- Боже мой,  -  сказал  он,  -  неужели  у  тебя  есть  время  смотреть
телевизор?
   - Да, - ответил я, - после этой истории, как ты ее называешь,  я  часто
смотрю телевизор... Это приятно опустошает. Я становлюсь совсем пустым; и,
если с собственным отцом встречаешься не чаще чем раз в три года, невольно
радуешься, увидев его на экране. Где-нибудь в пивнушке за кружкой  пива...
в полутьме. Иногда меня прямо распирает от гордости за тебя; ну и ловко ты
изворачиваешься, чтобы кто-нибудь не спросил невзначай о сумме, с  которой
исчисляются проценты.
   - Ошибаешься, - сказал он холодно, - мне не к чему изворачиваться.
   - Неужели тебе не скучно жить без врагов?
   Он встал и сердито посмотрел на меня.  Я  тоже  встал.  Теперь  мы  оба
стояли позади своих кресел, положив руки на спинки. Я засмеялся:
   - Как клоуна меня, конечно,  интересуют  современные  формы  пантомимы.
Однажды, сидя один в задней комнате пивной, я выключил у телевизора  звук.
Великолепное зрелище! Я увидел, как чистое искусство вторгается в политику
заработной платы, в экономику. Жаль, что ты так и не посмотрел мою  сценку
"Заседание наблюдательного совета".
   - Я хочу тебе кое-что сказать, - прервал меня отец.  -  Я  беседовал  о
тебе с Геннехольмом. Просил  его  посмотреть  несколько  твоих  вещичек  и
представить мне своего рода... своего рода аттестацию.
   Вдруг я зевнул. Это было невежливо, но я ничего не мог  поделать,  хотя
ясно сознавал, как это некстати. Ночью я плохо спал, а день у меня выдался
трудный. Но если  ты  встретился  с  отцом  после  трехлетней  разлуки  и,
собственно, впервые в жизни разговариваешь с ним серьезно,  зевать  отнюдь
не рекомендуется.  Я  очень  волновался,  но  чувствовал  себя  смертельно
усталым; жаль, что именно в эту минуту я не мог  сдержать  зевка.  Фамилия
Геннехольм оказывала на меня такое  же  действие,  как  снотворное.  Людям
отцовской породы необходимо иметь  все  _самое  лучшее_:  лучшего  в  мире
специалиста-сердечника Дромерта, самого лучшего в ФРГ театрального критика
Геннехольма, самого лучшего  портного,  самую  лучшую  марку  шампанского,
самый лучший отель, самого лучшего  писателя.  И  это  скучно.  Мой  зевок
обернулся чем-то вроде припадка зевоты: мускулы рта трещали. Геннехольм  -
гомосексуалист, но это обстоятельство не меняет дела: его фамилия  наводит
на меня скуку, гомосексуалисты бывают очень занятными, но как раз занятные
люди кажутся мне скучными, особенно если они эксцентричные,  а  Геннехольм
был не только гомосексуалистом, но и человеком эксцентричным.  Он  являлся
почти на все приемы, которые устраивала  мать,  и  прямо-таки  налезал  на
своего собеседника; волей-неволей вас обдавало его дыханием и вы  получали
полную информацию о его последней трапезе.  Года  четыре  назад,  когда  я
виделся с ним в последний раз, от Геннехольма пахло картошкой с  луком,  и
от этого запаха его пунцовый жилет и рыжие мефистофельские усики  потеряли
для меня всю свою экстравагантность. Он любил острить, и все знали, что он
остряк, поэтому ему приходилось все время острить. Утомительное занятие.
   - Прости меня, - сказал я, убедившись,  что  приступ  зевоты  на  время
прошел. - Ну и что говорит Геннехольм?
   Отец  был  обижен.  Это  случается  с  ним  каждый  раз,  когда  в  его
присутствии дают себе волю; моя зевота, таким образом, огорчала его  не  в
частном, а в общем плане. Он покачал головой так же, как  и  над  тарелкой
моего варева из фасоли.
   - Геннехольм с большим интересом наблюдает за твоим ростом, он  к  тебе
очень благоволит.
   - У гомосексуалистов всегда теплится надежда, - сказал я. -  Это  народ
цепкий.
   - Перестань! - резко оборвал меня отец. -  Радуйся,  что  у  тебя  есть
такой влиятельный и знающий доброжелатель.
   - Я вне себя от счастья, - сказал я.
