманщицей и
предательницей. Я понимал, как ей тяжело. Ей, правда, было  очень  тяжело,
но я не мог ждать дольше. Я  сказал,  что  поговорю  с  девуш