ками,  и  она
привскочила от испуга и пробормотала:
   - Что?.. С кем?
   - С девушками из твоей группы, - сказал я. - Для тебя это действительно
тяжело, а когда тебе придется совсем плохо, можешь, если хочешь, об®явить,
что я тебя изнасиловал.
   Она засмеялась:
   - Какая ерунда, а что ты, собственно, намерен сказать девушкам?
   - Я им ничего не скажу,  просто  выйду,  разыграю  несколько  сценок  и
покажу какую-нибудь пантомиму; тогда они подумают:  "Это,  стало  быть,  и
есть Шнир, который натворил "то самое" с Марией"; так будет куда лучше, не
надо, чтобы они шушукались по углам.
   Она немного помолчала, опять засмеялась и тихо сказала:
   - А ты не так уж глупо рассуждаешь, - но потом вдруг опять заплакала  и
проговорила: - Как я теперь покажусь людям на глаза?
   - А что? - спросил я.
   Но она только плакала, качая головой.
   Ее  руки  у  меня  под  мышкой  совсем  согрелись,  и  чем  теплее  они
становились, тем больше меня клонило ко сну. А потом стало  казаться,  что
ее руки согревают меня, и, когда она опять  спросила,  люблю  ли  я  ее  и
нахожу  ли  красивой,  я  сказал,  что  это  вполне  естественно,  но  она
возразила, что такие  вполне  естественные  слова  ей  все  равно  приятно
слушать, и я сквозь сон пробормотал, что,  мол,  да,  конечно,  нахожу  ее
красивой и люблю.
   Проснулся я оттого, что Мария встала, начала мыться  и  одеваться.  Она
теперь не стеснялась меня, и для меня было вполне естественным смотреть на
нее. Она завязывала тесемки и застегивала пуговицы, и мне стало еще яснее,
как бедно она одета; я подумал о множестве красивых вещей,  которые  купил
бы ей, будь у  меня  деньги.  Уже  давно,  стоя  перед  витринами  дорогих
магазинов и рассматривая юбки и кофточки, туфли  и  сумки,  я  представлял
себе, как бы она выглядела, имея их. Но у отца Марии  были  такие  строгие
понятия о деньгах, что я не осмелился бы сделать ей подарок. Как-то раз он
сказал мне:
   - Ужасно быть бедняком; худо также, когда тебя засасывает  бедность,  а
ведь это случается с большинством людей.
   - А быть богатым? - спросил я. - Быть богатым хорошо? - Я покраснел. Он
зорко взглянул на меня и тоже покраснел.
   - Дорогой мой, плохо тебе придется в  жизни,  если  ты  не  перестанешь
мыслить. Будь у меня достаточно мужества и веры в то,  что  на  земле  еще
можно кое-что исправить... знаешь, как бы я поступил?
   - Нет, - сказал я, - не знаю.
   - Я основал  бы,  -  ответил  он  и  снова  покраснел,  -  какую-нибудь
специальную организацию для защиты подростков из  богатых  семей.  А  наши
олухи считают, что категория "деклассированный элемент" непременно связана
с бедностью.
   Обо многом я успел передумать, наблюдая за одевающейся Марией. Она была
сама естественность, и это радовало меня и в то же время  печалило.  В  те
времена, когда мы с ней кочевали по гостиницам, я утром всегда оставался в
постели: мне хотелось видеть, как Мария моется, как она одевается, и, если
ванная комната была неудачно расположена, так что, лежа в  кровати,  я  не
видел, что там происходит, я влезал в ванну. В то первое утро мне вовсе не
хотелось вставать, я лежал бы так до скончания века  и  смотрел,  как  она
одевается. Она тщательно вымыла шею, руки,  грудь,  на  совесть  почистила
зубы. Сам я уклоняюсь, как могу, от умыванья по утрам, а чистить зубы  для
меня до сих пор сущее наказание. Куда лучше принять ванну, но  мне  всегда
нравилось  смотреть,  как  все  это  проделывала  Мария,  она  была  такой
чистюлей, и все  выходило  у  нее  так  естественно,  даже  чуть  заметное
движение руки, когда она завинчивала крышку на тюбике с зубной  пастой.  Я
вспомнил своего брата Лео, очень набожного, добросовестного, аккуратного и
всегда подчеркивающего, что он "верит в меня". Он  тоже  сдавал  выпускные
экзамены  и,  пожалуй,  немного  стыдился,  что  сдает  их  в   положенные
