его вообще не существуют. Мне всегда казалось, что,  если  у  нас  введут
смертную казнь, он потребует, чтобы казнили всех  некатоликов.  И  у  него
есть жена, дети и телефон.  Но  уж  лучше  еще  раз  позвонить  матери.  Я
вспомнил Блотхерта, думая о Марии. Блотхерт  будет  у  нее  в  доме  своим
человеком, ведь он каким-то образом связан с Федеральным об®единением; мне
стало страшно при одной мысли, что Блотхерт станет ходить к  ней  в  гости
запросто. Я очень люблю Марию, и ее фразу  в  стиле  юных  бойскаутов:  "Я
должна идти той дорогой, которой должна идти", возможно, следует  понимать
как прощальные слова  древней  христианки,  входящей  в  клетку  с  дикими
зверями. Я вспомнил Монику Зильвс и подумал, что когда-нибудь воспользуюсь
ее сострадательностью. Она такая красивая и такая приятная, и мне кажется,
что Моника еще меньше подходит к "кружку", чем  Мария.  Все,  что  она  ни
делает, выглядит так естественно: возится ли она на кухне - я и ей помогал
как-то  делать  бутерброды,  -  улыбается  ли,  танцует   или   занимается
живописью, хотя ее картины  мне  не  нравятся.  Моника  слишком  поддалась
Зоммервильду,  который  внушил  ей   всякие   мысли   о   "возвещении"   и
"откровении"; она  рисует  почти  одних  только  мадонн.  Надо  попытаться
отговорить ее от этого. Церковная живопись не может удасться, если даже во
все  это  веришь  и  хорошо  пишешь.  Мадонн  пусть  изображают  дети  или
благочестивые монахи, которые не мнят себя художниками. Некоторое время  я
размышлял, удастся ли мне отговорить Монику от ее вечных  мадонн.  Она  не
дилетантка и еще очень молода: ей всего двадцать  два  или  двадцать  три;
уверен, что она - девушка... и это обстоятельство вселяет  в  меня  страх.
Неужели католики уготовили мне роль Зигфрида? Какая  ужасная  мысль.  Дело
кончится тем, что она проживет со мной несколько лет и будет мила  до  тех
пор, пока на  нее  не  начнут  давить  принципы  правопорядка;  тогда  она
вернется в Бонн и выйдет замуж за фон Зеверна. От этих мыслей я  покраснел
и запретил себе думать о Монике:  она  слишком  хороша  для  того,  чтобы,
размышляя о ней, изливать  свою  желчь.  Если  мы  с  ней  свидимся,  надо
отговорить ее прежде всего от Зоммервильда; этот салонный лев очень  похож
на моего отца. Но отец ни на что особенное не претендует, разве что  хочет
слыть  эксплуататором  либерального  толка,  и  эти  свои  притязания   он
оправдывает. А Зоммервильд, по-моему,  с  одинаковым  успехом  может  быть
администратором в курзале или  в  театре,  заведующим  рекламным  бюро  на
обувной фабрике, хлыщом, исполняющим модные песенки, или редактором "ловко
сделанного" журнала. По воскресеньям  он  произносит  проповеди  в  церкви
святого Корбиниана. Мария два  раза  таскала  меня  на  них.  Это  зрелище
настолько неприятно, что зоммервильдовскому начальству  следовало  бы  его
запретить. По мне лучше читать Рильке, Гофмансталя и  Ньюмена,  каждого  в
отдельности, вместо  того  чтобы  поглощать  всех  этих,  авторов  в  виде
сладковатой смеси. Своей проповедью Зоммервильд вогнал  меня  в  пот.  Моя
вегетативная нервная система не переносит  некоторых  форм  извращенности.
Мне становится страшно, когда я слышу такие выражения: "Так пусть  же  все
сущее существует, а все  парящее  воспаряет..."  По-моему,  куда  приятнее
внимать косноязычному  тюфяку-пастору,  который,  запинаясь,  возвещает  с
амвона непонятные религиозные догмы и не воображает, будто его речь  можно
"сразу отправить в набор". Мария была опечалена тем, что зоммервильдовская
проповедь мне совершенно не понравилась. Но главные мучения начались после
проповеди в кафе неподалеку от церкви святого Корбиниана;  все  кафе  было
битком  набито   "околотворческими"   личностями   из   числа   слушателей
Зоммервильда. Потом явился он сам, и  вокруг  него  сразу  же  образовался
своего рода кружок, в который вовлекли и  нас;  сладкая  жвачка,  коей  он
потчевал прихожан с кафедры, пережевывалась здесь раза по два, по  три,  а
то и  по  четыре.  Молоденькая  актриса,  настоящая  красотка  с  длинными
золотистыми кудрями и ангелоподобным личиком, - Мария шепнула мне, что она
уже "на три четверти" обратилась в католичество, -  готова  была  целовать
Зоммервильду ноги. По-моему, он не стал бы ее удерживать от этого.
