ует  с
чашкой чая или с рюмкой коктейля в руке:
   - Вы уже видели этого душку - маленького  кардинала?  Завтра  он  будет
освящать статую девы Марии по проекту Крегерта. Ал, в Италии  даже  святые
отцы очаровательны. Кардинал просто душка.
   Я уже с трудом ковылял, скорее я просто ползал;  я  выполз  на  балкон,
чтобы подышать воздухом родного города, но и это мне не помогло. Я слишком
долго пробыл в Бонне, почти два часа, а боннский воздух,  если  дышать  им
такой срок, теряет свои целебные свойства.
   Я подумал, что, собственно говоря,  они  обязаны  мне  тем,  что  Мария
осталась  католичкой.  Несколько  раз  она  переживала  тяжелые   кризисы,
разочаровавшись в Кинкеле и в Зоммервильде, а что касается  Блотхерта,  то
этот суб®ект  превратил  бы  в  безбожника  самого  Франциска  Ассизского.
Довольно долго она в церковь вообще не ходила и отнюдь  не  собиралась  со
мной венчаться; на нее напало своего рода упрямство, и  только  через  три
года после нашего от®езда из Бонна она опять стала посещать "кружок", хотя
они зазывали ее все время. Я сказал ей тогда, что разочарование -  еще  не
резон. Если она считает это дело  правым,  то  никакие  Фредебейли  и  ему
подобные не могут превратить его в неправое. Наконец; - говорил я,  -  там
еще есть Цюпфнер, он немного педант и вообще  не  в  моем  вкусе,  но  как
католик он приемлем. Наверняка найдется немало таких приемлемых католиков;
я перечислял некоторых священников, проповеди которых мы  с  ней  слушали,
напоминал о папе, о Гарри Купере  и  о  Джеймсе  Эллисе...  Папа  Иоанн  и
Цюпфнер стали опорой ее веры. Как ни странно, Генрих Белен в это время уже
не привлекал Марию, наоборот, она уверяла, что он  "липкий",  и  смущалась
всякий раз, когда я заговаривал о нем; я даже заподозрил, что он  "лип"  к
ней.  Я  ни  о  чем  не  спрашивал,  но  мои  подозрения   были   довольно
основательны: стоило мне представить себе экономку Генриха, как я понимал,
почему  он  "лип"  к  молодым  женщинам.  Сама  мысль  об  этом  была  мне
отвратительна, но  понять  Генриха  я  все  же  мог,  как  понимал  многое
отвратительное, что творилось у нас в интернате.
   Только сейчас мне пришло в голову, что  именно  я  был  тем  человеком,
который предложил ей папу  Иоанна  и  Цюпфнера  в  качестве  лекарства  от
религиозных Сомнений. Да, в  отношении  католической  церкви  я  вел  себя
безупречно, чего как раз  не  следовало  делать;  но  религиозность  Марии
казалась мне такой естественной, что я хотел сохранить это ее естество.  Я
будил Марию, не давая ей проспать, чтобы  она  вовремя  пошла  в  церковь.
Частенько я брал ей такси, боясь, что она опоздает; когда мы  приезжали  в
город, где были одни евангелисты, я обзванивал все телефоны, чтобы узнать,
где идет месса; тогда она твердила, что с моей стороны это  "на  редкость"
мило, а потом потребовала от меня подписать эту проклятую бумажонку и дать
письменное обязательство, что я позволю воспитывать детей  в  католическом
духе. Мы без конца разговаривали о наших будущих детях. Мне очень хотелось
иметь детей, мысленно я уже беседовал  со  своими  детьми,  таскал  их  на
руках, давал им молоко с сырым яйцом; меня беспокоило  лишь  то,  что  нам
предстоит жить в гостиницах, а в гостиницах только  дети  миллионеров  или
дети королей могут рассчитывать на хорошее обращение. На  некоролевских  и
немиллионерских детей, особенно если это мальчики, все орут: "Здесь ты  не
дома!", трижды ложная педагогическая посылка: во-первых,  устанавливается,
что дома дети ведут себя как свиньи, во-вторых, предполагается, будто дети
чувствуют  себя  хорошо,  только  если  они  ведут  себя  как  свиньи,  и,
в-третьих, ребенку внушают, что ему нигде не  разрешено  чувствовать  себя
хорошо. Девочкам иногда везет: они попадают  в  разряд  "милых  крошек"  и
тогда с ними нянчатся, но на мальчиков в отсутствие родителей всегда орут.