девятнадцать лет, в то время как я в двадцать один все еще торчу в  шестом
классе и воюю с лживым толкованием "Песни о Нибелунгах". Кстати,  Лео  был
знаком с Марией - они встречались в каких-то своих  кружках,  где  молодые
католики и молодые  протестанты  проводили  дискуссии  о  демократии  и  о
веротерпимости. В ту пору и мне и  Лео  наши  родители  все  еще  казались
дружными супругами, стоявшими, так  сказать,  во  главе  рода.  Когда  Лео
узнал, что  у  отца  уже  лет  десять  -  любовница,  он  пережил  ужасное
потрясение. Для меня это тоже было потрясением, но отнюдь не моральным,  я
уже понимал, как тяжко быть женатым на моей матери с ее фальшивым  сладким
голосом, с ее бесконечными "и" и "е". Мать почти  никогда  не  произносила
слов, в которых встречались бы звуки "а", "о" или "у", даже имя "Лео"  она
переделала в "Ле", и в этом была вся  она.  У  нее  было  два  излюбленных
выражения: первое - "Мы  по-разному  смотрим  на  вещи",  и  второе  -  "В
принципе я права, но готова уточнить некоторые детали". То обстоятельство,
что у отца была возлюбленная, потрясло меня скорее в плане эстетическом: с
его обликом это никак не вязалось. Отец мой не отличается ни  страстностью
натуры, ни особым жизнелюбием, и если отказаться от  мысли,  что  та  дама
является чем-то вроде сиделки при нем или же  банщицы  для  омовения  души
(что явно не согласуется  с  патетическим  словом  возлюбленная),  то  вся
нелепость заключается как раз в том, что отцу вообще не идет любовница. На
самом деле его любовница  была  приятная,  красивая,  но  не  обремененная
особым интеллектом певичка, которой он даже не решался протежировать ни  в
получении выгодных контрактов, ни в устройстве концертов. Для этого он был
чересчур правильным  человеком.  Вся  эта  история  казалась  мне  изрядно
запутанной, а Лео, между тем, страдал. Его идеалы были  поколеблены;  мать
не нашла ничего лучшего, как охарактеризовать состояние Лео  словами:  "Ле
переживает кризис", а  когда  он  вскоре  написал  контрольную  работу  на
"неудовлетворительно", она решила свести  его  к  психиатру.  Мне  удалось
помешать  этому:  во-первых,   я   рассказал   Лео   все,   что   знал   о
взаимоотношениях женщины с мужчиной, во-вторых, так усердно принялся учить
с  ним  уроки,  что  следующие  контрольные  он  опять  стал   писать   на
"удовлетворительно" и на "хорошо", - и тут мать сочла, что можно  обойтись
без психиатра.
   Мария надела темно-зеленое платье и, хотя она никак не могла справиться
с молнией, я не встал, чтобы ей помочь: было так славно смотреть, как  она
шарила рукой по спине, любоваться  ее  белой  кожей,  темными  волосами  и
зеленым платьем; и потом мне было приятно, что она  ничуть  не  злится;  в
конце концов она все же подошла ко мне, я привстал с кровати  и  застегнул
молнию. Я  спросил  ее,  почему  она  подымается  ни  свет  ни  заря,  она
об®яснила, что ее отец засыпает крепко только под утро и спит до девяти, а
ей приходится принимать газеты и отпирать лавку; школьники иногда  заходят
перед мессой, покупают тетради, карандаши и конфеты.
   - Ну, а кроме того, -  сказала  она,  -  лучше  тебе  уйти  в  половине
восьмого. Сейчас я сварю кофе, а ты тихо спускайся  минут  через  пять  на
кухню.
   В кухне я показался себе почти что женатым человеком; Мария налила  мне
кофе и сделала бутерброд. Качая головой, она сказала:
   - Неумытый, непричесанный... ты всегда завтракаешь в таком виде?
   - Да, - сказал я, - даже в интернате меня  не  смогли  приучить  каждый
день умываться в такую рань.
   - Как же так? - спросила она. - Ведь надо освежиться.
   - Я обтираюсь кельнской водой, - сказал я.
   - Это довольно-таки дорогое удовольствие, - заметила Мария  и  залилась
краской.
   - Да, - сказал я, - но один мой дядюшка всегда дарит мне большой флакон
кельнской воды, он генеральный представитель этой фирмы.