   Я закрыл кран, снял  пиджак,  стянул  через  голову  сорочку  и  нижнюю
рубашку, бросил все в угол и уже собрался лечь в ванну, как вдруг зазвонил
телефон. Есть только один  человек,  который  способен  заставить  телефон
звонить с такой брызжущей через край энергией, с таким мужским напором,  -
это Цонерер, мой импресарио. Он говорит так горячо  и  держит  трубку  так
близко у рта, что я всегда боюсь, как бы он не обрызгал меня слюной. Когда
он намерен сказать мне приятное, то начинает разговор словами:  "Вчера  вы
были великолепны",  -  это  он  сообщает  просто  так,  не  имея  понятия,
действительно ли я был великолепен; зато  когда  он  намерен  обдать  меня
холодом, то начинает со слов: "Послушайте, Шнир, вы не Чаплин...", этим он
вовсе-не хочет сказать, что как актеру мне  далеко  до  Чаплина,  а  нечто
совсем  другое:  я,  мол,  недостаточно  знаменит,  чтобы  позволить  себе
поступки, которые не по вкусу ему, Цонереру. Сегодня он не станет обдавать
меня холодом и  даже  не  станет  пугать  светопреставлением,  как  пугает
всегда, когда я отменяю свои концерты. Он не станет также обвинять меня  в
том, что я "истерик, срывающий программы". Наверное, Оффенбах,  Бамберг  и
Нюрнберг тоже отказались  от  моих  услуг,  и  он  начнет  высчитывать  по
телефону, какие убытки я нанес ему за все  это  время.  Телефон  звонил  с
мужским  напором,  с  брызжущей  через  край  энергией:  я  уже  собирался
набросить на него диванную подушку,  но  вместо  этого  натянул  купальный
халат, вошел в комнату и остановился у трезвонящего  аппарата.  Дельцы  от
искусства обладают крепкими нервами и прочным  положением,  и,  когда  они
рассуждают о "впечатлительности творческой натуры", для них это все  равно
что сказать "дортмундское акционерное  общество  пивоваров";  все  попытки
побеседовать с ними серьезно об искусстве  и  о  художнике  -  бесполезная
трата сил. И они прекрасно знают, что у самого бессовестного  художника  в
тысячу раз больше совести, чем  у  самого  добросовестного  дельца,  кроме
того, они обладают оружием, против которого невозможно бороться,  -  ясным
пониманием того, что человек творческий просто не в  состоянии  не  делать
то, что он делает: либо писать картины, либо выступать по городам и  весям
как клоун, либо петь, либо высекать из  мрамора  и  гранита  "непреходящие
ценности". Художник похож на женщину, которая не  в  силах  отказаться  от
любви и  становится  добычей  первой  встречной  обезьяны  мужского  пола.
Художники и женщины - самые  подходящие  об®екты  для  эксплуатации,  и  в
каждом импресарио есть что-то сутенерское - от одного до девяноста  девяти
процентов. Эти телефонные звонки были явно сутенерскими. Цонерер, конечно,
справился у Костерта, когда именно я уехал из Бохума, и теперь точно знал,
что я дома. Завязав поясом халат, я поднял трубку. И сразу же  мне  в  нос
ударил запах пива.
   - Черт побери,  Шнир,  -  сказал  он,  -  что  это  значит?  Почему  вы
заставляете меня столько ждать?
   - Дело в том, что у меня  было  скромное  намерение  принять  ванну,  -
ответил я. - Считаете ли вы, что это является нарушением контракта?
   - В данный момент ваш юмор - юмор висельника, - сказал он.
   - Дело, стало быть, за веревкой, она уже приготовлена?
   - Оставим метафоры, - сказал он, - поговорим лучше о деле.
   - Вы первый начали, - сказал я.
   - Какая разница, кто начал, - сказал  он.  -  Итак,  вы  твердо  решили
угробить себя как актера?
   - Дорогой господин Цонерер, - сказал я тихо, - не откажите в любезности
говорить немножко подальше от трубки, не то запах пива ударяет мне прямо в
нос.
   Он пробормотал на своем блатном жаргоне что-то вроде: "Зануда,  чувак!"
Потом засмеялся.
   - Ваше нахальство, как видно, ничем  не  прошибешь.  О  чем  мы,  бишь,
говорили?