   - Однако все то, что ты создал до  сих  пор,  вызывает  у  него  весьма
серьезные возражения. Ты должен изжить все, что идет от Пьеро;  и  хотя  у
тебя есть данные стать Арлекином, на это не стоит размениваться...  ну,  а
как клоун ты никуда не годишься. По  его  мнению,  единственно  правильный
путь для тебя - решительный переход к пантомиме... Ты слушаешь? - С каждой
минутой его голос становился все резче.
   - Говори, говори, - ответил я, - я слышу каждое твое слово, каждое твое
мудрое и веское слово; Не обращай внимания, что я закрыл глаза. - Пока  он
цитировал  Геннехольма,  я  закрыл  глаза.  Это  подействовало   на   меня
успокаивающе и  освободило  от  необходимости  созерцать  темно-коричневый
комод, который стоял у стены  позади  отца.  Комод  был  отвратительный  и
чем-то  напоминал  школу:  темно-коричневый  с  черными   ручками   и   со
светло-желтыми инкрустациями на верхней кромке. Он перешел к нам  из  дома
Деркумов.
   - Говори, - сказал я, - продолжай. - Я смертельно устал, у  меня  болел
живот, болела голова, и я стоял в такой напряженной позе за  креслом,  что
колено мое начало еще больше опухать. Плотно прикрыв веки,  я  видел  свое
лицо, так хорошо изученное мной за тысячи часов упражнений перед зеркалом:
лицо мое, покрытое белым гримом, было совершенно неподвижно, даже  ресницы
и брови были неподвижны, жили только глаза;  медленно  поворачивая  их  из
стороны в сторону, словно  испуганный  кролик,  я  достигал  определенного
эффекта, и критики типа Геннехольма писали, что я  обладаю  "поразительной
способностью изображать звериную тоску". Теперь  я  был  мертв;  на  много
тысяч часов заперт наедине с собственным лицом... И уже не  мог  спастись,
погрузив свой взгляд в глаза Марии.
   - Говори же, - сказал я.
   - Он советует послать тебя к кому-либо из лучших педагогов. На год,  на
два, может быть, только на полгода.  Геннехольм  считает,  что  ты  должен
сконцентрироваться на чем-то одном  -  учиться  и  достичь  такой  степени
самосознания, чтобы опять вернуть себе непосредственность. Ну а главное  -
это тренировка, тренировка и еще раз тренировка и... Ты меня  слушаешь?  -
Его голос звучал, слава богу, мягче.
   - Да, - сказал я.
   - И я готов предоставить тебе средства.
   Мне казалось, что мое колено  стало  толстым  и  круглым,  как  газовый
баллон. Не подымая век, я, как слепой, нащупал кресло, сел в него,  ощупью
разыскал на столе сигареты. Отец издал  крик  ужаса.  Я  настолько  хорошо
изображаю слепых, что все думают,  будто  я  действительно  ослеп.  Я  сам
поверил в свою слепоту, может быть, я так и останусь слепым?  Я  изображал
не слепого, а человека, только что потерявшего зрение. И когда мне удалось
наконец сунуть в рот  сигарету,  я  ощутил  пламя  отцовской  зажигалки  и
почувствовал, как сильно дрожит его рука.
   - Ганс, - воскликнул он с испугом, - ты болен?
   - Да, - сказал я тихо, раскурил сигарету и сделал глубокую затяжку, - я
смертельно болен, но не слеп. У меня  болит  живот,  болит  голова,  болит
колено, и моя меланхолия растет как на дрожжах... Но самое скверное -  это
то, что Геннехольм прав, он прав этак процентов на девяносто пять; я  знаю
и знаю даже, что он еще говорил. Он упоминал Клейста?
   - Да, - ответил отец.
   -  Говорил,  что  сперва  я  должен  почувствовать  себя  опустошенным,
потерять свою душу, с тем чтобы потом обрести ее вновь? Говорил?
   - Да, - сказал отец, - откуда ты знаешь?
   - О боже, - ответил я. - Я ведь изучил все его теории и знаю, где он их
позаимствовал. Но я вовсе не хочу терять душу, я хочу получить ее обратно.
   - Ты ее потерял?
   - Да.
   - Где она?
   - В Риме, - ответил я, открыл глаза и засмеялся.
   Отец действительно натерпелся страху, побледнел  как  полотно  и  сразу
постарел. Он тоже засмеялся, с облегчением, но сердито.
   - Скверный мальчишка! - сказал он. - Стало быть, ты все это разыграл?
   - К сожалению, далеко не все и не очень удачно. Геннехольм  сказал  бы,
что я не преодолел натурализм... и он был бы прав. Гомосексуалисты большей
частью правы, у них  сверх®естественная  интуиция...  зато  все  остальное
отсутствует. Спасибо и на том.