   В сильном смущении я оглядел кухню, так хорошо знакомую  мне;  это  был
просто тесный темный закуток позади лавки; в углу стояла плита, в  которой
Мария сохраняла жар на ночь тем же способом, каким это делают все хозяйки:
с вечера она заворачивала тлеющие угли в мокрые газеты, а  утром  ворошила
их, подкладывала дрова и свежие брикеты  и  раздувала  огонь.  Я  ненавижу
запах тлеющего угля, который по утрам нависает над городом; в то  утро  он
заполнил всю эту душную крохотную кухоньку. В кухне было  так  тесно,  что
Марии приходилось каждый раз вставать и отодвигать  стул,  чтобы  снять  с
плиты кофейник, и, наверное, в точности то же самое делали мать Марии и ее
бабушка. В  то  утро  кухня  Деркумов,  которую  я  изучил  до  мельчайших
подробностей, в первый раз показалась мне будничной. Быть может, впервые я
пережил то, что называется буднями:  необходимость  подчиняться  не  своим
желаниям, а чему-то иному. У меня не было ни  малейшего  желания  покидать
этот тесный дом и за его стенами взваливать на себя груз  забот:  отвечать
за то, что я сделал с Марией, об®ясняться с подругами Марии, с  Лео  и  со
всеми остальными, ведь даже мои родители и те в конце  концов  все  узнают
без меня. Куда лучше остаться  здесь  и  до  конца  своих  дней  продавать
конфеты и тетради с прописями, а по вечерам ложиться в кровать с Мафией  и
спать, По-настоящему спать, так, как я спал в последние часы этой ночи,  и
чтобы ее руки лежали у  меня  под  мышкой.  Будни  -  кофейник  на  плите,
бутерброды  и  застиранный   белый   с   голубым   фартук   Марии   поверх
темно-зеленого  платья  -  потрясали  меня   своей   убогостью   и   своим
великолепием; и еще я подумал, что только женщины, созданные  для  будней,
могут быть такими естественными, как их тело. Я гордился  тем,  что  Мария
стала моей женой, и боялся, что я недостаточно взрослый,  чтобы  поступать
отныне по-взрослому.
   Я поднялся, обошел вокруг стола, обнял Марию и сказал:
   - Помнишь, как ты встала ночью и принялась стирать простыни?
   Она кивнула.
   - А я никогда не забуду, - сказала она, - как ты грел мои руки  у  себя
под мышкой... Тебе пора идти, уже почти половина восьмого, вот-вот  явятся
дети.
   Я помог ей принести с улицы и развязать кипы газет. Как раз в это время
к дому напротив под®ехал автофургончик с овощами - Шмиц вернулся с  рынка.
Я юркнул в дверь, надеясь, что он меня не заметит, но он уже успел увидеть
меня. Даже от дьявола можно скрыться, но от соседей не скроешься. Я  стоял
в лавке и просматривал свежие газеты - большинство мужчин накидываются  на
них с такой жадностью. Меня газеты занимают только по вечерам или когда  я
лежу в ванне, но когда я лежу в ванне, самые  серьезные  утренние  выпуски
кажутся мне такими же несерьезными, как и  вечерние.  В  это  утро  газеты
возвещали: "Штраус -  последовательный  политик!"  Мне  кажется,  если  бы
кибернетические машины сочиняли газетные передовые  и  броские  заголовки,
было бы все же лучше. Даже у тупоумия есть свои  границы,  которые  нельзя
переступать.
   Колокольчик  на  двери  задребезжал,  и  в  лавку  вошла  девочка   лет
восьми-девяти - черноволосая, с румянцем во всю щеку, только что умытая, с
молитвенником под мышкой.
   - Дайте мне подушечек на десять пфеннигов, - сказала она.
   Интересно, сколько подушечек идет на десять пфеннигов? Я открыл  банку,
отсчитал двадцать конфет и насыпал их в кулек; в первый  раз  я  устыдился
своих не очень-то чистых пальцев; за толстым стеклом банки  они  были  как
под лупой. Девочка с удивлением посмотрела на меня, увидев, что я кладу  в
кулек двадцать конфет. Но я сказал:
   - Все в порядке, иди, - взял десятипфенниговую  монетку  с  прилавка  и
бросил в ящик кассы.
   Когда пришла Мария, я с гордостью показал ей десять  пфеннигов,  и  она
засмеялась.
   - Теперь тебе пора идти, - сказала она.
   - Почему, собственно? - спросил я. - Разве мне нельзя подождать, пока в
лавку спустится твой папа?
   - Он спустится в девять, и тогда ты опять должен  быть  здесь.  Иди,  -
сказала она, - тебе надо обо всем рассказать Лео, а то он узнает от  чужих
людей.
   - Да, - согласился я, - ты права... а ты, - я опять покраснел, -  разве
тебе не пора в школу?
   - Сегодня не пойду, - сказала она, - я больше никогда не пойду в школу.