Для немцев каждый мальчишка невоспитанный; прилагательное  "невоспитанный"
даже не произносится  вслух,  настолько  оно  срослось  с  существительным
"мальчишка". Если бы кому-нибудь пришла в голову мысль  составить  словарь
тех слов, которыми пользуется большинство родителей при общении со  своими
детьми, то он увидел бы, что  по  сравнению  с  этим  словарем  даже  язык
иллюстрированных журналов может соперничать  со  словарем  братьев  Гримм.
Очень скоро немецкие родители начнут из®ясняться со своими детьми на языке
госпожи Калик: "Какая прелесть!" или "Какая гадость!",  время  от  времени
уснащая свою речь конкретными замечаниями, как-то: "Без  возражений!"  или
"Ты в этом ничего не смыслишь!". Мы с Марией обсуждали также, как мы будем
одевать наших детей; ей нравились "светлые, элегантные плащи", я стоял  за
спортивные куртки; ведь я понимал, что ребенок не сможет шлепать по  лужам
в светлом, элегантном плаще, в то время как куртка не помешает ему в  этом
занятии. И потом "она" - я всегда думал о девочке - будет достаточно тепло
одета, а ногам ничего не будет мешать, и, если  ей  вздумается  бросать  в
лужу камешки, брызги не обязательно попадут на плащ - она обрызгает только
ноги; наконец, если ей захочется вычерпать лужу пустой  консервной  банкой
и, грязная вода польется через край, она не обязательно обольет себе плащ,
весьма вероятно, опять-таки, что  она  испачкает  только  ноги.  Но  Мария
считала, что светлый плащ заставит ее быть осторожной,  а  вопрос  о  том,
разрешим ли мы своим детям шлепать по лужам, так и остался открытым; Мария
избегала прямого ответа, улыбаясь, она говорила, что не надо, мол,  ничего
предрешать заранее.
   Если у нее будут дети от Цюпфнера, она не сможет  надевать  на  них  ни
спортивные куртки, ни светлые элегантные плащи; детям придется расхаживать
вовсе без пальто и курток, поскольку мы подробно обсудили с ней  все  виды
верхней одежды. Впрочем,  мы  разобрали  также  штанишки  всех  фасонов  -
короткие и длинные, рубашки,  носки  и  ботинки...  да,  да,  придется  ей
пускать своих детей по Бонну голышом, иначе  она  будет  чувствовать  себя
потаскухой или предательницей. Не понимал я еще, чем  она  станет  кормить
своих детей: ведь мы обсудили все методы детского  кормления  и  пришли  к
единому выводу, что не будем пичкать своих ребят, не  станем  впихивать  в
них то кашу, то молоко. Я не  хотел,  чтобы  моих  детей  заставляли  есть
насильно; меня тошнило, когда я видел, как  Сабина  Эмондс  пичкала  своих
первенцев, особенно старшую дочку, которой Карл  придумал  диковинное  имя
Эдельтруд. Я даже поспорил с Марией из-за  злосчастного  яичного  вопроса,
она была против того, чтобы давать детям яйца, и в  разгаре  спора  у  нее
вырвалось, что яйца, мол, - пища богачей; она покраснела, и  мне  пришлось
ее утешать. Я привык к тому, что люди относятся ко мне не так, как ко всем
остальным, только потому, что я из семьи "Шниров  -  бурый  уголь";  Мария
всего дважды допустила оплошность в этом отношении:  в  тот  первый  день,
когда я вышел к ней на кухню, и в другой раз, когда мы заговорили о яйцах.
Скверно иметь  богатых  родителей,  особенно  скверно  это,  конечно,  для
человека, которому богатство его родителей не  приносит  никакой  радости.
Кстати, яйца у нас в доме были крайне редко, мать считала их  "определенно
вредными". Эдгар Винекен испытывал неприятности противоположного свойства:
его повсюду водили и представляли как  мальчика  из  рабочей  семьи;  даже
некоторые священники, представляя Эдгара, не  забывали  прибавить:  "Самый
доподлинный сын рабочего!"  В  их  словах  был  примерно  такой  подтекст:
"Полюбуйтесь-ка  на  этого  малого  -  и  рогов  у  него  нет   и   вполне
интеллигентная внешность". Это тоже расовый вопрос  -  пусть  им  займется
мамашино Центральное бюро. Только Винекены и отец Марии вели себя со  мной
без всякой предвзятости. Они не попрекали меня тем, что я из рода  "Шниров
- бурый уголь", и в то же время не увенчивали за это лаврами.



