, либо считается чем-то вульгарным; во всяком случае, деньги никогда
не воспринимаются в том виде, в каком они нужны  человеку:  как  еда,  как
такси, как пачка сигарет или номер с ванной.
   Отец  страдал;  это  было  видно  невооруженным  глазом  и  производило
ошеломляющее впечатление. Он отвернулся к окну,  вынул  носовой  платок  и
осушил несколько слезинок. До сих пор я никогда не видел его плачущим,  не
видел также, чтобы он  использовал  свой  носовой  платок  по  назначению.
Каждое утро ему выдавалось два белоснежных носовых платка,  а  вечером  он
бросал их - немного смятые, но  вовсе  не  испачканные  -  в  корзину  для
грязного белья у себя в ванной. Бывали периоды, когда мать из  соображений
экономии, ссылаясь на нехватку мыла,  вела  с  ним  на  эту  тему  длинные
дискуссии: не согласится ли он менять носовые платки ну хотя бы раз в  два
или три дня.
   - Они ведь просто лежат у тебя, ты их даже не пачкаешь... не забывай  о
наших обязанностях перед нацией. - Мать намекала на известные лозунги "все
на борьбу со злостным расточительством" и "не трать зря ни  пфеннига".  Но
отец единственный раз в жизни, насколько я  помню,  проявил  свою  волю  и
настоял на том, чтобы ему, как прежде,  выдавали  по  два  носовых  платка
каждое утро.
   Никогда я не замечал ни пятнышка на его лице, ни капельки влаги, ничего
такого, что заставило бы его, скажем, высморкаться. А теперь  он  стоял  у
окна и вытирал не только слезы, но и нечто столь  банальное,  как  пот  на
верхней губе. Я вышел на кухню, ведь он все еще плакал, и мне было слышно,
как он тихонько всхлипывает. На свете совсем не много людей, в присутствии
которых можно плакать, и я решил,  что  собственный  сын  и  притом  почти
незнакомый - самое неподходящее общество в эти минуты. Лично я знаю только
одного  человека,  при  котором  я  стал  бы  плакать,  -  Марию;  а   что
представляла собой любовница отца - можно ли при ней плакать, - я не  имел
понятия. Я видел ее всего один раз, она показалась мне приятной,  красивой
дамой, в меру глупенькой; зато я о ней много слышал. По  рассказам  родни,
это была "корыстная особа", но моя родня считает корыстными всех тех,  кто
имеет наглость напоминать, что людям необходимо  время  от  времени  есть,
пить и покупать себе башмаки. А человек,  который  признался  бы,  что  не
мыслит себе жизни без сигарет, ванны,  цветов  и  спиртного,  вошел  бы  в
семейную хронику Шниров как безумец, одержимый "манией расточительства". Я
понимал, что иметь любовницу довольно-таки разорительное занятие, ведь она
должна покупать себе чулки и платья, должна платить за квартиру и  к  тому
же постоянно пребывать в  хорошем  настроении,  что,  по  выражению  отца,
возможно только при "абсолютно упорядоченном бюджете". Он приходил  к  ней
после  убийственно  скучных  заседаний  наблюдательных   советов,   и   ей
полагалось излучать радость и благоухание и к тому еще быть причесанной  у
парикмахера. Не думаю, что она корыстная, скорее всего она  просто  дорого
обходится, но для моей родни это равнозначные понятия. Как-то раз садовник
Хенкельс, подсоблявший старику Фурману, заметил на редкость смиренно,  что
ставки подсобных рабочих, мол, "собственно говоря, вот уже  три  года  как
повысились", а он получает столько же, что  и  раньше;  и  мать  визгливым
голосом прочла тогда двухчасовую лекцию на тему о "корыстолюбии  некоторых
суб®ектов". Однажды она дала нашему письмоносцу двадцать пять пфеннигов  в
качестве новогоднего подарка и  возмутилась  не  на  шутку,  обнаружив  на
следующее утро в почтовом ящике конверт с  этими  самыми  двадцатью  пятью
пфеннигами и с запиской: "Уважаемая госпожа Шнир! Не решаюсь Вас грабить".
Разумеется, у нее нашелся знакомый статс-секретарь в министерстве связи, и
она незамедлительно пожаловалась ему на этого "корыстолюбивого  и  наглого
типа".