Возвращайся поскорей.
   Мне было трудно уйти от нее, она проводила меня до порога  лавки,  и  я
поцеловал ее перед распахнутой  дверью,  чтобы  это  увидели  Шмиц  и  его
половина.  Они  смотрели  на  нас,  вытаращив  глаза,  как  рыбы,  которые
нежданно-негаданно обнаружили, что они уже давно попались на крючок.
   Я ушел и ни разу не обернулся. Мне стало  холодно,  я  поднял  воротник
пиджака, закурил сигарету в решил сделать  небольшой  крюк,  пройдя  через
рынок; потом я спустился по Францисканерштрассе и на углу Кобленцерштрассе
вскочил на ходу в автобус: кондукторша открыла  мне  дверь,  но,  когда  я
остановился возле нее, чтобы  взять  билет,  погрозила  пальцем  и,  качая
головой, показала на мою сигарету. Я погасил ее,  сунул  окурок  в  карман
пиджака и  прошел  в  середину  автобуса.  Я  стоял,  смотрел  в  окно  на
Кобленцерштрассе и думал о Марии. Но что-то  во  мне,  видимо,  привело  в
крайнее раздражение человека, рядом с которым я  встал.  Он  даже  опустил
газету,  пожертвовав  на  время   своим   "Штраусом   -   последовательным
политиком"; потом сдвинул очки на нос, посмотрел на  меня  поверх  них  и,
качая головой, пробормотал: "Нечто невероятное". Женщина, сидевшая за ним,
- она поставила в проходе большой  мешок  моркови,  так,  что  я  чуть  не
споткнулся о него, - кивком одобрила замечание мужчины  в  очках,  в  свою
очередь затрясла головой и беззвучно зашевелила губами.
   В это утро я причесался - что, со мной не так  уж  часто  случалось,  -
причесался перед зеркалом Марии ее гребешком; на мне  был  серый,  чистый,
ничем не примечательный пиджак, и борода у  меня  растет  не  так  быстро,
чтобы, день не побрившись, я мог превратиться в "нечто невероятное". Я  не
пожарная каланча и не карлик, и нос у меня не  таких  размеров,  чтоб  его
надо было специально отмечать в графе "Особые приметы".  В  этой  графе  у
меня стоит "нет". Я не был грязен и не был пьян, и все же женщина с мешком
моркови разволновалась еще пуще, чем ее сосед, который,  в  последний  раз
отчаянно покачав головой, наконец водворил очки на  место  и  углубился  в
своего  "последовательного  Штрауса".  Женщина   беззвучно   бранилась   и
беспокойно вертела головой, дабы внушить другим пассажирам то, что она  не
могла произнести вслух. По сию пору  я  не  ведаю,  как  должны  выглядеть
"пархатые", иначе я знал бы, не приняли ли они меня  за  такового.  Думаю,
впрочем, что дело было не в моей внешности, а  скорее  в  выражении  моего
лица, когда я смотрел из окна на улицу и думал о Марии. От этой безмолвной
вражды у меня разгулялись нервы, и я сошел  на  остановку  раньше,  пешком
прошел по Эберталлее и свернул к Рейну.
   Стволы буков у нас в парке были черные, еще влажные,  теннисные  корты,
по которым только что прошлись катками, - красные; на Рейне гудели  баржи,
и когда я вошел в переднюю, то услышал,  что  Анна  вполголоса  ворчит  на
кухне.  До  меня  донеслись  только  обрывки  фраз:  "...плохо   кончит...
кончит... плохо". Я крикнул в открытую дверь кухни:
   - Я не буду завтракать, Анна, - быстро прошел  дальше,  в  столовую,  и
остановился. Дубовые панели и широкие карнизы  с  бокалами  и  охотничьими
трофеями деда еще никогда не казались мне такими мрачными.  В  музыкальном
салоне за стеной Лео играл мазурку Шопена. В тот год  он  решил  посвятить
себя музыке и вставал в половине шестого,  чтобы  поиграть  немного  перед
началом занятий в школе. Вначале мне показалось, что уже наступил вечер, а
потом я вообще забыл, что  Шопена  играл  Лео.  Лео  и  музыка  Шопена  не
подходят друг к другу, но он играл так хорошо, что я не думал об этом.  Из
старых композиторов Шопен и Шуберт  -  мои  самые  любимые.  Я  знаю,  наш
школьный учитель музыки прав, когда говорит, что  Моцарт  -  божественный,
Бетховен - гениальный, Глюк - неповторимый, а Бах  -  величественный.  Да,
это так, Бах всегда ассоциируется у  меня  с  тридцатитомным  богословским
трактатом, совершенно огорошивающим человека. Но Шуберт и Шопен  такие  же
земные, как я. И их я больше всего люблю.
