телен ко всему,
что выглядело как пускание пыли в глаза. В дикую ярость его могло привести
только одно: если кто-нибудь  из  знакомых  дразнил  нас  нашими  богатыми
родителями или же заискивал перед нами по той же причине - тут он багровел
и лез в драку.
   - Пусть это будет в виде исключения, - сказал я. - Садись  за  рояль  и
сыграй. Тебе совсем не интересно знать, где я ночевал?
   Он покраснел, опустил глаза и сказал:
   - Нет, не интересно.
   - Я ночевал у одной девушки, - сказал я, - у одной  женщины...  у  моей
жены.
   - Да? - спросил он, не подымая глаз. - Когда же была свадьба? - Он  все
еще не знал, куда девать свои,  висевшие  как  плети,  руки,  потом  вдруг
сделал попытку пройти мимо меня, все так  же  не  поднимая  головы,  но  я
удержал его за рукав.
   - Я ночевал у Марии Деркум, - сказал я тихо.
   Он высвободил руку, отступил на шаг и сказал:
   - Бог ты мой,  не  может  быть.  -  Он  сердито  посмотрел  на  меня  и
пробормотал что-то невнятное.
   - Что? - спросил я. - Что ты сказал?
   - Я сказал, что мне теперь все равно придется  ехать  на  машине...  Ты
меня довезешь?
   Я ответил "да", положил ему руку на плечо и бок  о  бок  с  ним  прошел
через столовую. Я хотел избавить его от необходимости глядеть мне в лицо.
   - Иди за ключами, - сказал я, - тебе она даст... и не забудь  захватить
права. Кстати, Лео, мне нужны деньги... у тебя еще есть деньги?
   - На книжке, - сказал он, - можешь взять их сам?
   - Не знаю, - ответил я, - лучше пошли мне.
   - Послать? - спросил он. - Разве ты намерен уйти из дому?
   - Да, - сказал я.
   Он кивнул и начал подниматься по лестнице.
   Только в ту минуту, когда он спросил меня, я понял, что решил  уйти  из
дому. Я пошел на кухню, где Анна встретила меня ворчанием.
   - А я думала, что ты не будешь завтракать, - сердито сказала она.
   - Завтракать не буду, - ответил я, - а вот кофе выпью.
   Я сел за чисто выскобленный стол и начал смотреть, как Анна  снимает  с
кофейника на плите фильтр и кладет его на чашку, чтобы процедить кофе.  Мы
с Лео всегда завтракали вместе с прислугой на кухне,  сидеть  по  утрам  в
столовой за парадно накрытым столом было слишком  скучно.  В  то  утро  на
кухне возилась только Анна. Наша вторая  прислуга,  Норетта,  поднялась  в
спальню  к  матери;  она  подавала  ей   завтрак   и   обсуждала   с   ней
туалетно-косметические проблемы. Наверное, мать перемалывала сейчас своими
безукоризненными зубами зерна пшеницы, лицо  у  нее  было  густо  намазано
какой-нибудь кашицей, изготовленной на плаценте, Норетта же  тем  временем
читала ей вслух газеты. А может быть,  они  еще  только  произносили  свою
утреннюю молитву - смесь цитат из Гете и Лютера, иногда с  добавлением  на
тему "моральное вооружение христиан", или  же  Норетта  зачитывала  матери
рекламные проспекты слабительных. Мать имела  специальную  папку,  набитую
проспектами  различных  лекарств,  проспекты   располагались   строго   по
разделам: "Пищеварение",  "Сердце",  "Нервы";  а  когда  матери  удавалось
заполучить какого-нибудь медика, она выуживала из  него  сведения  о  всех
"новинках", не тратясь на гонорар за врачебную консультацию, и, если  врач
посылал ей лекарство на пробу, она была на верху блаженства.
   Анна стояла ко мне спиной, и я чувствовал, что она боится  той  минуты,
когда ей надо будет повернуться ко мне, посмотреть в лицо и заговорить  со
мной. Мы с Анной любили друг друга, хотя она никак не могла  совладать  со
своей докучливой страстью перевоспитывать меня. Она жила у нас в доме  вот
уже пятнадцать лет, перешла к нам от двоюродного  брата  матери,  пастора.
