"я" в начале письма, заменяя слова "я сообщаю тебе" вычурным оборотом "сим
письмом", - в этом весь Лео. Где тот блеск, с каким он  играет  на  рояле?
Способность Лео улаживать свои дела, соблюдая все формальности, усугубляет
мою меланхолию. Если он будет продолжать в том  же  духе,  то  обязательно
станет когда-нибудь почтенным седовласым прелатом. В письмах  Лео  и  отец
похожи друг на друга, они оба не владеют пером; о чем бы  они  ни  писали,
кажется, что речь идет о буром угле.
   Пока в заведении Лео соблаговолили подойти  к  телефону,  прошла  целая
вечность;  я  уже   начал   было   поносить   "поповскую   расхлябанность"
соответствующими моему настроению бранными  словесами,  пробормотал  даже:
"Сукины дети!", как вдруг кто-то снял трубку и произнес на редкость сиплым
голосом:
   - Слушаю.
   Какое разочарование. А я-то думал услышать медоточивый голос  монашенки
и почувствовать запах жидкого кофе и черствой сдобы; вместо этого со  мной
заговорил какой-то  хрипун,  от  которого  так  сильно  несло  свининой  и
капустой, что я закашлялся.
   - Извините, - с трудом произнес я, - не могли бы вы позвать к  телефону
студента богословия Лео Шнира?
   - Кто это говорит?
   - Шнир, - ответил я. Наверное, это было выше его  разумения.  Он  долго
молчал, я опять закашлялся, подавил кашель и сказал:
   - Говорю по буквам: школа, небеса, Ида, Рихард.
   - Что это означает? - спросил он после долгой паузы, и в его голосе мне
послышалось то же отчаяние, какое испытывал я. Может быть, они  приставили
к телефону добродушного старичка профессора с трубкой в  зубах?  Я  быстро
наскреб в памяти несколько латинских слов и смиренно сказал:
   - Sum frater leonis [я брат Льва (лат.)].
   Я подумал, что поступаю некрасиво: ведь многие люди,  которые,  видимо,
испытывают потребность поговорить с кем-либо из питомцев этого  заведения,
не знают ни слова по-латыни.
   Как ни странно, мой собеседник захихикал и сказал:
   - Frater tuus est  in  refectorio  [твой  брат  пребывает  в  трапезной
(лат.)], он ест, - повторил старик громче, - господа сейчас ужинают, а  во
время еды их нельзя беспокоить.
   - Дело очень срочное, - сказал я.
   - Смертельный случай? - спросил он.
   - Нет, - ответил я, - почти смертельный.
   - Стало быть, тяжелые увечья?
   - Нет, - сказал я, - внутренние увечья.
   - Вот оно что, - заметил  он,  и  его  голос  смягчился,  -  внутреннее
кровоизлияние.
   - Нет, - сказал я, - душевная травма. Чисто душевная.
   По-видимому, слово "душевная" было  ему  незнакомо:  наступило  ледяное
молчание.
   - Боже мой, - начал я  снова.  -  Что  тут  непонятного?  Ведь  человек
состоит из тела и души.
   Он что-то пробурчал, казалось, выражая сомнение  в  правильности  этого
тезиса, а потом между двумя затяжками просипел:
   - Августин... Бонавентура... Кузанус - вы вступили на ложный путь.
   - Душа, - сказал я упрямо, - передайте,  пожалуйста,  господину  Шниру,
что душа его брата в опасности, и пусть он сразу  же  после  еды  позвонит
ему.
   - Душа, брат, опасность, - повторил он безучастно. С тем же успехом  он
мог  бы  сказать:  мусор,  моча,  молоко.  Вся  эта  история  начала  меня
забавлять: как-никак в этой семинарии готовили людей, призванных врачевать
души; хоть раз он должен был услышать слово "душа".
   - Дело очень, очень срочное, - сказал я.
   Он ничего не ответил, кроме "гм", "гм"; казалось, ему  было  совершенно
невдомек, каким образом дело, связанное с душой, может быть срочным.
   - Я передам, - сказал он. - Что вы там говорили о школе?
   - Ничего, - ответил я, - ровным счетом ничего. Школа  здесь  совершенно
не при чем. Я употребил это слово, чтобы разобрать по буквам свою фамилию.
   - Вы думаете, в школах теперь разбирают слова по буквам? Вы правда  так
думаете? - Он очень оживился, видимо, я наступил на его любимую мозоль.  -
Сейчас слишком миндальничают, - закричал он, - слишком миндальничают!