   В кухне я торопливо обошел лужу  кофе  и  направился  через  коридор  в
ванную; вытаскивая из ванны пробку, я вдруг вспомнил, что впервые за много
лет, нежась в теплой воде, не пропел даже литанию деве Марии. Вполголоса я
затянул "Верую", смывая душем пену со стенок ванны,  из  которой  медленно
вытекала вода. Потом я попытался спеть литанию деве Марии;  эта  еврейская
девушка, по имени Мириам, всегда вызывала во  мне  симпатию,  временами  я
даже верил в нее. Но и  литания  не  принесла  мне  облегчения,  она  была
слишком католической, а я испытывал злобу и против  католицизма  и  против
католиков. Я решил позвонить Генриху Белену  и  Карлу  Эмондсу.  С  Карлом
Эмондсом мы не виделись вот уже два года - после того ужасного скандала, а
писем друг другу сроду не писали. Он обошелся со мной  как  свинья,  и  по
совершенно пустяковому поводу: я дал  его  младенцу,  годовалому  Грегору,
молоко с сырым яйцом; Карл и Сабина пошли в кино, "Мария проводила вечер в
"кружке", а меня они оставили нянчить  Грегора.  Сабина  велела  в  десять
подогреть молоко,  налить  его  в  бутылочку  и  дать  Грегору,  но  малыш
показался мне очень бледненьким и слабеньким (он даже не плакал, а  только
жалобно хныкал), и я подумал, что, если добавить в молоко сырое яйцо,  это
будет ему очень полезно. Пока молоко грелось, я расхаживал с  Грегором  на
руках по кухне и приговаривал:
   - Ай-ай, угадай, что получит наш малыш,  что  мы  ему  сейчас  дадим...
яичко, - и так далее в том же роде; потом я разбил яйцо,  поболтал  его  в
миксере и влил в молоко. Старшие дети Эмондсов спали мертвым сном, и никто
не вертелся у меня под ногами; я дал Грегору бутылочку, и мне  показалось,
что яйцо здорово пошло ему на пользу. Он заулыбался  и  сразу  же  заснул,
перестав хныкать.  Вернувшись  из  кино,  Карл  заметил  на  кухне  яичную
скорлупу и, входя в столовую, где я сидел с Сабиной, сказал:
   - Молодец, что сварил себе яйцо.
   Я об®яснил,  что  не  сам  с®ел  яйцо,  а  дал  его  Грегору...  И  тут
разразилась целая буря, они прямо обрушились на меня.  У  Сабины  началась
форменная истерика, она кричала мне: "Убийца!", а Карл  заорал:  "Бродяга!
Похотливый козел!" Его слова привели меня в такую ярость,  что  я  обозвал
его "припадочным учителишкой", схватил пальто и выскочил на  лестницу  вне
себя от гнева. Карл выбежал за мной на площадку и крикнул мне вслед:
   - Безответственный босяк!
   - Истеричный мещанин, жалкий дурак, - бросил я ему в ответ.
   Я искренне люблю детей, неплохо умею  обращаться  с  ними,  особенно  с
грудными младенцами, и у меня не укладывается  в  голове,  что  годовалому
ребенку может повредить яйцо; меня обидело главным образом  то,  что  Карл
назвал меня "похотливым козлом"; "убийцу" Сабины я еще стерпел бы. Чего не
позволишь и не простишь перепуганной насмерть матери? Но Карл  ведь  знал,
что я не "похотливый козел".
   С некоторых пор у нас вообще  были  натянутые  отношения  по  глупейшей
причине: Карл в глубине души считал,  что  моя  "вольная  жизнь"  поистине
"прекрасна", а меня в глубине души привлекало его мещанское  благополучие.
Я никак не мог растолковать Карлу, что моя  жизнь  с  вечными  переездами,
гостиницами, репетициями, выступлениями, игрой  в  рич-рач  и  пивом  была
убийственно размеренной и монотонной... и что мне больше  всего  нравилась
будничность его существования. Ну и, конечно, он так же, как  все,  думал,
что мы намеренно  не  обзаводимся  детьми.  Выкидыши  Марии  казались  ему
"подозрительными"; если бы он знал, как мы мечтали о детях!
   И все же я послал Карлу телеграмму с просьбой позвонить мне,  но  вовсе
не за тем, чтобы подстрелить у него денег. У них теперь уже четверо детей,
и они с трудом сводят концы с концами.