Анна родом из Потсдама, и уже то обстоятельство, что мы хоть  и  лютеране,
слава богу, но говорим на рейнском диалекте, приводило ее в ужас, казалось
чем-то  почти  противоестественным.  Я  думаю,  лютеранин,  говорящий   на
баварском диалекте, был бы для нее все равно что нечистый дух. К  Рейнской
области она уже малость привыкла. Анна  -  высокая,  худощавая  женщина  и
гордится тем, что походка у нее, как у "настоящей  дамы".  Ее  папаша  был
казначеем и служил в каком-то таинственном месте, которое  Анна  именовала
"Девятым пехотным". Нет никакого смысла доказывать Анне, что наш дом -  не
"Девятый пехотный"; все вопросы воспитания молодежи исчерпываются для Анны
сентенцией: "В "Девятом пехотном" таких глупостей  не  позволяли".  Я  так
толком и не понял, что это за "Девятый пехотный", зато твердо усвоил,  что
в сем таинственном  воспитательном  заведении  мне  не  доверили  бы  даже
убирать клозеты. Мой метод умывания по утрам  заставлял  Анну  произносить
свои пехотно-полковые заклинания, а моя "дикая привычка валяться в кровати
до самой последней минуты" вызывала у нее такое отвращение, словно  я  был
прокаженный. Наконец она обернулась и подошла к  столу  с  кофейником,  но
глаза у нее были опущены долу, как  у  монашки,  вынужденной  прислуживать
епископу с сомнительной репутацией. Я  жалел  ее,  как  жалел  девушек  из
группы Марии. Анна своим инстинктом монахини сразу почувствовала, откуда я
пришел, зато мать наверняка ничего не почувствовала бы, проживи я хоть три
года в тайном браке. Я взял у Анны кофейник, налил  себе  кофе  и,  крепко
схватив ее за руку,  заставил  посмотреть  на  меня;  когда  я  увидел  ее
водянистые голубые глаза и подрагивающие веки, то понял, что она и в самом
деле плачет.
   - Черт возьми, Анна, - сказал  я,  -  посмотри  на  меня.  Наверное,  в
"Девятом пехотном" люди тоже по-мужски смотрели друг другу в глаза.
   - Я не мужчина, - сказала она плаксиво.
   Я отпустил ее; она опять повернулась к плите и начала бормотать  что-то
о грехе и позоре, о Содоме и Гоморре.
   - Да бог с тобой, Анна, - сказал я,  -  подумай  только,  чем  они  там
действительно занимались, в Содоме и Гоморре.
   Она стряхнула с плеча мою руку, и я вышел, так  и  не  сказав  ей,  что
решил уйти из дому. А ведь она была единственным человеком,  с  которым  я
иногда вспоминал Генриэтту.
   Лео уже стоял у гаража и с опаской поглядывал на свои часы.
   - Мама заметила, что я не ночевал дома? - спросил я.
   - Нет, - сказал он и протянул мне ключи от машины,  а  потом  придержал
ворота.
   Я сел в машину, выехал  из  гаража  и  подождал,  пока  сядет  Лео.  Он
пристально рассматривал свои ногти.
   - Книжка со мной, - сказал он, - я возьму деньги на перемене.  Куда  их
послать?
   - На адрес старого Деркума, - сказал я.
   - Почему ты не едешь, я опаздываю.
   Мы быстро проехали парк, миновали ворота, но нам пришлось задержаться у
остановки, у той самой, где Генриэтта села когда-то в трамвай, отправляясь
в зенитную часть. В трамвай садилось несколько девушек, им было столько же
лет, сколько тогда Генриэтте. Когда мы  обгоняли  трамвай,  я  увидел  еще
много девушек того же возраста, они смеялись точно так, как смеялась  она,
и были в синих шляпках и в  пальто  с  меховыми  воротниками.  Если  опять
начнется война, родители девушек пошлют  их  в  зенитные  части,  как  мои
родители послали когда-то Генриэтту; сунут им немного денег  на  карманные
расходы, дадут на дорогу бутерброды, похлопают по плечу  и  скажут:  "Будь
молодцом!"
   Мне хотелось помахать девушкам, но я не стал этого  делать.  Ведь  люди
толкуют все превратно. А когда едешь в такой пижонской  машине,  уж  вовсе
нельзя махать девушкам. Как-то раз в  Дворцовом  парке  я  дал  мальчугану
полплитки шоколада и убрал  с  грязного  лба  его  светлые  волосенки;  он
плакал, размазывая слезы по всему лицу, я хотел утешить его.  Но  тут  две
женщины устроили мне безобразную сцену и чуть  было  не  позвали  полицию;
после перебранки с ними я и впрямь почувствовал себя  чудовищем;  одна  из
женщин, не переставая, орала: "Вы - грязный тип, грязный  тип!"  Это  было
ужасно, сама сцена показалась мне такой  растленно-чудовищной,  как  и  то
чудовище, за какое они меня принимали.