   - Конечно, - заметил я, - в школах надо почаще пороть.
   - Не правда ли? - воскликнул он.
   - Безусловно, - сказал я, - особенно учителей надо пороть чаще. Вы  еще
не раздумали передать брату, что я звонил?
   - Все уже записано - срочное душевное дело. Школьная история. А теперь,
юный друг, позвольте мне на правах старшего дать вам добрый совет.
   - Пожалуйста, - согласился я.
   - Отриньте Августина: искусно преподанный суб®ективизм - это еще далеко
не богословие; он приносит вред молодым  умам.  Поверхностная  болтовня  с
примесью диалектики. Вы не обижаетесь на мои советы?
   - Да нет же, - сказал я, - не медля ни секунды я брошу в  огонь  своего
Августина.
   - Правильно, - сказал он, ликуя. - В  огонь  его!  Да  благословит  вас
господь.
   Я хотел было сказать "спасибо", но "спасибо" здесь казалось  мне  не  к
месту, поэтому я просто положил трубку и вытер пот. Я  очень  чувствителен
ко всяким запахам; бьющий в  нос  запах  капусты  напряг  до  предела  мою
вегетативную нервную систему. Я стал думать о  нравах  церковников:  очень
мило, конечно, что в их заведении такой  вот  старикан  может  чувствовать
себя полезным, но нельзя же, в самом деле, сажать у телефона  -  именно  у
телефона - глухого и вздорного хрипуна. Запах капусты запомнился мне еще с
интернатских времен. Один из патеров  об®яснил  нам  как-то,  что  капуста
считается пищей, обуздывающей чувственность. Самая мысль о  том,  что  мою
чувственность или чувственность любого другого человека  будут  специально
обуздывать, кажется мне отвратительной. Как видно, в этих семинариях  день
и ночь только и думают, что о "вожделении плоти"; где-нибудь  на  кухне  у
них, наверное, сидит монашка, которая составляет меню, а  после  обсуждает
его с ректором; оба они  усаживаются  друг  против  друга  и,  старательно
избегая в разговоре слова чувственность, при каждом записанном на  бумажке
блюде прикидывают: это блюдо обуздывает чувственность, это  -  возбуждает.
Для меня такая сцена  -  верх  непристойности,  так  же,  впрочем,  как  и
проклятый многочасовой футбол в интернате; все  мы  прекрасно  знали,  что
игра в футбол должна утомить нас, чтобы мы не  думали  о  девушках,  из-за
этого футбол стал мне противен, а когда я думаю, что мой брат  Лео  обязан
есть капусту, дабы обуздывать  свою  чувственность,  то  испытываю  острое
желание отправиться в сие  заведение  и  облить  всю  их  капусту  соляной
кислотой. Этим юношам достаточно трудно и без капусты; нелегко,  наверное,
изо дня в день провозглашать нечто непонятное - воскресение из  мертвых  и
вечное блаженство. Нелегко, наверное,  усердно  обрабатывать  виноградники
господа бога и убеждаться, что там чертовски мало  всходит.  Мне  об®яснил
это Генрих Белен, который так участливо отнесся к нам, когда у  Марии  был
выкидыш. В разговоре со мной  он  называл  себя  "простым  чернорабочим  в
виноградниках  господа  бога,  как  по  моральному  состоянию,  так  и  по
заработкам".
   Мы выбрались с ним из больницы только в пять утра, и  я  довел  его  до
дома; мы шли пешком, потому что у нас не было денег на трамвай;  когда  он
стоял у себя в дверях и вытаскивал из кармана ключи,  он  был  точь-в-точь
рабочий, вернувшийся из ночной Смены - усталый и небритый; я понимал,  как
тяжело ему будет сейчас служить мессу, со всеми теми таинствами, о которых
мне постоянно рассказывала Мария. Генрих отпер  дверь  -  в  передней  его
поджидала экономка, угрюмая старуха в шлепанцах, кожа на  ее  голых  икрах
показалась мне совсем желтой; а ведь эта женщина не была ни  монашкой,  ни
его матерью, ни родной сестрой.
   - Что это такое? Что это такое? - прошипела она.
   Будь  проклят  убогий,  бесприютный   холостяцкий   быт,   нет   ничего
удивительного, что многие католики боятся посылать своих молоденьких дочек
на   квартиру   к   священнику,   и   нет   ничего   удивительного,    что
бедолаги-священники совершают иногда глупости.