   - Скверный мальчишка! - повторил отец. - Тебе удалось меня провести.
   - Нет, - сказал я, - нет,  я  провел  тебя  не  больше,  чем  настоящий
слепой. Поверь, совсем не обязательно шарить руками и хвататься за стенки.
Есть слепые, которые играют слепых, хотя они и впрямь  слепые.  Хочешь,  я
проковыляю сейчас до двери так, что ты  закричишь  от  боли  и  жалости  и
кинешься звонить врачу, самому лучшему в мире хирургу, Фретцеру? Хочешь? -
Я уже поднялся.
   - Оставь эти штуки, - сказал отец с мучительной гримасой.
   Я снова сел.
   - Но и ты тоже садись, пожалуйста, - сказал я, -  прошу  тебя,  ты  все
время стоишь, и это действует мне на нервы.
   Он сел, налил себе стакан  минеральной  воды  и  посмотрел  на  меня  в
замешательстве.
   - Тебя не поймешь, - сказал он. -  А  я  хочу  получить  вразумительный
ответ. Я готов оплатить твое ученье, куда бы ты ни  поехал:  в  Лондон,  в
Париж, в Брюссель. Надо выбрать самое лучшее.
   - Нет, - сказал я устало, - совсем не надо. Ученье мне уже не  поможет.
Я должен работать. Я учился и в тринадцать лет,  и  в  четырнадцать  -  до
двадцати одного. Только вы этого не замечали. Если Геннехольм считает, что
мне надо еще чему-то учиться, - он глупее, чем я ожидал.
   - Он профессионал, - сказал отец, - самый лучший из всех, кого я знаю.
   - Да и лучший из всех, какие у нас вообще имеются, - ответил я. - Но он
профессионал и ничего больше; он неплохо знает театр:  трагедию,  комедию,
комедию масок, пантомиму. Но посмотри, к  чему  приводят  его  собственные
попытки лицедействовать - ни с того ни с  сего  он  появляется  в  лиловых
рубашках с черным шелковым бантом. Любой дилетант сгорел бы со стыда.  Дух
критиканства не самое худшее в критиках, ужасно то, что они так некритичны
к самим себе  и  начисто  лишены  чувства  юмора.  Ну,  конечно,  это  его
профессия... но если он думает, что после шести лет работы  на  сцене  мне
следует снова сесть за парту... Какая чушь!
   - Стало быть, тебе не нужны деньги? - спросил отец.
   В  его  голосе  я  уловил  нотку  облегчения,  и  это  заставило   меня
насторожиться.
   - Напротив, - сказал я, - мне необходимы деньги.
   - Что же ты намерен предпринять? Хочешь выступать вопреки всему?
   - Вопреки чему? - спросил я.
   - Ну, ты ведь знаешь, - сказал он смущенно, - что о тебе пишут.
   - А что обо мне пишут? - спросил  я.  -  Вот  уже  три  месяца,  как  я
выступаю только в провинции.
   - Мне подобрали все рецензии, - сказал  он,  -  мы  с  Геннехольмом  их
проштудировали.
   - К дьяволу! - сказал я. - Сколько ты ему заплатил?
   Отец покраснел.
   - Оставь, - сказал он, - итак, что ты намерен предпринять?
   - Репетировать, - сказал я,  -  работать  полгода,  год,  сам  не  знаю
сколько.
   - Где?
   - Здесь. Где же еще?
   Ему стоило усилий не выдать своей тревоги.
   - Я не буду вам в тягость и не стану вас компрометировать; даже на ваши
"журфиксы" не покажу носа, - сказал я.
   Он покраснел. Несколько раз я являлся к ним на "журфиксы",  как  явился
бы любой посторонний,  а  не  в  семейном  порядке,  так  сказать.  Я  пил
коктейли, ел маслины,  пил  чай,  а  перед  уходом  набивал  себе  карманы
сигаретами столь демонстративно, что лакеи краснели и отворачивались.
   - Ах, - только и сказал отец. Он повернулся в кресле. Я видел, что  ему
хочется встать и подойти к окну. Но он только потупил глаза и сказал:
   - Предпочитаю, чтобы  ты  избрал  более  надежный  путь,  тот,  который
рекомендует  Геннехольм.  Мне  трудно  субсидировать   заведомо   неверное
предприятие. Но разве у тебя нет сбережений?  Ты  ведь,  по-моему,  совсем
неплохо зарабатывал все эти годы?
   - У меня нет никаких сбережений, - сказал я, - весь мой капитал -  одна
марка, одна-единственная. - Я вынул из кармана марку и показал отцу. Он  и
впрямь нагнулся и  начал  ее  рассматривать,  словно  какое-то  диковинное
насекомое.
