вообще не могут жениться, "как все нормальные люди". В холодные дни
мы забирались в приходский  дом  уже  загодя.  Мария  шла  на  занятия  по
кулинарии, а я сидел в раздевалке у электрического  рефлектора  с  книгой.
Через тонкую перегородку было слышно,  как  в  зале  хихикали;  потом  там
читались серьезные лекции о калориях, витаминах и калькуляции. Но в  общем
и целом все это предприятие казалось мне очень веселым. В дни консультаций
для матерей нам запрещали появляться там, пока все  не  кончится.  Молодая
женщина-врач, проводившая консультации, была весьма корректна  и  любезна,
но умела поставить на своем: она испытывала священный  ужас  перед  пылью,
которую я подымал,  прыгая  по  сцене.  Она  утверждала  даже,  что  и  на
следующий  день  после  моих  репетиций  пыль   стоит   столбом,   угрожая
безопасности младенцев; и она-таки  добилась,  что  уже  за  сутки  до  ее
консультаций меня не пускали на сцену. У Генриха Белена  вышел  скандал  с
патером; тот не имел понятия, что я каждый день репетирую в помещении  для
прихожан, и потребовал, чтобы Генрих "не заходил слишком  далеко  в  своей
любви к ближнему". Иногда я сопровождал Марию в  церковь.  В  церкви  было
очень тепло: я всегда садился поближе  к  батареям,  и  еще  там  казалось
особенно тихо: уличный шум доходил  откуда-то  издалека;  в  церкви  почти
никого не было -  человек  семь-восемь,  не  больше,  -  и  это  приносило
успокоение; несколько раз я испытал странное чувство - мне казалось, будто
и я принадлежу к этой тихой  и  печальной  пастве,  оплакивающей  погибшее
дело, которое и в своей гибели прекрасно. В церковь ходили  одни  старухи,
не считая меня и Марии. И голос читавшего мессу Генриха  Белена,  лишенный
всякого  пафоса  голос,  как  нельзя  лучше  подходил  к   этому   темному
безобразному  храму   божию.   Однажды   я   даже   помог   ему,   заменив
отсутствовавшего служку. Месса приближалась к концу, как вдруг я  заметил,
что Генрих читает неуверенно, потерял ритм; тогда я быстро подскочил, взял
молитвенник, лежавший справа,  подвинулся  к  середине  алтаря,  встал  на
колени и положил его налево. Я счел бы себя  невежей,  если  бы  не  помог
Генриху выйти из затруднительного положения.  Мария  залилась  краской,  а
Генрих только улыбнулся. Мы с ним давние  знакомые,  в  интернате  он  был
капитаном футбольной команды и учился на несколько  классов  старше  меня.
После мессы мы обычно ждали  Генриха  перед  ризницей;  он  приглашал  нас
позавтракать; в какой-нибудь лавчонке он брал в долг яйца, ветчину, кофе и
сигареты и радовался, как ребенок, если его экономка заболевала".
   Я вспомнил всех людей, помогавших нам,  в  то  время  как  мои  близкие
сидели на своих вонючих миллионах и, отрекшись от  меня,  упивались  своей
моральной чистотой.
   Отец все еще ходил как маятник позади кресла и шевелил  губами,  что-то
подсчитывая. Я уже хотел было сказать ему, что отказываюсь  от  денег,  но
подумал, что в какой-то степени имею  право  на  его  помощь,  и  потом  с
одной-единственной маркой в кармане нечего  лезть  в  герои,  чтобы  после
раскаяться. Мне действительно нужны были деньги, нужны до зарезу,  а  ведь
он не дал мне ни пфеннига, с тех пор как я ушел из дому. Лео жертвовал нам
все свои карманные  деньги,  Анна  ухитрялась  посылать  хлеб  собственной
выпечки,  позже  мы  даже  от  деда  получали  деньги,  вернее,  чеки   на
пятнадцать-двадцать марок; однажды он отправил нам чек ровно  на  двадцать
две марки - и по сей день я не понимаю, почему именно на  такую  сумму.  С
этими чеками у нас каждый раз  разыгрывался  целый  спектакль.  У  хозяйки
пансиона не было счета  в  банке,  у  Генриха  -  тоже,  да  и  вообще  он
разбирался в чеках не лучше, чем мы. В первый раз, когда  пришел  чек,  он
просто внес его  в  благотворительный  фонд  своего  прихода  и  попытался
уяснить себе в сберегательной кассе  назначение  и  разновидности  чековых
операций, а  после  явился  к  священнику  и  попросил  выдать  пятнадцать
марок... Священник был вне себя от негодования. Он сказал Генриху, что  не
может дать ему денег, поскольку обязан заприходовать цель выдачи, и к тому
же благотворительный фонд, - весьма щекотливое дело, его  контролируют,  и