   Мчась с недозволенной скоростью по Кобленцерштрассе,  я  поглядывал  по
сторонам, не покажется ли какой-нибудь министерский лимузин, который я мог
бы  слегка  покорежить.  В  спортивном  автомобиле  матери  ступицы  колес
выпирают наружу, и ими легко поцарапать лак на любой машине.  Но  в  такую
рань господа министры не раз®езжают по улицам. Я спросил Лео:
   - Ты собираешься идти в армию? Это правда?
   Он покраснел и кивнул:
   - Мы обсуждали этот вопрос у себя в группе, - сказал он, - и  пришли  к
заключению, что это служит делу демократии.
   - Прекрасно, - сказал я, - иди в бундесвер, помогай их идиотской возне,
иногда я жалею, что не подлежу призыву.
   Лео вопросительно взглянул на меня, но, только я захотел встретиться  с
ним глазами, он тут же отвернулся.
   - Почему? - спросил он.
   - Да потому, - сказал я, - что мне невтерпеж встретиться с тем майором,
которого поселили к нам во время войны  и  который  собирался  расстрелять
мамашу Винекен. Теперь он наверняка полковник, а то и генерал.
   Я остановил машину перед Бетховенской  гимназией,  но  Лео  не  захотел
выйти, покачал головой и сказал:
   - Поставь машину подальше, справа от семинарского интерната.
   Я проехал еще немного, остановился, быстро пожал Лео  руку,  но  он  не
уходил; с вымученной улыбкой он все еще протягивал мне руку.  В  мыслях  я
уже был далеко и  не  понимал,  чего  он  от  меня  хочет,  и  потом  меня
раздражало, что он все время с опаской поглядывает  на  часы.  Было  всего
только без пяти восемь, и у него оставалась еще уйма времени.
   - Неужели ты действительно пойдешь в бундесвер? - спросил я.
   - А что в этом такого, - сказал он сердито. - Дай мне ключи от машины.
   Я передал ему ключи от машины, кивнул и пошел. Не переставая, я думал о
Генриэтте и находил, что со стороны Лео - безумие стать солдатом. Я прошел
низом через Дворцовый парк, миновав университет, и вышел к рынку. Мне было
холодно и хотелось видеть Марию.
   Когда я вошел в лавку, там было  полно  детей.  Они  сами  вынимали  из
ящиков конфеты, грифели и резинки и клали деньги на прилавок,  за  которым
стоял старый Деркум. Я протиснулся через лавку к двери кухни, но  он  даже
не взглянул на меня. Подойдя к плите, я начал греть  руки  о  кофейник;  я
ждал, что Мария вот-вот появится. У меня не осталось ни одной сигареты,  и
я раздумывал, как поступить, когда Мария принесет их: взять просто так или
заплатить. Я налил себе кофе, и мне бросилось в глаза, что на столе  стоят
три чашки. В лавке стало тихо, и я отодвинул  свою  чашку.  Мне  хотелось,
чтобы Мария была со мной. Потом я помыл  лицо  и  руки  в  тазу  у  плиты,
пригладил волосы щеткой для ногтей, лежавшей в мыльнице, поправил воротник
рубашки, подтянул галстук и для верности еще раз  бросил  взгляд  на  свои
ногти - они были чистые. Я вдруг понял, что мне придется делать  все  это,
чего я раньше никогда не делал.
   В ту минуту, когда вошел ее отец, я только что успел сесть, но  тут  же
вскочил опять. И он тоже был смущен, и он тоже не мог справиться со  своим
замешательством, но мне показалось, что он не сердится, просто у него было
очень серьезное лицо. Он протянул руку к  кофейнику,  и  я  вздрогнул,  не
очень сильно, но заметно. Покачав головой, он налил себе кофе и пододвинул
мне кофейник, я сказал "спасибо", но он по-прежнему избегал моего взгляда.
Ночью, в комнате Марии, раздумывая обо всем случившемся, я чувствовал себя
вполне уверенно. Я с удовольствием закурил бы, но  не  решался  взять  его
сигарету, хотя пачка лежала на столе. В  любое  другое  время  я  бы  это,
конечно, сделал. Деркум стоял, склонившись  над  столом,  и  я  видел  его
большую лысину и венчик седых  растрепанных  волос,  -  он  показался  мне
сейчас совсем стариком. Я тихо сказал:
   - Господин Деркум, вы вправе...
   Он стукнул рукой по столу, наконец посмотрел на  меня  поверх  очков  и
сказал:
   - Черт возьми, неужели это было так необходимо... и  к  тому  же  сразу
посвящать во все соседей?
   Я обрадовался, что он не стал говорить, как разочаровался во мне, и еще
о чести.