   - С трудом верится, - сказал он, - во всяком случае, не я воспитал тебя
мотом. Какую примерно сумму ты  хотел  бы  иметь  ежемесячно,  на  что  ты
рассчитываешь?
   Сердце у меня забилось сильней. Я не предполагал, что  он  захочет  мне
помочь в такой прямой форме. Я задумался. Мне надо не так уж мало и не так
уж много - столько, чтобы хватило на жизнь,  но  я  не  имел  понятия,  ни
малейшего понятия, какая это сумма. Электричество, телефон,  что-то  будет
уходить на еду... От волнения меня прошиб пот.
   - Прежде всего, - сказал я, - мне нужен толстый резиновый мат  размером
с эту комнату, семь метров на пять,  ты  можешь  раздобыть  его  на  ваших
рейнских шинных заводах со скидкой.
   - Хорошо, - он улыбнулся. - Даю тебе его безвозмездно. Семь  метров  на
пять... хотя Геннехольм считает, что  тебе  не  следует  размениваться  на
акробатику.
   - А я и не собираюсь, папа, - ответил я. - Не считая  резинового  мата,
мне нужна тысяча марок в месяц.
   - Тысяча марок! - отец встал,  он  по-настоящему  испугался,  губы  его
дрожали.
   - Ну хорошо, - сказал я, - а что ты, собственно, предполагал?  -  Я  не
имел представления, сколько у него денег  в  действительности.  По  тысяче
марок ежемесячно - настолько я считать умею - в  год  составит  двенадцать
тысяч, такая сумма его не разорит. Ведь он  самый  доподлинный  миллионер;
однажды отец Марии растолковал мне это с карандашом  в  руках.  Я  уже  не
помню всех деталей. Отец был пайщиком самых  разных  предприятий,  повсюду
имел "свои интересы". Даже на фабрике, выпускающей экстракты для ванн.
   Отец ходил как маятник позади своего кресла. Он казался спокойным, губы
его шевелились, словно  он  что-то  высчитывал.  Может,  он  действительно
считал, во всяком случае, это продолжалось очень долго.
   А я снова вспомнил то  время,  когда  мы  с  Марией  бежали  из  Бонна,
вспомнил, какими скрягами они себя  показали.  Отец  написал,  что  он  из
моральных  соображений  лишает  меня  всякой  материальной   поддержки   и
надеется, что "делами рук своих" я  буду  кормить  и  себя  и  "несчастную
девушку  из  порядочной  семьи",  которую  я  соблазнил.  Он-де,  как  мне
известно, всегда ценил старого Деркума, считая его достойным противником и
достойным человеком, и что мой поступок, мол, скандальный.


   Мы жили в пансионе в районе Эренфельд.  Семьсот  марок,  которые  Мария
получила в наследство от  матери,  растаяли  уже  через  месяц,  хотя  мне
казалось, что я трачу их как нельзя более экономно и разумно.
   Пансион находился неподалеку от Эренфельдской товарной станции; из окон
нашей комнаты была видна красная кирпичная стена  и  товарные  составы,  в
город шли  платформы  с  бурым  углем,  из  города  отправлялся  порожняк.
Отрадная картина, приятный  перестук  колес:  как  тут  не  подумать,  что
имущественное положение семьи Шниров вполне надежно. Из ванной  открывался
вид на корыта и веревки с бельем; в темноте иногда раздавался глухой звук;
кто-то незаметно выбрасывал из окна во двор консервную банку или пакетик с
об®едками. Я часто лежал в ванной, напевая  что-нибудь  церковное.  Сперва
хозяйка запретила мне петь.
   - Люди еще подумают, что я скрываю у себя расстригу-священника.
   А после вообще запретила пользоваться ванной. По ее мнению,  я  слишком
часто принимал ванну, она считала это  излишеством.  Иногда  она  кочергой
разгребала во дворе пакеты  с  об®едками  -  по  содержимому  пакетов  она
надеялась узнать, кто их выкинул: луковая шелуха, кофейная гуща и кости от
отбивных давали ей пищу для сложных умозаключений; в  дополнение  к  этому
она как бы невзначай наводила справки в мясных и овощных лавчонках. Но все
было напрасно. По об®едкам никак  нельзя  было  ясно  определить  чью-либо
индивидуальность. Поэтому проклятья, которые она посылала  в  занавешенное
мокрым бельем небо, были сформулированы таким образом, что  каждый  из  ее
жильцов мог принять их на свой счет.