   Я еще раз сполоснул ванну, тихо вышел  в  коридор  и  бросил  взгляд  в
открытую дверь столовой. Отец опять  стоял  лицом  к  столу  и  больше  не
плакал. Покрасневший нос и влажные  морщинистые  щеки  делали  его  совсем
стариком; он поеживался от холода; лицо у него было потерянное и,  как  ни
странно, весьма глупое. Я налил ему немного коньяку и дал выпить. Он  взял
рюмку и выпил. Столь не свойственное отцу выражение  глупости  застыло  на
его лице, а в том, как он осушил рюмку и молча, с  беспомощной  мольбой  в
глазах протянул ее мне, было что-то шутовское, раньше я  этого  в  нем  не
замечал.  Так  выглядят  люди,  которые  уже  ничем,  абсолютно  ничем  не
интересуются, кроме детективных романов, определенной марки вина и  глупых
анекдотов. Мокрый и скомканный платок он  просто  положил  на  стол,  и  я
подумал, что это поразительно выпадает из его стиля;  казалось,  он  ведет
себя как упрямый капризный ребенок, которому уже тысячу раз повторяли, что
носовые платки нельзя класть на стол. Я налил ему еще немного коньяку,  он
выпил и сделал слабое  движение  рукой,  которое  можно  было  истолковать
только как просьбу: "Пожалуйста, принеси мне пальто".  Но  я  притворился,
что ничего не замечаю. Мне необходимо было каким-то  образом  навести  его
снова на разговор о деньгах. Не придумав ничего лучшего, я  опять  вытащил
из кармана марку и решил показать несколько простеньких  фокусов:  монетка
скатилась по моей вытянутой правой руке, а потом  поползла  вверх  тем  же
путем.  Отец  улыбнулся  довольно-таки  вымученной  улыбкой.  Я  подбросил
монетку почти под самый потолок и поймал ее снова, но отец  повторил  свой
жест: "Пожалуйста, принеси мне  пальто".  Я  еще  раз  подбросил  монетку,
поймал ее большим пальцем правой ноги и поднял почти на уровень отцовского
носа. Отец сердито махнул рукой и сказал ворчливо:
   - Перестань!
   Пожав плечами, я вышел в переднюю и снял его пальто и шляпу с вешалки.
   Отец уже поджидал меня, я помог ему одеться, поднял перчатки,  выпавшие
из шляпы, и протянул ему. Он опять чуть было не заплакал,  смешно  скривил
нос и губы и прошептал:
   - Неужели ты так и не скажешь мне что-нибудь хорошее?
   - Да нет, почему, - ответил я тихо, - хорошо, что ты положил  мне  руку
на плечо, когда эти идиоты судили меня... а особенно хорошо, что  ты  спас
жизнь мамаше Винекен, которую хотел расстрелять тот тупица майор.
   - Но я все это уже почти забыл, - сказал он.
   - И это самое хорошее, что ты все забыл... а я ничего не забываю.
   Отец смотрел на меня с молчаливой мольбой; он боялся, что  я  произнесу
имя Генриэтты, но я не произнес имени Генриэтты, хотя собирался  спросить,
почему он не  совершил  хорошего  поступка  и  не  запретил  своей  дочери
отправиться на ту школьную экскурсию в зенитную часть... Я  кивнул,  и  он
понял,  что  я  не  заговорю  о  Генриэтте.  Уверен,  что  на   заседаниях
наблюдательных советов он часто рисовал на листке бумаги рожицы и  выводил
букву "Г", и еще раз  ту  же  букву,  а  порой  писал  ее  имя  полностью:
"Генриэтта". Он не был виноват, просто  он  всегда  как  в  шорах,  и  это
исключает всякий трагизм или же, наоборот, создает предпосылки  для  него.
Сам не  знаю.  Он  был  такой  утонченный  и  деликатный,  с  благородными
сединами, неизменно доброжелательный, но он не дал мне ни гроша, когда  мы
с Марией жили в Кельне. Что делало моего отца, милейшего  старичка,  столь
твердым и сильным? Почему, выступая перед экраном телевизора, он говорил о
долге перед обществом, о патриотизме, о Германии и даже о христианстве,  в
которое, по собственному признанию, ни на йоту не верил, говорил так,  что
люди не могли не уверовать. Все дело в том, что за ним стояли  деньги;  но
не обычные бумажки, на  которые  можно  купить  себе  бутылку  молока  или
поехать на такси, содержать любовницу или сходить в  кино,  а  деньги  как
символ. Я боялся его, но и он боялся  меня:  мы  оба  не  были  узколобыми
реалистами, оба презирали тех, кто болтает о "реальной политике". На карту
было поставлено куда больше, чем полагали эти дураки. В его глазах я  ясно
читал, что он не может дать деньги клоуну,  для  которого  все  назначение
денег в том, чтобы тратить их, а  ведь  по  его  понятиям  у  денег  прямо
противоположное назначение. Я знал, сколько бы он ни отвалил  мне  -  хоть
целый миллион, - я его все равно  потрачу,  а  для  него  каждая  трата  -
синоним расточительности.