   - Неужели это было так необходимо... Ты ведь  знаешь,  мы  разбились  в
лепешку, чтобы она могла сдать свои проклятые экзамены, и вот сейчас, - он
сжал руку в кулак и снова раскрыл ладонь, будто выпустил птицу на волю,  -
сейчас мы опять у разбитого корыта.
   - Где Мария? - спросил я.
   - Уехала, - сказал он, - уехала в Кельн.
   - Где она? - закричал я. - Где?
   - Только не кричи, - сказал он. - Узнаешь в свое  время.  Полагаю,  что
теперь ты начнешь говорить о любви, женитьбе и тому  подобном...  Излишний
труд... ну, иди. Хотелось бы мне знать, что из тебя получится. Иди.
   Я боялся пройти мимо него.
   - А адрес? - спросил я.
   - Вот он, - Деркум протянул мне через стол клочок бумаги. Я сунул его в
карман.
   - Ну, что еще? - крикнул он. - Что еще? Чего ты, собственно, ждешь?
   - Мне нужны деньги, - сказал я  и  обрадовался,  потому  что  он  вдруг
засмеялся: то был странный смех - злой и невеселый, при мне он так смеялся
только раз, когда мы заговорили о моем отце.
   - Деньги, - сказал он, - ты, видно, шутишь, но все  равно  идем,  -  он
потянул меня за рукав пиджака в лавку, прошел за прилавок, рывком выдвинул
ящик кассы и, захватив в две пригоршни мелочь, швырнул мне; по  газетам  и
тетрадям  рассыпались  пфенниги,   пятипфенниговые   и   десятипфенниговые
монетки; секунду я колебался, а потом начал  медленно  собирать  их;  меня
подмывало разом сгрести всю эту мелочь, но я преодолел  искушение  и  стал
складывать пфенниг к пфеннигу, а когда  набиралась  марка,  опускал  их  в
карман. Деркум не сводил с меня глаз, кивнув, он вынул бумажник и протянул
мне пятимарковую бумажку. Оба мы покраснели.
   - Извини меня, - сказал он тихо, - извини, боже мой... извини.
   Он считал, что я оскорблен, но я его очень хорошо понимал.
   - Дайте мне еще пачку сигарет, - сказал я. Он, не глядя, протянул  руку
назад к полкам и дал мне  две  пачки.  По  лицу  у  него  текли  слезы.  Я
перегнулся через прилавок и  поцеловал  его  в  щеку.  Он  -  единственный
мужчина, которого я за всю жизнь поцеловал.



        8

   Мысль о том, что Цюпфнер  может  беспрепятственно  смотреть  на  Марию,
когда она  одевается,  завинчивает  крышку  на  тюбике  с  зубной  пастой,
ввергала меня в  глубокое  уныние.  Нога  опять  разболелась,  и  я  снова
засомневался,     смогу      ли      я      удержаться      на      уровне
"тридцать-пятьдесят-марок-за-выход". И еще меня мучила мысль  о  том,  что
Цюпфнер с совершенным равнодушием  отнесется  к  возможности  смотреть  на
Марию, когда она завинчивает крышку на тюбике с  зубной  пастой;  согласно
моему непросвещенному  мнению,  у  католиков  нет  ни  малейшего  вкуса  к
мелочам. Телефон Цюпфнера уже был выписан у меня на листке, но пока я  еще
не собрался с духом, чтобы  позвонить  ему.  Разве  можно  знать,  на  что
решится человек под влиянием своих убеждений? А вдруг Мария  действительно
вышла замуж за Цюпфнера, и мне придется услышать, как ее голос  произнесет
в трубку: "Квартира Цюпфнеров"... Этого я не перенес бы.  Чтобы  позвонить
Лео, мне пришлось перелистать телефонную книгу на  букву  "Д"  -  духовные
семинарии; ничего подходящего я не нашел, хотя точно знал,  что  в  городе
существуют два таких заведения - Леонинум и Альбертинум. Наконец я решился
поднять трубку и набрать номер справочного бюро; против  всякого  ожидания
там не было "занято" и мне ответила девушка на чистом  рейнском  диалекте.
Иногда я так остро тоскую по рейнскому говору, что звоню  из  какой-нибудь
гостиницы на боннскую телефонную станцию, чтоб услышать эту чуждую  всякой
воинственности речь, без раскатистого "р", как  раз  без  того  звука,  на
котором в основном держится казарменная дисциплина.