   - Об искусстве, - сказал я, - но, с вашего разрешения, я  предпочел  бы
говорить о делах.
   - Тогда нам, пожалуй, и говорить не о чем, - сказал он. - Послушайте, я
не собираюсь отказываться от вас. Вы поняли?
   Я был так ошеломлен, что затруднялся с ответом.
   - На полгодика мы изымем вас из обращения, а потом я  опять  сделаю  из
вас человека. Надеюсь, этот бохумский слизняк не очень вам насолил?
   - Как сказать, - ответил я, - он зажулил у меня целую бутылку  водки  и
еще несколько марок - разницу между билетом от Бохума до Бонна в мягком  и
в жестком.
   - С вашей  стороны  было  просто  идиотизмом  согласиться  на  снижение
гонорара. Контракт есть контракт... и раз произошел несчастный случай,  вы
были вправе прервать выступление.
   -  Цонерер,  -  сказал  я  тихо,  -  в  вас  действительно   заговорили
человеческие чувства или...
   - Чепуха, - возмутился он, - я вас люблю. Если вы этого до сих  пор  не
поняли, значит вы глупее, чем я думал, и, кроме того,  с  вами  еще  можно
делать деньги. Только перестаньте пьянствовать. Это ребячество.
   Цонерер был прав. Ребячество... Он нашел нужное слово.
   - Но мне это помогает, - сказал я.
   - В каком смысле?
   - В смысле души, - ответил я.
   - Чепуха, - сказал он, - давайте сбросим душу со  счетов.  Конечно,  мы
можем подать на Майнц в суд за нарушение контракта и,  наверное,  выиграем
дело... но я вам не советую. Полгодика перерыва... и я опять поставлю  вас
на ноги.
   - А на что я буду жить? - спросил я.
   - Ну, - сказал он, - надеюсь, ваш папаша все же раскошелится.
   - А если этого не произойдет?
   - Тогда найдите себе добрую подружку и перебейтесь как-нибудь.
   - Уж лучше стать бродячим фокусником, - сказал я, - буду себе ездить на
велосипеде из одной дыры в другую.
   - Ошибаетесь, - сказал он, - в каждой дыре люди сейчас читают газеты, и
в данный момент я не могу пристроить  вас  даже  в  молодежный  ферейн  по
двадцать марок за выход.
   - А вы пробовали? - спросил я.
   - Да, - сказал он, - ради вашей милости я весь день висел на  телефоне.
Ничего  не  попишешь.  Людей  ничто  так  не  обескураживает,  как  клоун,
вызывающий жалость. Это все равно, как если бы вам подал пиво  официант  в
инвалидной коляске. Вы напрасно строите себе иллюзии.
   - А вы разве нет? - спросил я. Он молчал, и я опять заговорил. - Я имею
в виду то, что, по-вашему, через полгода я смогу начать сызнова.
   - Возможно, вы правы, - сказал он, - но это  единственный  шанс.  Лучше
было бы подождать год.
   - Год, - сказал я, - а знаете ли вы, как это долго?
   - В году триста шестьдесят пять дней, - и он опять бесцеремонно задышал
прямо в трубку. Запах пива вызывал у меня тошноту.
   - А что, если я переменю имя, - сказал я, - сделаю себе  другой  нос  и
начну выступать  в  другом  амплуа.  Буду  петь  под  гитару  и,  пожалуй,
жонглировать.
   - Чепуха, - сказал он, - от  вашего  пения  хоть  святых  выноси,  а  в
жонглировании вы дилетант, и ничего больше. Чепуха. У вас есть все  данные
стать неплохим клоуном, возможно  даже  хорошим,  но  ко  мне  обращайтесь
только после того, как вы три месяца проведете в тренировках -  по  восемь
часов ежедневно. Тогда я приду и посмотрю ваши новые сценки... а может,  и
старые, только работайте и... прекратите это дурацкое пьянство.
   Я молчал. Было слышно, как он пыхтел и сосал сигарету.
   - Найдите себе опять преданную душу, - сказал он,  -  как  та  девушка,
которая повсюду ездила с вами.
   - Преданную душу, - повторил я.
   - Да, - сказал он, - все остальное чепуха. И  не  воображайте,  что  вы
обойдетесь без меня, кривляясь в каких-нибудь захудалых балаганах.  Недели
три вам это сойдет с рук, Шнир,  вы  побалуетесь  на  вечерах  пожарников,
насобираете мелочи в шапку. Но потом я об этом пронюхаю и тут же прихлопну
вашу лавочку.
   - Сукин сын.