если он просто напишет: "Дано в качестве одолжения капеллану Белену взамен
чека на банк", то у него будут  величайшие  неприятности,  потому  что,  в
конце концов, церковь  -  это  не  черная  биржа,  где  обмениваются  чеки
"сомнительного происхождения". Он имеет право заприходовать чек  только  в
качестве  пожертвования  на  определенную  цель,  например,   как   прямое
вспомоществование господину Шниру от господина Шнира, и потом  выдать  мне
денежный эквивалент чека как пособие из благотворительного фонда. Так  еще
допустимо,  хотя  не  вполне  правильно.  Эта  волынка  тянулась  в  общей
сложности дней десять, пока наконец мы получили свои пятнадцать  марок,  -
ведь у Генриха была уйма других забот, не мог же он целиком посвятить себя
злополучному чеку. И в дальнейшем, каждый раз когда  от  дедушки  приходил
чек, меня охватывала жуть. Это была какая-то чертовщина: деньги - и все же
не деньги, то есть совсем не то, в чем мы так нуждались, нам позарез нужны
были наличные деньги. Все кончилось тем, что  Генрих  завел  себе  счет  в
банке, чтобы выдавать нам взамен чеков  наличные,  но  он  часто  бывал  в
от®езде, дня по три, по четыре; однажды он уехал в отпуск на три недели, и
как раз в это время пришел чек на двадцать две марки; я разыскал в  Кельне
своего единственного друга детства Эдгара Винекена,  занимавшего  какой-то
пост в СДПГ, кажется, он был референтом по вопросам культуры. Его адрес  я
нашел в телефонной книге,  но  у  меня  не  оказалось  двадцатипфенниговой
монетки на автомат; я пошел пешком из Кельн-Эренфельда в  Кельн-Кальк,  не
застал Эдгара и до восьми вечера  прождал  его  перед  домом,  потому  что
хозяйка не пожелала впустить меня к нему в комнату. Винекен  жил  недалеко
от очень большой и очень мрачной церкви на улице  Энгельса  (я  так  и  не
знаю, считал ли он себя обязанным поселиться на улице  Энгельса  как  член
СДПГ). Я вконец измучился, смертельно устал, был голоден, сигарет  у  меня
не было, и я понимал, что Мария сидит в пансионе и беспокоится за меня.  А
этот район и эта улица - поблизости был химический завод - отнюдь не могла
излечить человека от меланхолии. В конце  концов  я  зашел  в  булочную  и
попросил,  продавщицу  дать  мне  бесплатно  булочку.  Несмотря  на   свою
молодость,  продавщица  была  безобразна.  Я  дождался  минуты,  когда  из
булочной ушли все покупатели, быстро  вошел  туда  и,  не  поздоровавшись,
выпалил:
   - Дайте мне бесплатно булочку!
   Я боялся, что в булочную опять кто-нибудь войдет. Продавщица  взглянула
на меня, ее тонкие сухие губы стали  еще  тоньше,  но  потом  округлились,
набухли; она молча положила в пакет три булочки и кусок сдобного пирога  и
протянула мне. По-моему, я даже не  поблагодарил  ее  -  схватил  пакет  и
бросился к двери. Потом я уселся на  пороге  дома,  где  жил  Эдгар,  с®ел
булочки и пирог, то и дело нащупывая у себя в кармане чек на двадцать  две
марки. Как странно! Почему именно двадцать две?  Я  долго  размышлял,  как
вообще появилось это число: может быть, это  был  остаток  на  чьем-нибудь
банковском счете, а может быть, дед  хотел  пошутить;  скорее  всего,  это
вышло по чистой случайности; но самое поразительное заключалось в том, что
"двадцать два" было написано на чеке дважды - цифрами и прописью,  не  мог
же дед два раза вывести это число машинально. Но почему он его вывел  -  я
так и не понял. Позже я сообразил, что ждал Эдгара в районе Кальк на улице
Энгельса всего полтора  часа,  но  тогда  они  показались  мне  вечностью,
пронизанной  скорбью:  меня  угнетали  и  темные  фасады  домов   и   дым,
подымавшийся над  химическим  заводом.  Эдгар  мне  очень  обрадовался.  С
сияющим лицом он похлопал меня по плечу и потащил к себе в комнату, где на
стене висел большой портрет Брехта, а под  ним  гитара  и  собственноручно
сколоченная полка, заставленная книгами в дешевых изданиях. Я слышал,  как
он ругал у двери хозяйку за то, что та меня не пускала, а  потом  вошел  в
комнату с бутылкой водки и, расплывшись в улыбке, рассказал  мне,  что  он
только что одержал в комитете по театрам победу "над  старыми  скотами  из
ХДС", а потом потребовал, чтобы я рассказал ему обо всем с того  дня,  как
мы с ним виделись в последний раз. Мальчиками мы постоянно играли  вместе.