   - Меня не проведешь. Я до всего докопаюсь!
   По утрам мы ложились на подоконник, поджидая почтальона, который  время
от времени приносил нам посылки от приятельниц Марии, от Лео или от  Анны;
мы получали также чеки от дедушки, впрочем, весьма нерегулярно;  зато  мои
родители  ограничивались  призывами  "самому  строить  свою  судьбу,  дабы
собственными силами преодолеть все невзгоды".
   Потом мать написала даже, что она от меня "отрекается".  Мать  способна
дойти до вершин безвкусицы - в своем письме она цитировала роман  Шницлера
"Разлад в сердце". В этом романе родители "отрекаются"  от  своей  дочери,
которая не хочет произвести на свет ребенка, чей отец - "благородный, хоть
и слабый духом, служитель муз", -  насколько  мне  помнится,  актер.  Мать
дословно процитировала фразу из восьмой главы романа: "Совесть  повелевает
мне отречься от тебя". Она,  видно,  решила,  что  это  вполне  подходящая
цитата. Как бы то ни было, она от меня "отреклась".
   Я уверен, что пошла она на это только потому, что "отречение" избавляло
ее совесть, равно как  и  ее  текущий  счет,  от  ненужных  издержек.  Мои
домашние ждали, что я поведу себя как герой - наймусь на  фабрику  или  на
стройку, чтобы прокормить свою возлюбленную; все были крайне разочарованы,
когда я не сделал этого. Даже Лео и Анна дали мне  ясно  понять,  что  они
разочарованы. В мыслях они уже видели, как я выхожу из  дому  ни  свет  ни
заря с жестяной кружкой и с  бутербродами,  как  посылаю  Марии  воздушный
поцелуй и как потом поздно вечером возвращаюсь к своему очагу "усталый, но
довольный", читаю газету и гляжу на Марию,  которая  сидит  с  вязаньем  в
руках. Но я не сделал ни малейшей попытки воплотить эту идиллию  в  жизнь.
Яне расставался с  Марией,  и  Марии  было  гораздо  приятнее,  что  я  не
расстаюсь с  ней.  Я  чувствовал  себя  "художником"  (в  гораздо  большей
степени, чем когда бы то ни было), и мы жили так, как,  по  нашим  детским
представлениям, должна была жить богема: украшали комнату бутылками из-под
"кьянти", мешковиной  и  пестрыми  лубками.  По  сей  день  я  краснею  от
умиления, вспоминая тот год в Кельне. В конце недели Мария отправлялась  к
хозяйке, чтобы отсрочить плату за квартиру, и, когда  та  начинала  орать,
спрашивая,  почему  я  не  иду  работать,  Мария   отвечала   с   поистине
великолепным пафосом:
   - Мой муж художник, да, художник!
   Однажды я слышал, как она крикнула это, стоя на вонючей лестнице  перед
открытой дверью в комнату хозяйки:
   - Да, он художник!
   А хозяйка крикнула в ответ своим хриплым голосом:
   - Ах так, художник? Может, вы  еще  скажете,  что  он  вам  муж?  То-то
обрадуются в отделе регистрации браков.
   Больше всего ее злило то, что мы  обычно  лежали  в  кровати  часов  до
десяти или до одиннадцати. У нее не хватало догадливости  сообразить,  что
для  нас  это  был  самый  легкий  способ  сэкономить  на  завтраке  и  на
электричестве, ведь можно было не включать  рефлектор;  хозяйка  не  знала
также,  что  до  двенадцати  меня  обычно  не  пускали  в  маленький   зал
приходского дома,  где  я  репетировал,  -  утром  там  всегда  что-нибудь
проводилось: консультации для  молодых  матерей,  занятия  с  подростками,
готовящимися  к  первому   причастию,   уроки   кулинарии   или   собрания
католического поселкового кооператива. Мы жили  недалеко  от  церкви,  где
капелланом был Генрих Белен, он устроил мне и этот зальчик со  сценой  для
репетиций и комнату в пансионе. В то время многие  католики  относились  к
нам очень тепло. Женщина,  которая  вела  курсы  кулинарии  для  прихожан,
всегда подкармливала нас, если у нее что-нибудь оставалось, чаще всего нам
перепадали супы и пудинги, но иногда и кусочек мяса; в те дни, когда Мария
помогала убирать, она иногда совала ей пачку масла или  сахара...  Бывало,
она задерживалась до тех пор, пока я начинал репетировать, и  смеялась  до
упаду, а потом варила нам кофе. Даже после того как она узнала, что мы  не
женаты, она не изменила  своего  отношения.  По-моему,  она  считала,  что
актеры