   - Вот именно, - сказал он, - лучшего сукиного сына вам не найти, а если
вы станете на свой страх и риск  бродячим  фокусником,  то  вы  -  человек
конченный, и не позже чем через два месяца. Что-что, а свое дело  я  знаю.
Вы слушаете?
   Я молчал.
   - Вы слушаете? - спросил он вполголоса.
   - Да, - ответил я.
   - Я вас люблю, Шнир, - сказал он. - Мне было приятно работать с вами...
иначе я не стал бы тратить столько денег на этот междугородний разговор.
   - Сейчас уже больше семи, - возразил я,  -  и  все  удовольствие  будет
стоить вам примерно две с половиной марки.
   - Да, - сказал он, -  возможно,  все  три.  В  данный  момент  ни  один
импресарио не выложил бы за вас такую  сумму.  Итак,  значит,  до  встречи
через три месяца тренировок, и притом у вас должно  быть  не  менее  шести
совершенно безукоризненных номеров. Постарайтесь выжать из вашего  старика
все, что возможно. Ни пуха ни пера!
   Он на самом деле повесил трубку. А я все еще  держал  свою  в  руке  и,
прислушиваясь к гудкам, чего-то  ждал,  только  потом  я  положил  трубку.
Цонерер несколько раз обманывал меня, но он никогда не врал. В те времена,
когда мой выход стоил, наверное, марок двести пятьдесят,  он  заключал  со
мной контракты на сто восемьдесят марок...  и,  очевидно,  совсем  неплохо
зарабатывал на мне. Однако, вешая трубку, я понял, что за  этот  вечер  он
был первым человеком, с которым я  охотно  поговорил  бы  подольше.  Надо,
чтобы он придумал что-нибудь еще...  Не  могу  я  ждать  полгода.  Неужели
нельзя подыскать какую-нибудь акробатическую  труппу,  которой  я  мог  бы
пригодиться? Я не тяжелый и не боюсь высоты; потренировавшись  немного,  я
сумею работать вместе с другими акробатами или разыгрывать скетчи вдвоем с
каким-нибудь клоуном. Мария всегда говорила, что  мне  необходим  партнер,
тогда мои сценки не будут мне так скоро надоедать. Уверен, что Цонерер  не
перебрал всех возможностей. Я решил позвонить ему попозже,  а  пока  пошел
обратно в ванную, сбросил халат, швырнул  все  барахло  в  угол  и  лег  в
ванную. Принимать теплую ванну почти так же приятно, как спать. В поездках
я всегда брал номер с ванной, даже в те времена,  когда  у  нас  еще  было
негусто с деньгами. Мария уверяла, что у меня замашки человека из  богатой
семьи, но она не права. Мои домашние дрожали над горячей водой так же, как
и над всем остальным. Принимать холодный душ нам разрешалось,  правда,  во
всякое время, но теплая ванна и у нас считалась барскими  замашками;  даже
Анна, которая на многое закрывала глаза, в этом вопросе была непоколебима.
Очевидно, в ее "Девятом пехотном" теплая ванна приравнивалась  к  смертным
грехам.
   Но и в ванне я ощущал отсутствие  Марии.  Бывало,  когда  я  нежился  в
теплой воде, она читала мне вслух, сидя у себя на кровати; как-то раз  она
прочла мне из Ветхого Завета  всю  историю  про  царя  Соломона  и  царицу
Савскую, в другой раз прочла про битву Маккавеев, иногда она читала  также
роман Томаса Вульфа "Оглянись на отчий дом, ангел!". А вот сейчас я  лежал
в  этой  дурацкой  ванне  цвета  ржавчины,  покинутый  всеми;  стены  были
облицованы черным кафелем, но  сама  ванна,  мыльница,  эмаль  на  душе  и
стульчак были  ржаво-красного  цвета.  Мне  недоставало  голоса  Марии.  Я
подумал о том, что с Цюпфнером ей нельзя  читать  даже  Библию,  чтобы  не
почувствовать себя предательницей или  потаскухой.  Не  может  же  она  не
вспомнить дюссельдорфскую гостиницу, где читала мне вслух о царе  Соломоне
и царице Савской до  тех  пор,  пока  я  не  заснул  в  ванне,  совершенно
разморенный. Зеленые  ковры  номера,  темные  волосы  Марии,  ее  голос...
Закурив сигарету, она принесла ее мне, и мы поцеловались.