Его отец служил в купальнях, а потом работал сторожем в спортивном городке
недалеко от нашего дома. Я попросил избавить меня от рассказов, в  кратких
чертах обрисовал положение, в котором мы очутились, и  сказал,  что  очень
прощу его дать мне деньги взамен чека.
   Он вел себя удивительно благородно: все понял с первого слова,  тут  же
сунул мне тридцать марок и, как я ни умолял его, ни за что не хотел  брать
чек. Помнится, я чуть не плакал, стараясь всучить ему этот  чек.  В  конце
концов он взял его, слегка обидевшись. Я  пригласил  его  к  нам  -  пусть
обязательно заглянет  и  посмотрит,  как  я  работаю.  Он  довел  меня  до
трамвайной остановки возле почты, но тут я заметил  на  площади  свободное
такси, помчался к нему, сел и, от®езжая,  мельком  увидел  лицо  Эдгара  -
недоумевающее, обиженное, бледное, широкое лицо. За это время я первый раз
позволил себе взять такси: в  тот  вечер  я  заслуживал  его  больше,  чем
кто-либо другой. Я был просто не в силах  тащиться  через  весь  Кельн  на
трамвае и целый час ждать встречи с Марией. Счетчик показал  почти  восемь
марок. Я дал шоферу пятьдесят пфеннигов на чай и бегом вбежал по  лестнице
к себе. Мария бросилась мне на шею, обливаясь слезами, и я тоже  заплакал.
Мы оба пережили столько страхов, словно провели в разлуке целую  вечность;
наше отчаяние было так велико, что  мы  не  могли  даже  поцеловаться;  мы
только без конца шептали друг другу,  что  никогда,  никогда,  никогда  не
разлучимся снова - "пока смерть нас не разлучит", шепотом добавила  Мария.
Ну, а потом Мария "навела красоту" - так она это называла:  подрумянилась,
накрасила губы, и  мы  отправились  в  первую  попавшуюся  забегаловку  на
Венлоерштрассе, с®ели по две порции гуляша, купили бутылку красного вина и
пошли домой.
   Эдгар так у не смог до конца простить мне эту поездку на  такси.  Потом
мы встречались довольно часто, и, когда у Марии случился выкидыш, он  даже
выручил нас еще раз деньгами. Он ни разу не упомянул  о  моей  поездке  на
такси, но в его отношении к нам осталась какая-то настороженность, которая
так никогда и не прошла.


   - О боже, - сказал отец громко, каким-то иным, незнакомым мне  голосом.
- Говори внятно и ясно и открой наконец глаза. Своими фокусами ты меня уже
не проведешь.
   Я открыл глаза и посмотрел на него. Было видно, что он сердится.
   - Разве я что-нибудь говорил? - спросил я.
   - Да, - сказал он, - ты все время что-то бормотал, но я ничего  не  мог
понять, кроме слов "вонючие миллионы".
   - А больше ты вообще ничего не можешь понять и не должен понимать.
   - И еще я разобрал слово "чек".
   - Да, да, - сказал я, - а сейчас сядь и скажи, о, какой сумме ты думал,
предлагая мне... ежемесячную поддержку в течение года? - Я подошел к нему,
осторожно взял за плечи и усадил в кресло. Но он тут же поднялся, и теперь
мы стояли очень близко друг от друга.
   - Я всесторонне обдумал этот вопрос, - сказал он тихо,  -  если  ты  не
хочешь  принять  мое  условие  и  приступить  к  солидным   контролируемым
занятиям, если ты намерен работать здесь...  то,  собственно  говоря...  я
думаю, так сказать, двести марок в месяц будет достаточно.
   Я убежден, что он собирался сказать "двести пятьдесят" или "триста", но
в последнюю секунду произнес "двести". Видимо, мое лицо испугало его, и он
заговорил опять так поспешно, что это как-то не  вязалось  с  его  обликом
денди.
   - Геннехольм говорил, что аскетизм - основа всякой пантомимы.