   Пережидая  какое-то  время  на  кухне  и  в  ванной,  чтобы  дать   ему
выплакаться в одиночестве, я подумал было, что  столь  сильное  потрясение
заставит его выложить изрядную  сумму  без  всяких  дурацких  условий,  но
теперь я видел по его глазам, что он просто не в состоянии этого  сделать.
Нет, он не был узколобым реалистом, равно как и я, и мы оба знали, что все
эти пошляки всего лишь "реалисты" - они  могут  тысячу  раз  ощупать  свой
воротник, но так и не заметят нитку, на которой барахтаются.
   Я еще раз кивнул, чтобы успокоить его окончательно: не стану я говорить
ни о деньгах, ни о Генриэтте; но сам я подумал о ней иначе, чем всегда, и,
как мне показалось, в  неподходящем  духе;  я  представил  себе  Генриэтту
такой, какой она стала  бы  сейчас:  тридцатитрехлетней  женщиной,  весьма
возможно, разведенной женой какого-нибудь крупного промышленника.  Никогда
не поверю,  что  она  согласилась  бы  участвовать  в  этой  пошлой  игре,
флиртовать,  устраивать  приемы,  болтать  о  том,  что  надо-де   "крепко
держаться религии", заседать в разных  бюро  и  стараться  быть  "особенно
приветливой  с  деятелями  СДПГ,   чтобы   не   увеличить   их   комплекса
неполноценности".  Я  мог  представить  себе"  Генриэтту  только  в   роли
человека, совершающего  отчаянные  поступки,  которые  "реалисты"  считают
проявлением снобизма, ибо  они  совершенно  лишены  воображения.  Вот  она
выливает коктейль за шиворот какому-нибудь  главному  директору  концерна,
которых сейчас расплодилось  до  черта,  или  наезжает  своей  машиной  на
"мерседес" скалящего зубы обер-лицемера. Что ей осталось бы  делать,  если
бы ее  не  научили  писать  пейзажи  или  обтачивать  на  гончарном  круге
керамические масленки? И она ощутила бы то, что я ощущаю на  каждом  шагу,
повсюду, где бурлит жизнь: незримую стену, за  которой  деньги  существуют
уже не для трат, а  воспринимаются  как  некие  неприкосновенные  символы,
хранящиеся в священных сосудах.
   Я пропустил отца к двери. Он опять покрылся  потом,  и  мне  стало  его
жаль. Я быстренько сбегал в столовую, взял со стола грязный носовой платок
и сунул ему в карман пальто. Если  при  одной  из  ежемесячных  ревизий  в
бельевых шкафах мать не досчитается платка, не оберешься  неприятностей  -
она обвинит прислугу в воровстве или в преступной небрежности.
   - Может, заказать тебе такси? - спросил я.
   - Нет, - ответил он, - пройдусь немного  пешком.  Фурман  ждет  меня  у
вокзала.
   Он прошел мимо меня, я открыл  дверь,  проводил  его  до  лифта,  нажал
кнопку. И снова вынул из кармана свою единственную марку,  положил  ее  на
раскрытую левую ладонь и посмотрел на нее. Отец брезгливо  отвел  глаза  и
покачал головой. Я думал, что он вытащит бумажник и даст  мне  по  крайней
мере марок пятьдесят или сто; но благородная скорбь и сознание трагичности
всего происходящего вознесли его душу  на  такую  высоту  сублимации,  что
самая мысль о деньгах была ему неприятна, а мои попытки напомнить  ему  об
этой низменной материи казались осквернением святыни.  Я  подержал  дверцы
лифта, пока он не вошел. Отец  обнял  меня,  потом  вдруг  потянул  носом,
захихикал и сказал:
   - А от тебя действительно пахнет кофе... жаль,  я  бы  с  удовольствием
сварил тебе хороший кофе... что-что, а это я умею.
   Он разжал свои об®ятия, вошел в лифт, и я увидел, как он,  все  так  же
хитро улыбаясь, нажимает кнопку, лифт начал спускаться.  А  я  все  стоял,
наблюдая, как зажигались цифры: четыре, три, два,  один...  затем  красный
огонек потух.



        16

   Вернувшись в квартиру и заперев дверь, я почувствовал,  что  остался  в
дураках. Надо было принять его предложение - пусть бы сварил  мне  кофе  и
еще немного посидел. В решающий момент, когда он подал бы на стол кофейник
и с видом победителя налил мне кофе, следовало громко сказать: "Выкладывай
деньги!" или "А ну-ка, деньги на стол!" В  решающие  моменты  люди  вообще
действуют без сантиментов,  по-дикарски.  Тогда  говорят:  "Вам  -  четыре
министерских портфеля, нам - сорок бочек концернов..."