   Я чуть было не позвонил опять  в  семинарию  Лео  глухому  старикану  с
прокуренным голосом: мне вдруг захотелось поговорить с ним  о  "вожделении
плоти". Звонить кому-нибудь из  знакомых  было  боязно  -  чужой  человек,
наверное, поймет  меня  лучше.  Я  с  удовольствием  спросил  бы  у  него:
правильно ли я понимаю католицизм.  На  всем  свете  для  меня  существуют
только четыре католика: папа  Иоанн,  Джеймс  Эллис,  Мария  и  Грегори  -
пожилой негр-боксер; когда-то он чуть  было  не  стал  чемпионом  мира  по
боксу, а сейчас с грехом пополам выступает во всяких  варьете  с  силовыми
номерами. Время от времени судьба сталкивала нас. Он был  очень  набожный,
по-настоящему верующий человек и всегда носил на своей  непомерно  широкой
груди атлета монашескую пелерину. Многие считали  его  слабоумным,  потому
что он почти постоянно молчал и питался одним хлебом с огурцами; и все  же
он был такой сильный, что носил по  комнате  меня  и  Марию  на  вытянутых
руках, как  кукол.  Существует  еще  несколько  людей,  которых,  по  всей
вероятности, можно считать католиками: это - Карл Эмондс и Генрих Белен, а
также Цюпфнер. Насчет Марии я уже стал  сомневаться,  ее  "страх  за  свою
душу" меня ни в чем не убеждает; если она и впрямь покинула меня и  делает
с Цюпфнером то, что мы  делали  с  ней,  значит  она  совершила  поступок,
который в  ее  книгах  недвусмысленно  именуется  "нарушением  супружеской
верности" и "блудом". Ее "страх за свою душу" возник  только  из-за  моего
нежелания сочетаться с ней законным браком  и  воспитывать  наших  будущих
детей в лоне католической церкви.
   Детей у нас не было, но мы без конца обсуждали, как будем их одевать, о
чем будем с ними разговаривать и как  воспитывать;  по  всем  вопросам  мы
придерживались одного мнения, кроме воспитания в лоне церкви. Я согласился
окрестить детей. Но тогда Мария сказала, что я должен заявить  об  этом  в
письменном виде,  иначе,  мол,  церковь  не  обвенчает  нас.  Когда  же  я
согласился на венчание, оказалось, что мы должны еще сочетаться  браком  у
светских властей... И тут  я  потерял  терпение  и  предложил  ей  немного
повременить, ведь сейчас какой-нибудь годик не играет для нас существенной
роли; Мария заплакала и сказала, что я совершенно не  понимаю,  каково  ей
жить в этом состоянии, без всякой надежды  на  то,  что  наши  дети  будут
воспитаны как христиане. Это было скверно, оказывается, все эти  пять  лет
мы говорили с ней на разных языках. Я на самом деле  не  знал,  что  перед
венчанием в церкви надо обязательно зарегистрировать брак. Конечно, мне об
этом  следовало  знать,  поскольку  я  был  человеком  совершеннолетним  и
"правомочным лицом мужского пола", но я этого попросту не знал, так же как
я  до  последнего  времени  не  ведал,  что  белое  вино  подают  к  столу
охлажденным,  а  красное  подогретым.  Разумеется,  я   знал,   что   есть
официальные  учреждения,  где  совершаются  церемонии   бракосочетаний   и
выдаются соответствующие свидетельства, но я думал, что все это существует
для неверующих или же  для  тех  верующих,  которые,  так  сказать,  хотят
доставить маленькое удовольствие государству. Я рассердился не  на  шутку,
услыхав, что идти  туда  обязательно,  если  хочешь  сочетаться  церковным
браком,  а  когда  Мария  заговорила  вдобавок  о   необходимости   выдать
письменное обязательство воспитывать детей в католическом духе, между нами
разгорелась ссора. Мне это показалось вымогательством  и  не  понравилось,
что  Мария  так  уж  безоговорочно  соглашается  с  требованием   выдавать
обязательства в письменном виде. Кто мешает  ей  крестить  своих  детей  и
воспитывать их в том духе, в каком она считает нужным?
   В этот вечер ей нездоровилось, она была бледной и усталой наговорила со
мной в повышенных тонах, а когда я сказал ей потом, что, мол, хорошо, я на
все согласен, согласен даже подписать эту бумажонку, она разозлилась.
   - Ты поступаешь так исключительно из лени, а не потому,  что  веришь  в
необходимость высших принципов правопорядка.