   Я все еще молчал. Я просто  смотрел  на  него  "пустыми  глазами",  как
клейстовская марионетка. Я даже не пришел в  бешенство,  я  был  настолько
ошеломлен, что выражение пустоты, которое я всегда с таким трудом придавал
своим глазам, стало вдруг  совершенно  естественным.  Отец  нервничал,  на
верхней губе у него выступили мелкие капельки пота. Я не ощутил  в  первую
секунду ни ярости, ни озлобления,  ни  ненависти,  в  моих  пустых  глазах
постепенно появлялось сочувствие.
   - Милый папа, - сказал я тихо, - двести марок - вовсе не так  уж  мало,
как тебе кажется. Это довольно-таки значительная сумма,  и  я  не  намерен
спорить, но  знаешь  ли  ты  по  крайней  мере,  что  аскетизм  -  дорогое
удовольствие, во всяком случае тот, который рекомендует Геннехольм.  А  он
рекомендует скорее строгую диету: много постного мяса и свежих  салатов...
Правда, самая дешевая  форма  аскетизма  -  голод,  но  голодный  клоун...
впрочем, и это все же лучше, чем пьяный клоун. - Я сделал шаг назад -  мне
было неприятно стоять рядом с ним и наблюдать, как капли пота на его  лице
становятся все крупнее.
   - Послушай, - сказал я, -  перестанем  говорить  о  деньгах,  поговорим
лучше о чем-нибудь другом, ведь мы джентльмены.
   - Но я в самом деле хочу тебе помочь, -  возразил  он  с  отчаянием,  -
охотно дам тебе триста марок.
   - Ни слова о деньгах, - сказал я, -  лучше  я  расскажу  тебе  о  самом
поразительном открытии, которое мы с Лео сделали в детстве.
   - Что ты имеешь в виду? - спросил он и посмотрел на  меня  так,  словно
ожидал смертного приговора. Он,  видимо,  думал,  что  я  заговорю  о  его
любовнице, которой он построил виллу в Годесберге.
   - Спокойно! Спокойно! - сказал  я.  -  Знаю,  ты  удивишься,  но  самое
поразительное открытие нашего детства заключалось в том, что  дома  у  нас
никогда не хватало жратвы.
   При слове "жратва" он вздрогнул, сделал глотательное  движение,  хрипло
засмеялся и спросил:
   - Ты хочешь сказать, что вы не ели досыта?
   - Вот именно, - согласился я спокойно, - мы никогда не  ели  досыта,  я
имею в виду, не  ели  у  себя  дома.  До  сих  пор  не  понимаю,  чем  это
об®яснялось: вашей скупостью или вашими принципами; мне было бы  приятней,
если  бы  это  об®яснялось  скупостью...  Как  ты  думаешь,  что  ощущает,
мальчишка после того, как он  полдня  гонял  на  велосипеде,  наигрался  в
футбол и наплавался в Рейне?
   - Очевидно, у него появляется аппетит, - сказал он холодно.
   - Нет, - возразил я, - не аппетит,  а  волчий  голод!  Черт  побери,  с
раннего детства мы знали, что мы богаты, баснословно богаты...  но  "лично
нам деньги ничего не давали... мы не могли даже наесться как следует.
   - Вам чего-нибудь не хватало?
   - Да, - ответил я, - ведь я уже сказал, нам не  хватало  еды...  и  еще
карманных денег. Знаешь, о чем я всегда мечтал, будучи ребенком?
   - Боже мой, - сказал он испуганно, - о чем?
   - О картошке, - сказал я. - Но у матери уже тогда был этот "пунктик"  с
похудением - ты ведь знаешь, она во всем опережала свое время, - у  нас  в
доме не переводились болтливые дураки,  и  у  каждого  из  них  была  своя
собственная теория правильного питания; к сожалению, ни в  одной  из  этих
теорий картошка не расценивалась положительно. Когда вас не было, прислуга
варила себе иной раз  на  кухне  картошку  -  картошку  в  мундире,  круто
посоленную, с маслом и с луком; случалось, и  нас,  детей,  будили  и  под
величайшим секретом разрешали  спуститься  вниз  в  одних  пижамах,  и  мы
набивали себе брюхо картошкой. А по пятницам мы обычно ходили к Винекенам,
и там всегда бывала картошка  с  луком,  мамаша  Винекен  накладывала  нам
тарелку с верхом. И еще - у нас дома в хлебнице всегда было  слишком  мало
хлеба; ох,  уж  эта  наша  хлебница!  Я  вспоминаю  ее  с  отвращением,  с
содроганием - в ней лежал этот проклятый хрустящий  хлебец  или  несколько
черствых ломтиков булки - черствых из "диетических соображений"...  А  вот
когда ни придешь к Винекенам, у них всегда свежий хлеб; Эдгар сам приносил
его из булочной, а мамаша Винекен левой рукой прижимала буханку к груди, а
правой отрезала толстые ломти - мы сразу  хватали  их  и  мазали  яблочным
повидлом.