        23

   Я поймал себя на том, что все еще стою на балконе и смотрю на  Бонн.  Я
крепко держался за перила, колено сильно болело,  но  мне  по-прежнему  не
давала покоя марка, которую я выбросил из окна. Я с радостью заполучил  бы
ее обратно, но боялся выйти на улицу: с минуты на минуту должен был прийти
Лео. Не могут же  они  без  конца  возиться  со  своим  компотом,  сбитыми
сливками и застольной молитвой. Я так и не увидел на мостовой своей марки:
жил я довольно высоко, а монеты ярко светятся разве что в сказках, поэтому
их там легко находят. В первый раз в жизни я пожалел о чем-то, связанном с
деньгами, - пожалел  выброшенную  марку  -  двенадцать  сигарет,  или  два
трамвайных билета, или одна сосиска с ломтиком хлеба. Без сожаления, но  с
некоторой грустью я подумал о доплатах за плацкарту в мягком и за скорость
в поездах прямого сообщения,  которые  мы  вносили,  ублажая  старушек  из
Нижней Саксонии, подумал с грустью, как думают о  поцелуях,  которые  были
когда-то даны девушке, обвенчавшейся с другим.  На  Лео  нельзя  возлагать
особых надежд - у него самое странное представление  о  деньгах,  примерно
такое, как у монахов о "супружеской любви".
   На мостовой ничего  не  блеснуло,  хотя  улица  была  хорошо  освещена;
никаких "звездных талеров" ["Звездные талеры"  -  сказка  бр.Гримм]  я  не
увидел, я видел только автомобили,  трамваи,  автобусы  и  жителей  города
Бонна. Надо надеяться, что моя марка упала на крышу трамвая и  ее  разыщет
кто-нибудь в депо.
   Разумеется, я мог броситься в об®ятия протестантской церкви. Но когда я
подумал об этих об®ятиях,  у  меня  мороз  по  коже  пробежал.  Я  мог  бы
броситься в об®ятия Лютера, но отнюдь не в об®ятия протестантской  церкви.
Если уж становиться ханжой, то так,  чтобы  извлечь  из  этого  наибольшую
выгоду и максимум удовольствия. Удовольствие я  получил  бы,  прикидываясь
католиком:  полгодика  "пробуду  в   тени",   а   потом   начну   посещать
зоммервильдовские вечерние проповеди, и тогда во мне  будут  кишмя  кишеть
"католоны", как микробы в гнойной ране; но тут я лишусь  последнего  шанса
снискать отцовскую милость и тем  самым  потеряю  возможность  подписывать
чеки в  каком-нибудь  филиале  концерна  бурого  угля.  Быть  может,  мать
пристроит меня в своем Центральном бюро и разрешит  защищать  мои  расовые
теории. Я поеду в Америку и буду выступать с речами в женских клубах,  как
живое воплощение раскаяния, испытываемого немецкой молодежью. Одно  плохо:
лично мне не в чем раскаиваться, так-таки не в чем; и здесь  мне  придется
лицемерить. Я, правда, могу рассказать им,  как  бросил  в  лицо  Герберту
Калику горсть пыли с теннисного корта, как меня заперли  в  тир  и  как  я
предстал перед судом в составе Герберта Калика, Брюля  и  Левениха.  Но  и
рассказ мой будет лицемерием. Нельзя описать эти мгновения и  повесить  их
себе на шею, как орден. Каждый стремится навесить себе на шею и  на  грудь
героические минуты своей жизни, будто ордена, но цепляться за,  прошлое  -
тоже лицемерие, ибо  ни  один  человек  не  вспоминает  других  мгновений,
подобных тому, когда Генриэтта в своей  синей  шляпке  села  в  трамвай  и
уехала в Леверкузен  защищать  "священную  немецкую  землю"  от  "пархатых
янки".
   Нет, если уж лицемерить, то наверняка,  так,  чтобы  получить  максимум
удовольствия, а это  значит  поставить  на  католическую  карту.  С  таким
козырем никогда не проиграешь.
   Я  бросил  последний  взгляд  поверх  крыш  университета   на   деревья
Дворцового парка; за ними, на склонах холма между  Бонном  и  Годесбергом,
будет жить Мария. Это хорошо. Лучше, если я останусь поблизости от нее. Не
надо облегчать ей жизнь, пусть не думает, что я  все  время  в  раз®ездах.
Пусть помнит, что в любую минуту  она  может  встретить  меня  и  залиться
краской стыда,  ибо  вся  ее  жизнь  -  сплошное  распутство  и  нарушение
супружеской верности, а если она  встретит  меня,  гуляя  с  детьми,  дети
покажутся ей вдруг нагими, во что бы они ни  были  закутаны:  в  плащи,  в
куртки или в пальто.