   Мне, как водится, сказали: "Подождите, пожалуйста", но всего раз  пять,
а потом к телефону подошла другая  девушка,  и  я  спросил  у  нее  насчет
"заведений, где готовят католических священников"; я сказал, что искал  их
на "Д", под рубрикой "духовные семинарии", но ничего путного не обнаружил;
девушка засмеялась и ответила,  что  эти  "заведения"  -  она  очень  мило
подчеркнула кавычки - называются, мол,  конвиктами,  и  дала  мне  телефон
обоих. Голос девушки  из  справочной  несколько  утешил  меня.  Он  звучал
естественно, без всякого жеманства и кокетства, и очень на  рейнский  лад.
Потом мне, как ни странно,  удалось  быстро  соединиться  с  телеграфом  и
послать телеграмму Карлу Эмондсу.
   Я  никогда  не  мог  понять,  почему  каждый   человек,   мнящий   себя
интеллигентом, считает своим долгом расписаться в  ненависти  к  Бонну.  У
Бонна  есть  своя  прелесть,  прелесть  сонного  болота;  ведь  существуют
женщины,  чья  сонная  грация  кажется  привлекательной.  Конечно,   Бонну
противопоказаны всякие преувеличения, а сейчас этот город  преувеличен  во
всех смыслах. Город, который не выносит утрировки,  невозможно  изображать
на сцене, и уже одно это - редкое качество. Даже дети знают, что  боннский
климат как бы специально создан  для  старичков  рантье:  здесь  будто  бы
существует какая-то связь между давлением воздуха и кровяным давлением. Но
что уже совершенно не  подходит  к  Бонну,  так  это  раздражительность  и
оборонительная  поза.  У  нас  дома  я  имел  предостаточную   возможность
встречаться с крупными  чиновниками,  парламентариями  и  генералами  (моя
мамаша обожает приемы), и все они находились  в  состоянии  раздражения  и
постоянно в чем-то слезливо  оправдывались.  При  этом  они  с  вымученной
иронией прохаживались насчет Бонна. Не понимаю  я  этого  вида  кокетства.
Если женщина, привлекательная своей сонной  грацией,  вдруг  вскочит,  как
безумная, и пойдет отплясывать канкан, можно предположить  только  одно  -
эту  женщину  опоили  каким-то  зельем,  но  нельзя  целый  город   опоить
наркотиками. Добрая тетушка может  научить  тебя  вязать  кофты,  вышивать
салфетки или об®яснить, какие рюмки годятся для хереса, но странно было бы
требовать от старушки, чтобы она  прочла  логичный,  брызжущий  остроумием
двухчасовой доклад о  гомосексуализме  или  же  вдруг  начала  шпарить  на
жаргоне шлюх, который в Бонне, к всеобщему сожалению, мало распространен.
   Ложные надежды, ложный стыд, ложные спекуляции на  противоестественном.
Я не удивлюсь, если легаты папы римского  начнут  жаловаться  на  нехватку
шлюх. Во время одного  из  маминых  приемов  я  познакомился  с  партийным
бонзой, который заседал в каком-то комитете по  борьбе  с  проституцией  и
шепотом сокрушался, что шлюхи в Бонне так дефицитны.
   В прежние годы Бонн был на самом деле не так уж плох: узкие улочки,  на
каждом  шагу  книжные  магазинчики,  студенческие  корпорации,   маленькие
кондитерские, в задней комнате которых можно было выпить чашку кофе.
   Перед тем как позвонить Лео, я проковылял на балкон и бросил взгляд  на
свой родной город. Бонн красив,  этого  от  него  не  отнимешь.  Я  увидел
кафедральный собор, крыши старого дворца  курфюрста,  памятник  Бетховену,
маленький рынок и Дворцовый парк. В судьбу Бонна никто не верит  -  такова
его судьба. Стоя на балконе,  я  полной  грудью  вдыхал  боннский  воздух,
который против ожидания подействовал на  меня  живительно;  если  человеку
надо переменить климат - Бонн творит чудеса, хоть и ненадолго.
   Я ушел с балкона в комнату и уже без всяких колебаний набрал номер того
заведения, в котором обучается Лео. Мне было не по себе. С тех пор как Лео
стал католиком, я его ни разу не видел. О своем обращении он сообщил  мне,
как обычно, с детской старательностью. Вот что он писал:

   "Дорогой брат,
   сим письмом извещаю, что по зрелому размышлению я решил перейти в  лоно
католической церкви, а затем принять сан  священнослужителя.  Надеюсь,  мы
скоро получим возможность лично переговорить об этой коренной  перемене  в
моей жизни.
   Любящий тебя брат, Лео".

   Старомодная манера, с какой Лео судорожно пытается избежать местоимения