   И я признал, что действительно поступаю так из лени и еще  потому,  что
хочу прожить с ней всю жизнь и что готов даже вступить в лоно католической
церкви, чтобы удержать ее. Я впал в патетический тон,  заявив,  что  слова
"высшие принципы правопорядка"  напоминают  мне  камеру  пыток.  Но  Мария
восприняла как оскорбление мою готовность стать католиком ради того, чтобы
удержать ее. А я-то думал, что польстил ей, и даже грубо польстил. Она  же
утверждала, будто дело вовсе не в ней и не во мне, а в "правопорядке".
   Все  это  происходило  вечером  в  ганноверской  гостинице,  в   эдакой
фешенебельной гостинице, где тебе никогда не нальют чашку кофе доверху,  а
только на три четверти. В дорогих гостиницах все  такие  аристократы,  что
полная  чашка  кофе  кажется  им  плебейской,  и  кельнеры  гораздо  лучше
разбираются в господских правилах хорошего тона,  чем  господа-постояльцы,
которые там останавливаются. Когда я живу в подобных  гостиницах,  у  меня
всегда такое чувство, будто я ненароком  попал  в  особенно  дорогой  и  в
особенно скучный интернат; вдобавок тогда я валился с ног от  усталости  -
три выступления подряд. Утром - перед акционерами-сталелитейщиками, днем -
перед соискателями учительских должностей, а вечером  -  в  варьете,  и  в
варьете меня проводили такими жидкими аплодисментами, что  в  их  всплеске
мне уже  почудился  будущий  провал.  Я  заказал  себе  в  номер  пиво,  и
метрдотель этой дурацкой гостиницы ответил мне по телефону  таким  ледяным
голосом: "Хорошо, сударь", будто я заказал  навозную  жижу;  в  довершение
всего они принесли пиво в серебряном бокале. Я устал, мне хотелось  выпить
пива, поиграть немного в рич-рач, принять ванну, почитать вечерние  газеты
и заснуть рядом с Марией, положив правую руку к ней на грудь  и  придвинув
лицо так близко к ее лицу, чтобы и во сне ощущать запах ее волос. В ушах у
меня все еще звучали жидкие аплодисменты. Было бы, пожалуй, гуманней, если
бы    зрители    просто    опустили    большой    палец     книзу.     Это
пресыщенно-высокомерное презрение к моей особе  показалось  мне  таким  же
безвкусным, как пиво в идиотском серебряном бокале.  Я  был  просто  не  в
состоянии вести разговоры на возвышенные темы.
   - Речь идет о том самом, Ганс, - сказала Мария чуть потише; она даже не
заметила, что сказала "то самое" - слова, которые мы употребляли в  особом
смысле. Неужели она все забыла? Она,  словно  маятник,  ходила  у  изножия
широкой кровати, так резко взмахивая сигаретой,  что  казалось,  маленькие
облачка дыма - это точки, которые она ставит после каждого слова.  За  эти
годы она приучилась курить. На  ней  был  светло-зеленый  джемпер,  и  она
казалась мне очень красивой; лицо -  белое-белое,  а  волосы  темнее,  чем
прежде, в первый раз я заметил жилки у нее на шее.
   - Пожалей меня, - сказал я, - дай мне выспаться, а утром  за  завтраком
мы еще раз обо всем поговорим, и главное о "том самом".
   Но она опять ничего не поняла, повернулась ко мне и встала  у  кровати;
по выражению ее губ я вдруг почувствовал, что эта сцена вызвана  какими-то
причинами, в которых она сама себе не хочет сознаться. Она затянулась, и в
уголках ее губ я заметил несколько  морщинок,  которых  раньше  не  видел.
Потом  она  посмотрела  на  меня,  покачав   головой,   вздохнула,   снова
повернулась и опять начала ходить, как маятник.
   - Я что-то плохо соображаю, - сказал я устало, - сперва мы  поссорились
из-за  подписи  под  этим   вымогательским   документом...   потом   из-за
регистрации брака. Теперь я на все согласен, а ты сердишься пуще прежнего.
   - Да, - ответила она, - твое решение кажется мне слишком  поспешным,  я
чувствую, ты просто-напросто  боишься  об®яснений.  Чего  ты,  собственно,
хочешь?
   - Тебя, - ответил я; не знаю, можно ли сказать женщине что-нибудь более
приятное. - Иди, ляг рядом со мной и прихвати пепельницу,  так  нам  будет
гораздо удобнее разговаривать.
   Больше я уже не мог произнести в ее присутствии слова "то самое". Мария
покачала головой, поставила мне на кровать пепельницу, подошла  к  окну  и
поглядела на улицу. Мне стало страшно.