   Отец устало кивнул, я подал ему пачку сигарет, он взял  сигарету,  и  я
дал ему прикурить. Мне было жаль его.  Как  тяжело,  наверное,  впервые  в
жизни по-настоящему беседовать с сыном, когда тому уже под тридцать.
   - Ну и еще тысячи разных вещей, -  продолжал  я,  -  например,  дешевые
леденцы или воздушные шарики. Мать считала, что  воздушные  шарики  -  это
выброшенные деньги. Правильно. Это действительно  выброшенные  деньги,  но
как бы страстно мы ни желали выбрасывать деньги, нам все равно не  удалось
бы выбросить ваши вонючие миллионы, покупая... воздушные шарики. А дешевые
леденцы! Относительно них у матери были свои  теории  -  весьма  мудрые  и
наводящие страх: она доказывала, что леденцы - яд, сущий  яд;  однако  это
вовсе не значило, что взамен леденцов она  давала  нам  другие  неядовитые
конфеты - она попросту не давала нам никаких.
   - В интернате удивлялись, - сказал я тихо, - что я единственный никогда
не жаловался на еду, я жрал все подряд и находил,  что  нас  восхитительно
кормят.
   - Вот видишь, - сказал отец устало, - и в этом были, оказывается,  свои
хорошие стороны. - Его слова звучали не очень-то убедительно и  далеко  не
весело.
   -  Конечно,  -  ответил  я,  -  мне  совершенно  ясна  теоретическая  и
педагогическая польза такого воспитания, но  все  это  были  одни  теории,
педагогика, психология, химия... и  убийственная  недоброжелательность.  Я
знал, когда у Винекенов бывают деньги - это случалось по  пятницам,  а  по
первым и пятнадцатым числам каждого месяца деньги появлялись у Шнивиндов и
Голлератов, и об этом нетрудно было догадаться: каждый член семьи  получал
что-то особо вкусное - толстый кружок колбасы или  пирожное;  по  утрам  в
пятницу мамаша Винекен всегда ходила в парикмахерскую, потому что  вечером
они предавались... ты бы, наверное, назвал это утехами любви.
   - Что? - вскричал мой отец, - не имеешь же ты в виду... - Он  покраснел
и посмотрел на меня, качая головой.
   - Да, - подтвердил я, - именно это я и имею в виду. По  пятницам  детей
отсылали в кино. Перед кино им еще разрешалось полакомиться мороженым, так
что они отсутствовали по меньшей мере часа три с половиной, и в это  время
мать возвращалась из парикмахерской, а отец приходил домой с получкой. Сам
понимаешь, у рабочего люда квартиры не очень-то просторные.
   - Стало быть, - сказал отец, -  стало  быть,  вы  знали,  почему  детей
отсылают в кино?
   - Не совсем, разумеется, - ответил я, -  многое  пришло  мне  в  голову
позднее, когда я вспоминал об этом... а еще позднее  я  сообразил,  почему
мамаша Винекен так трогательно краснела, когда мы возвращались из  кино  и
принимались есть картошку. После того  как  Винекен  перешел  работать  на
стадион,  все  стало  иначе...  Он  ведь  больше  времени  проводил  дома.
Мальчишкой я замечал только, что она в эти  дни  чувствовала  себя  как-то
неловко... и лишь потом догадался почему. Впрочем, при такой квартире -  у
них была всего одна комната и кухонька, а детей трое...  им,  пожалуй,  не
оставалось другого выхода.
   Отец был так потрясен, что я испугался, как бы он не счел  после  этого
бестактным вновь завести разговор о деньгах. Нашу встречу  он  воспринимал
трагически, но уже начал  слегка  умиляться  и  этим  трагизмом  и  своими
благородными страданиями - так сказать, входить во вкус, а раз так, трудно
будет вернуть его к тремстам маркам в месяц,  которые  он  предложил  мне.
Деньги - это почти такая же  щекотливая  штука,  как  "вожделение  плоти".
Никто открыто о них не говорит, никто открыто не думает; либо  потребность
в деньгах  "сублимируется",  как  сказал  Марии  священник  о  "вожделении
плоти"