   Я лежал весь в мыльной пене и думал о Марии. Ничего она не может делать
с ним или в его присутствии, не вспоминая обо мне. При вей  она  не  может
даже завинтить крышку на тюбике с зубной пастой. Несчетное  число  раз  мы
завтракали с ней вдвоем - иногда чем бог послал,  иногда  роскошно;  то  в
спешке, то с чувством, с толком; то спозаранку, то далеко за полдень; то с
целой горой джема, то  вовсе  без  джема.  Мысль  о  том,  что  она  будет
завтракать с Цюпфнером всегда в одно и то же время, перед тем как он сядет
в машину и укатит в эту свою католическую лавочку, настраивала  меня  чуть
ли не на молитвенный лад. Я просил у бога, чтобы она никогда не завтракала
с Цюпфнером вдвоем. Я постарался  представить  себе  Цюпфнера:  каштановые
волосы, белая  кожа,  прямая  осанка;  что-то  вроде  Алкивиада  немецкого
католицизма, только не такой ветреный. По свидетельству  Кинкеля,  Цюпфнер
хоть и "занимал серединную позицию, но  больше  склонялся  вправо,  нежели
влево". Это их "кто-куда-склоняется" было одной из главных тем  разговоров
в "кружке". По совести говоря, я должен был бы причислить Цюпфнера  к  тем
четырем католикам, которых считаю настоящими; вот они: папа  Иоанн,  Эллис
Джеймс, Мария, Грегори... и Цюпфнер. При всем  том,  что  он  был  по  уши
влюблен в Марию, немалую роль в его решении сыграло то обстоятельство, что
он выводил ее со стези порока на стезю добродетели. В их прогулках рука об
руку не было, по-видимому, ничего серьезного. Однажды я  спросил  об  этом
Марию; она зарделась, но как-то очень мило, и сказала,  что  этой  "дружбе
очень многое способствовало": отцов их преследовали нацисты, они сами были
католиками, ну,  а  еще  "понимаешь,  его  манера  держать  себя.  Он  мне
по-прежнему нравится".
   Я выпустил из ванны немного остывшей воды, подлил горячей и насыпал еще
ароматических специй. При этом я вспомнил отца,  который  является,  между
прочим, акционером фирмы, производящей экстракты для ванн.  Что  бы  я  ни
покупал - от сигарет до мыла и от писчей бумаги до эскимо или  сосисок,  -
все это выпускают фирмы, в прибылях которых участвует отец. Я  подозреваю,
что он получает прибыль даже от тех двух с  половиной  сантиметров  зубной
пасты, которую я выдавливаю на свою зубную щетку,  однако  у  нас  в  доме
говорить  о  деньгах  было  запрещено.  Каждый  раз,  когда  Анна   хотела
подсчитать с матерью расходы по хозяйству или  показать  ей  свои  записи,
мать восклицала:
   - Говорить о деньгах... Фу, мерзость!
   "Звук "о" ей  все  же  приходится  время  от  времени  произносить,  но
выговаривает она его  совсем  как  "е".  Нам,  детям,  давали  очень  мало
карманных денег. К счастью, у нас полно родственников, и,  когда  их  всех
созывали,  в  доме  собиралось  человек  пятьдесят-шестьдесят  дядюшек   и
тетушек, среди них были очень милые, они подбрасывали нам  немного  денег,
ибо скаредность моей матери стала притчей во языцех.  Ко  всему  еще  мать
матери была знатного рода, урожденная фон Хоенброде, и отец  по  сию  пору
считает, что ему оказали  большую  честь,  приняв  в  эту  семью.  Правда,
фамилия его тестя Тулер, только теща была урожденной фон Хоенброде.  Немцы
сейчас еще более падки на дворянские звания и титулы, чем, скажем, в  1910
году. Даже люди, считающиеся интеллигентными, лезут из кожи вон, домогаясь
знакомства с аристократами. На этот факт следовало  бы  обратить  внимание
мамашиного Центрального бюро. Ведь это Тоже  расовый  вопрос.  Даже  такой
разумный человек, как дедушка, и тот не может забыть, что летом 1918  года
Шнирам хотели пожаловать дворянство и  что  это  было  уже,  так  сказать,
"зафиксировано", но в решающий момент кайзер, который должен был подписать
указ, дал деру - его в тот период одолевали совсем другие  заботы...  если
он вообще был способен заботиться о чем-нибудь. Семейное предание  о  том,
как Шниры "чуть было не стали дворянами",  еще  и  сейчас,  почти  полвека
спустя, рассказывается при всех случаях жизни.
   - Указ обнаружили в папке его величества, - без конца повторяет отец.
   Удивительно еще, что никто из Шниров не поскакал в Дорн и  не  подсунув
кайзеру на подпись эту бумажку. Я бы  на  их  месте  отправил  туда  гонца
верхом н