   - Что-то в нашем разговоре мне не нравится... ты говоришь как  будто  с
чужого голоса.
   - Чей же это голос? - тихо спросила она, и меня обманул  ее  тон  -  он
вдруг опять стал совсем мягким.
   - От твоих слов попахивает Бонном, - сказал я, - католическим  кружком,
Зоммервильдом, Цюпфнером... и как их там зовут.
   - Возможно, тебе теперь слышится то, что ты  раньше  видел,  -  сказала
она, не оборачиваясь.
   - Ничего не понимаю, - заметил я устало, - о чем ты сейчас говоришь?
   - О боже, - сказала она, - будто ты не знаешь, что тут  проходит  с®езд
католиков.
   - Я видел плакаты, - сказал я.
   - И тебе не пришло в голову,  что  здесь  могли  оказаться  Хериберт  и
прелат Зоммервильд?
   Я не знал, что Цюпфнера зовут Хериберт. Но  когда  она  произнесла  это
имя, понял, что речь идет именно о нем. И я опять вспомнил, как  они  шли,
взявшись за руки. Мне самому бросилось  в  глаза,  что  в  Ганновере  было
гораздо больше священников и монахинь,  чем  этому  городу  полагалось  по
штату, но я не подумал, что Мария может здесь  с  кем-нибудь  встретиться.
Ну, а если даже и так... ведь когда у меня выдавались свободные  дни,  мы,
бывало, ездили в Бонн, и она могла сколько  ее  душе  угодно  наслаждаться
общением с "кружком".
   - Здесь в гостинице? - спросил я устало.
   - Да, - ответила она.
   - Почему же ты мне ничего не сказала? Мы бы встретились.
   - Ты почти не бывал в городе, - начала  она,  -  вся  неделя  прошла  в
раз®ездах... Брауншвейг, Гильдесхейм, Целле...
   - Но теперь я свободен, - сказал я, - позвони  им,  мы  с  ними  выпьем
внизу в баре.
   - Их уже нет, они уехали сегодня после обеда.
   - Очень рад, - сказал я, - что ты могла вволю  надышаться  католическим
воздухом, хотя и импортированным. - Это было не мое выражение, а ее. Время
от времени она говорила, что ей хочется подышать "католическим воздухом".
   - Почему ты сердишься? - спросила она. Она все еще стояла лицом к  окну
и опять курила, и эти ее судорожные затяжки казались мне  чужими,  так  же
как и ее манера разговаривать со мной. В эту  минуту  она  была  для  меня
чужой женщиной - красивой, но не слишком интеллигентной,  ищущей  предлог,
чтобы уйти.
   - Я не сержусь, - сказал я, - и ты это знаешь. Скажи мне,  что  ты  это
знаешь.
   Она промолчала, но кивнула, я увидел только краешек ее лица  и  все  же
понял, что она  с  трудом  удерживается  от  слез.  Зачем?  Лучше  бы  она
заплакала - бурно, навзрыд. Тогда я мог бы встать, обнять ее и поцеловать.
Но я не встал. Мне этого не хотелось,  а  поцеловать  ее  просто  так,  по
привычке, или из чувства долга - я был не в состоянии. Я по-прежнему лежал
и думал  о  Цюпфнере  и  Зоммервильде,  о  том,  что  три  дня  она  здесь
хороводилась с ними и ни слова мне не сказала. Наверное, они говорили  обо
мне. Цюпфнер  возглавляет  это  их  Федеральное  об®единение  католических
деятелей-мирян. Я слишком долго медлил, минуту  или  полминуты,  а  может,
целых две, не помню. Но когда я наконец  встал  и  подошел  к  Марии,  она
отрицательно покачала головой, движением плеч стряхнула мои руки  и  снова
начала говорить о страхе за свою душу и о принципах  правопорядка,  и  мне
показалось, что мы уже лет  двадцать  женаты.  В  голосе  Марии  появилось
что-то менторское; я слишком устал, чтобы вслушиваться в ее  аргументы,  и
пропускал их мимо ушей. Потом я прервал ее и рассказал о своей  неудаче  в
варьете, первой за все эти три года. Мы стояли рядышком и смотрели в  окно
- к нашей  гостинице  вереницей  под®езжали  такси  и  увозили  на  вокзал
католических бонз: монахинь, патеров  и  деятелей-мирян,  у  которых  были
очень серьезные лица. В толпе я увидел  Шницлера,  он  придерживал  дверцу
машины, в которую  садилась  старая  монахиня  с  чрезвычайно  благородной
внешностью. Когда он жил