   В парке, спускающемся к Рейну, на фоне плакучих ив зашевелились  мишени
в дедушкином тире. Очевидно, Фурману было приказано смазать их.  Время  от
времени дед собирал у себя "старых хрычей",  и  тогда  на  площадке  перед
домом выстраивалось пятнадцать огромных лимузинов,  а  между  изгородью  и
деревьями пятнадцать озябших шоферов маялись в ожидании или же, разбившись
на группки, резались в скат на каменных садовых скамьях;  если  кто-нибудь
из  "старых  хрычей"  попадал  в  яблочко,  сразу  же  хлопали  пробки  от
шампанского. Иногда дедушка призывал меня к себе и велел показать  "старым
хрычам" мое искусство: я представлял им  Аденауэра  и  Эрхарда,  что  было
поразительно  легко,  или  же  разыгрывал  небольшие   сценки,   например:
"Антрепренер в вагон-ресторане". И сколько бы злости я ни вкладывал в  эти
номера, "хрычи" хохотали  до  упаду  и  говорили,  что  они  "замечательно
повеселились", а когда  после  я  обходил  их  с  пустой  коробкой  из-под
патронов или с подносом, они бросали обычно крупные  деньги.  Мы  с  этими
циничными старыми разбойниками совсем неплохо  понимали  друг  друга;  мне
ведь не  приходилось  иметь  с  ними  дела,  думаю,  что  и  с  китайскими
мандаринами я также нашел бы общий язык; некоторые "хрычи"  пытались  даже
прокомментировать   мои   выступления,   они   говорили:    "Грандиозно!",
"Великолепно!" Были и такие, кто высказывался более пространно,  например:
"В мальчике что-то есть!" или же: "Он еще себя покажет!"
   Слушая Шопена, я в первый раз  подумал  о  том,  что  мне  надо  искать
ангажемент и подзаработать немного денег.  По  протекции  деда  я  мог  бы
выступать перед собраниями крупных промышленников или  увеселять  главарей
концернов после заседаний наблюдательных советов. Я даже разучил пантомиму
"Наблюдательный совет".
   Лео вошел в комнату, и  Шопена  сразу  не  стало;  Лео  очень  высокий,
белокурый юноша, он носит очки без оправы и по внешности ни дать ни  взять
суперинтендант  церковного   округа   или   шведский   иезуит.   Тщательно
отутюженные складки на темных брюках Лео окончательно изгнали Шопена.  Его
белый джемпер и отутюженные брюки, равно как и выпущенный поверх  джемпера
воротник красной рубахи, резали глаз. Когда я вижу,  что  люди  безуспешно
подделываются под размагниченных стиляг, то впадаю в глубокое уныние,  это
действует на меня так же, как претенциозные  имена,  наподобие  Этельберта
или Герентруды. Я опять подумал, как Лео похож на Генриэтту,  и  в  то  же
время так непохож: у Лео такой же вздернутый нос, такие же голубые  глаза,
такие же волосы, но рот у  него  совсем  другой;  и  все  то,  что  делало
Генриэтту красивой и живой, кажется у него жалким  и  застывшим.  По  нему
никогда не скажешь, что он лучший физкультурник в классе, он выглядит так,
как выглядят мальчики, освобожденные от физкультуры. А ведь  над  кроватью
Лео висят штук пять спортивных грамот.
   Он быстро шел ко мне, а потом вдруг  остановился  в  нескольких  шагах,
слегка отставив руки, висевшие как плети, и сказал:
   - Ганс, что с тобой? - Он посмотрел мне в глаза, потом  перевел  взгляд
чуть ниже, будто заметил пятно; только тут я понял, что  плачу.  Я  всегда
плачу, когда слушаю Шопена или Шуберта.  Пальцем  правой  руки  я  смахнул
слезы и сказал:
   - Я не знал, что ты так хорошо играешь Шопена. Сыграй мазурку еще раз.
   - Не могу, - ответил он, - мне пора в школу, на первом уроке нам скажут
темы сочинений на выпускных экзаменах.
   - Я отвезу тебя на маминой машине, - предложил я.
   - Не люблю я ездить на этой дурацкой машине,  -  сказал  он,  -  ты  же
знаешь, как я это ненавижу.
   Мать тогда перекупила у одной из своих приятельниц  спортивную  машину,
разумеется, "просто за бесценок"; а Лео был страшно чувстви