   По городу ползут слухи, будто вы,  уважаемая  госпожа,  пускаете  своих
детей голышом. Это уж слишком. И вы к  тому  же  совершили  оплошность,  в
самый решающий момент сказали: люблю одного  мужчину,  вместо  того  чтобы
сказать: люблю одного мужа. Ходят также слухи, что  вы  посмеиваетесь  над
глухой  неприязнью,  которую  все  здесь  питают  к  тому,  кого  прозвали
"Стариком". Вы находите, что сами эти люди до отвращения похожи  на  него.
Ведь и они мнят себя  такими  же  незаменимыми,  каким  мнит  себя  старый
канцлер, ведь и они помешаны на детективах. Конечно, обложки детективов не
гармонируют с их квартирами, обставленными с отменным вкусом.  Датчане  не
позаботились  о  том,  чтобы  распространить   свой   стиль   на   обложки
криминального чтива. Финнам,  наверное,  удастся  приспособить  обложки  к
стульям, креслам, стеклу и керамике. Даже у Блотхерта валяются  детективы:
во всяком случае, в тот вечер, когда вы осматривали его дом, они  стыдливо
выглядывали отовсюду.
   И все-то вы прячетесь по темным углам, уважаемая госпожа: и в кино, и в
церквах, и в темных комнатах, где вы  слушаете  церковную  музыку,  а  вот
яркого света теннисных кортов вы избегаете. Слухов много. Тридцати-, а  то
и сорокаминутные исповеди в кафедральном соборе. В глазах людей, ожидающих
своей очереди, почти нескрываемое возмущение: "Боже мой,  в  чем  она  так
долго кается? Ведь у нее такой интересный, такой милый и приличный супруг.
Человек по-настоящему порядочный. И прелестная дочурка. И две машины".
   За   решеткой    исповедальни    атмосфера    сгущается,    нетерпение,
раздражительность, а два голоса без конца что-то шепчут  о  любви,  браке,
долге, снова о любви, и, наконец, голос священника спрашивает:
   - А религиозных сомнений у вас нет?.. Чего же вам нужно, дочь моя?
   Ты не осмеливаешься произнести вслух, не  осмеливаешься  даже  мысленно
признаться себе в том, что известно мне.  Тебе  нужен  клоун;  официальная
профессия - комический актер, ни к какой церкви не принадлежит.


   Хромая, я ушел с балкона в ванную, чтобы наложить грим. С моей  стороны
было ошибкой показаться отцу и разговаривать с ним без грима, но  я  никак
не ждал, что он придет. А Лео всегда так стремится  узнать  мои  настоящие
мысли, разглядеть мое настоящее лицо, мое истинное "я". Он  и  должен  был
все это увидеть. Лео всегда  боялся  "маскарада",  боялся,  что  я  играю,
боялся того, что  он  называл  "притворством"  в  те  часы,  когда  я  был
незагримирован. Ящик с гримом еще путешествовал  где-то  между  Бохумом  и
Бонном. Я открыл в ванной белый стенной шкафчик, и тут же спохватился. Как
это  я  не  подумал,  что   некоторым   предметам   присуща   смертоносная
сентиментальность. Банки, склянки, флаконы и тюбики Марии... в шкафчике их
уже не было, и то, что от Марии не осталось никаких следов,  подействовало
на меня так же, как если бы я увидел ее баночку или флакон. Она все взяла.