   Я оказался в дураках, поддавшись его настроению и  своему  также,  надо
было заставить его  раскошелиться.  Не  мудрствуя  лукаво,  я  должен  был
заговорить о деньгах, сразу же о деньгах, о мертвых  незыблемых  символах,
которые для многих людей  означают  жизнь  или  смерть.  "Ох,  эти  вечные
деньги!" - с ужасом восклицала мать во всех  случаях  жизни,  даже  тогда,
когда мы просили у нее  тридцать  пфеннигов  на  тетрадь.  Вечные  деньги.
Вечная любовь.
   Я пошел на кухню, отрезал ломоть хлеба, намазал его маслом, вернулся  в
столовую и набрал телефон Белы Брозен. Мой расчет основывался на том,  что
отец в этом состоянии, сотрясаемый нервным ознобом, отправится не домой, а
к любовнице. Она, конечно, уложит его в  постель,  даст  грелку  и  стакан
горячего молока с медом. У матери отвратительная привычка:  если  человеку
нездоровится, она предлагает ему взять себя в руки и  напрячь  свою  волю,
кроме того, с некоторых пор она считает холодные  обтирания  "единственным
лекарством".
   - Квартира Брозен, - сказала Бела Брозен. И я почувствовал облегчение -
от нее ничем не пахло. Голос у нее был  удивительный  -  теплый,  приятный
альт.
   - Шнир... Ганс, - назвался я, - вы меня помните?
   - Конечно,  помню,  -  сказала  она  сердечно,  -  и  так...  и  так...
сочувствую вам.
   Я не знал, что она имеет в виду, только  когда  она  заговорила  снова,
меня осенило.
   - Запомните, - сказала  она,  -  все  критики  -  глупые  и  тщеславные
эгоисты.
   Я вздохнул.
   - Я бы рад был этому поверить, мне стало бы легче.
   -  А  вы  верьте,  -  сказала  она,  -  верьте,  да  и  только.  Вы  не
представляете себе, как помогает железная решимость верить во что-то.
   - Ну, а если какой-нибудь критик похвалит меня ненароком, что тогда?
   - О-о, - она засмеялась и вывела на звуке "о" красивую руладу, -  тогда
вам придется поверить, что на него вдруг напала честность и он на какое-то
время перестал быть эгоистом.
   Я засмеялся. Неясно было, как ее называть - просто Белой  или  госпожой
Брозен? Мы были почти незнакомы, и  ни  один  справочник  не  скажет,  как
обращаться к любовнице отца. В конце  концов  я  остановился  на  "госпоже
Беле", хотя имена, которые придумывают себе артисты, всегда кажутся мне на
редкость дурацкими.
   - Госпожа Бела, - сказал я, -  я  попал  в  тяжелый  переплет.  Ко  мне
заходил отец, мы болтали с ним обо всем  на  свете,  но  я  никак  не  мог
навести его еще раз на разговор о деньгах, хотя...
   Тут она, по-моему, покраснела; я считал ее женщиной совестливой; вернее
всего, ее связь с отцом была основана на "настоящей любви", поэтому всякие
"денежные дела" для нее неприятны.
   - Послушайте меня, прошу вас, - сказал я, - откиньте все мысли, которые
пришли вам в голову, не  надо  смущаться...  У  меня  к  вам  только  одна
просьба: если отец заговорит с вами обо мне... я хочу сказать, не могли бы
вы внушить ему, что мне срочно нужны деньги. Наличные  деньги.  Как  можно
скорее, я без гроша в кармане. Вы слушаете?
   - Да, - сказала она так тихо, что я испугался. Потом я услышал, что она
шмыгнула носом.
   - Вы считаете меня дурной женщиной, я знаю, Ганс, - начала она,  теперь
она плакала, не таясь, - продажной тварью; в  наш  век  таких  немало.  Вы
должны считать меня такой женщиной. О боже!
   - Ничего подобного, - ответил  я  громко,  -  вовсе  я  не  считаю  вас
такой... на самом деле не считаю.
   Я боялся, как бы она не начала говорить о чувствах - о своих чувствах и
об отцовских; судя по ее душераздирающим всхлипываниям, она была  довольно
сентиментальной особой, не исключено, что  она  захочет  потолковать  и  о
Марии.
   - На самом деле, - повторил  я  не  очень  убежденным  тоном,  ибо  мне
показалось подозрительным