А может, Моника Зильвс из чувства сострадания  собрала  флаконы  и  унесла
сама. Я посмотрел в зеркало: глаза у меня были  пустые;  в  первый  раз  в
жизни мне не понадобилось придавать им выражение пустоты, разглядывая себя
полчаса в зеркале и делая гимнастику лицевых мускулов.  На  меня  смотрело
лицо самоубийцы, а когда я начал накладывать грим, мое  лицо  стало  лицом
мертвеца. Я  намазался  вазелином,  сломал  наполовину  засохший  тюбик  с
белилами, выжал из него все,  что  там  оставалось,  и  набелил  лицо,  не
добавив ни единого черного мазка, ни единой капли румян; лицо стало сплошь
белым, даже брови я покрыл белилами; теперь мои волосы походили на  парик,
ненамазанные  губы   казались   темными,   иссиня-темными,   а   глаза   -
светло-серыми, как окаменевшее  небо,  и  пустыми,  как  глаза  кардинала,
который не признается себе в том, что давно  потерял  веру.  Я  больше  не
боялся своего изображения в зеркале. С таким лицом можно сделать  карьеру,
можно  даже  лицемерно  защищать  дело,  которое  все   же   кажется   мне
относительно самым симпатичным при всей его никчемности и нелепости, дело,
в которое верил Эдгар Винекен. Это дело по крайней мере не имеет привкуса,
ибо оно безвкусно; но оно самое честное среди всеобщего  бесчестья,  самое
меньшее из  наименьших  зол.  Итак,  кроме  черного,  темно-коричневого  и
синего, есть еще одна возможность: назвать ее красной было  бы  и  слишком
эвфемистично и слишком оптимистично - я назвал бы ее скорее серой с легким
отсветом утренней зари. Невеселый цвет и невеселое дело. Но, быть может, к
нему мог бы примкнуть клоун, совершивший наиболее непростительный грех  из
всех, какие может совершить клоун - возбудить сострадание  к  себе.  Плохо
только,  что  Эдгар  -  это  тот  человек,  которого  мне  труднее   всего
обманывать, с ним мне труднее всего лицемерить.  Я  единственный  очевидец
того, что он и впрямь пробежал  стометровку  за  десять  и  одну  десятую,
секунды, и он один из немногих, которые  принимали  меня  таким,  какой  я
есть, я всегда казался ему таким, какой  я  есть.  Эдгар  верит  только  в
определенных людей, больше он ни во что не верит, а ведь  другие  верят  в
нечто большее: в бога, в абстрактную ценность денег, в то, что они именуют
"государством" и "Германией". Эдгар в это не верит. Когда я схватил в  тот
раз такси, для него это был удар. Теперь я  жалею,  что  не  об®яснил  ему
всего, а ведь никому, кроме Эдгара, я не  обязан  давать  об®яснений...  Я
отошел от зеркала. Слишком уж мне нравилось это  лицо  в  зеркале.  Ни  на
секунду мне не пришла в голову мысль, что это мое  лицо;  то  был  уже  не
клоун, а мертвая маска, изображавшая мертвеца.
   Прихрамывая, я поплелся в нашу спальню; я еще не был в  ней  из  страха
перед платьями Марии. Платья я покупал большей частью сам и даже  ходил  к
портнихам, если платья нуждались в переделках.  Марии  к  лицу  почти  все
цвета, кроме красного и черного; даже серое ее не убивает - особенно  идет
ей розовое и  зеленое.  Наверное,  я  мог  бы  заколачивать  деньги,  став
специалистом по дамским модам, но для человека, склонного к моногамии и не
склонного к гомосексуализму, это было бы пыткой. Большинство мужчин просто
выдают своим женам чеки и советуют "следовать моде". Если  в  моду  входит
фиолетовый, все жены, вскормленные на чеках,  носят  фиолетовое,  и  когда
потом  на  приеме  собирается  множество  дам,  которые  "играют  роль   в
обществе", в фиолетовом, то кажется, будто вы попали на  вселенский  собор
епископов женского пола, в которых еле-еле теплится  жизнь.  Только  очень
немногим женщинам идет фиолетовое. Мария принадлежит к их числу. Я еще жил
дома, когда в моду вошли платья-мешки, и все гусыни, которым мужья  велели
одеваться  "в  соответствии  с  их  положением",  расхаживали   на   наших
"журфиксах" в мешках. Некоторых из них я жалел  ото  всей  души,  особенно
высокую грузную супругу президента одного из бесчисленных концернов,  -  я
охотно подошел бы к ней и из чистого сострадания набросил на нее  скатерть
или занавеску. Тупая скотина, ее муж, ничего не замечал, ничего не  видел,
ничего не слышал. Он готов послать свою жену на  рынок  в  розовой  ночной
рубашке, если какой-нибудь гомосексуалист  об®явит  это  последним  криком
моды.  На  следующий  день  он  читал  доклад   перед   ста   пятьюдесятью
евангелическими пасторами на тему "Познание в  браке".  А  сам,  наверное,
даже не знал, что у его жены костлявые коленки  и  что  ей  нельзя  носить
короткие платья.
   Я быстро рванул дверцу платяного  шкафа,  избегая  глядеть  в  зеркало;
ничто не напоминало здесь больше о Марии, ничто; я не увидел даже  забытой
колодки от туфель или пояса, а ведь  женщины  так  часто  оставляют  их  в
шкафу. Только запах ее духов еще не совсем выветрился; если бы Мария  была
милосердной, она забрала бы с собой и мои вещи - раздарила бы или  сожгла,
но в шкафу по-прежнему висели мои зеленые  вельветовые  брюк