ни о чем -  ни  о
канцлере, ни о "католоне". Думай о клоуне: он плачет в ванной и  проливает
кофе себе на шлепанцы.



        15

   Звук был мне знаком, но я не знал, как к  нему  отнестись:  я  довольно
часто слышал его, но мне не приходилось при этом откликаться. У нас  дома,
когда звонили в парадное, открывала прислуга; я часто Слышал колокольчик в
лавке Деркумов, но никогда не подымался  с  места.  В  Кельне  мы  жили  в
пансионе, а в гостиницах звонят только по телефону. Я  слышал  звонок,  но
никак не воспринимал его.
   Он показался мне чужим; в этой квартире он прозвучал всего дважды: один
раз, когда мальчик принес молоко, и второй, когда  Цюпфнер  прислал  Марии
чайные розы. Розы принесли, когда я лежал в кровати; Мария  вошла  ко  мне
радостная, показала цветы, уткнула нос в букет, и тут разыгралась неловкая
сцена: я думал, что цветы подарены мне.  Иногда  поклонницы  посылали  мне
букеты в гостиницу. Я сказал Марии:
   - Какие красивые розы! Возьми их.
   Она посмотрела на меня и возразила:
   - Но ведь их прислали мне.
   Я покраснел. Мне стало страшно неприятно, и я вспомнил, что никогда  не
дарил Марии цветов. Конечно, я приносил ей букеты, которые мне вручали  на
сцене, но я не покупал для нее цветы - ведь за  букеты  на  сцене  большей
частью приходилось платить самому.
   - Кто послал тебе эти розы? - спросил я.
   - Цюпфнер, - ответила она.
   - Черт бы его подрал, - сказал я. - Что это значит? - Я  вспомнил,  как
они шли, держась за руки. Мария покраснела и сказала:
   - Почему бы ему не послать мне цветы?
   - Ты должна ставить вопрос иначе, - сказал я, - почему, собственно,  он
послал тебе цветы?
   - Мы старые друзья, - сказала она, - может быть, он мой поклонник.
   - Очень мило, - сказал я, -  поклонник  поклонником,  но  дарить  такой
большой букет дорогих цветов - значит навязываться. По-моему,  это  дурной
вкус.
   Она оскорбилась и вышла из комнаты.
   Когда позвонил мальчик с молоком, мы сидели в  столовой.  Мария  вышла,
открыла ему дверь и дала деньги. В этой квартире к нам только  раз  пришел
гость - Лео, и это случилось перед тем, как он обратился  в  католичество.
Но Лео не звонил, он поднялся наверх вместе с Марией.
   Звонок звучал странно: робко и, вместе  с  тем  настойчиво.  Я  страшно
испугался  -  неужели  это  Моника?  Могло  даже  случиться,  что  ее  под
каким-нибудь предлогом послал Зоммервильд. Во мне сразу проснулся комплекс
Нибелунгов. Я побежал в переднюю в насквозь мокрых шлепанцах  и  никак  не
мог найти кнопку, на которую надо нажать. Пока я искал ее,  мне  пришло  в
голову, что у Моники есть ключ от входной двери. Наконец я  нашел  кнопку,
нажал на нее, и внизу тихо загудело, как гудит пчела на оконном стекле.  Я
вышел на площадку и  встал  у  лифта.  Сперва  зажглась  красная  лампочка
"занято", потом цифра "один", потом "два". Я с беспокойством уставился  на
шкалу и вдруг заметил,  что  рядом  со  мной  кто-то  стоит.  В  испуге  я
обернулся и увидел красивую женщину со светлыми волосами, худощавую, но  в
меру, с очень милыми светло-серыми глазами. Ее красная шляпка была, на мой
вкус, слишком яркой. Я улыбнулся, она улыбнулась в ответ и сказала:
   - Видимо, вы и есть господин  Шнир...  моя  фамилия  Гребсель,  я  ваша
соседка. Очень рада наконец-то увидеть вас воочию.
   - Я тоже рад, - сказал я, и  это  не  были  пустые  слова:  на  госпожу
Гребсель, несмотря на ее слишком яркую шляпку, было  приятно  смотреть.  В
руках у нее я  заметил  газету  "Голос  Бонна";  она  проследила  за  моим
взглядом и сказала покраснев:
   - Не обращайте внимания.
   - Я залеплю этому негодяю пощечину, - сказал я. -  Если  бы  вы  только
знали, какой это лицемерный подонок... к тому же он обжулил меня на  целую
бутылку водки.
   Она засмеялась.
   - Мы с мужем будем рады наконец-то познакомиться с вами. Вы  здесь  еще
побудете?
   - Да, - сказал я, - я вам как-нибудь позвоню, если разрешите...  у  вас
все - тоже цвета ржавчины?
   - Ну, конечно, ведь цвет ржавчины -  отличительная  особенность  пятого
этажа"
   Лифт  немного  задержался  на  третьем  этаже,  потом  зажглась   цифра
"четыре", потом "пять", я распахнул дверцу  и  в  изумлении  отступил.  Из
лифта вышел отец; поддержав дверцу, ой пропустил в кабину госпожу Гребсель
и повернулся ко мне.
   - Боже мой, - сказал я, - отец. -  Я  никогда  не  называл  его  отцом,
всегда говорил "папа".
   - Ганс! - Он сделал неловкую попытку обнять меня.
   Я вошел первым в квартиру, взял у него шляпу  и  пальто,  открыл  дверь
столовой и показал рукой на тахту. Он неторопливо огляделся.
   Оба мы чувствовали  сильное  смущение.  Смущение,  видимо,  непременная
предпосылка того, чтобы родители и  дети  вообще  могли  говорить  друг  с
другом. Вероятно, мой возглас "отец" прозвучал крайне патетически,  и  это
только усугубило наше смущение, и без того неизбежное. Отец сел в одно  из
кресел цвета ржавчины; взглянув на меня, он покачал головой: мои  шлепанцы
были насквозь мокрые, носки тоже промокли, а купальный халат был  чересчур
длинен и в довершение всего огненно-красного цвета.
   Отец мой невысок ростом, изящен, и он настолько элегантен без всяких на
то усилий, что деятели из телецентра буквально рвут его  на  части,  когда
проводятся  диспуты  по  вопросам  экономики.   Он   прямо-таки   излучает
доброжелательность и здравый смысл; немудрено, что за последние годы  отец
получил  большую  известность  в  качестве  "звезды"  телеэкрана,  чем  он
приобрел бы за всю жизнь в  качестве  владельца  угольного  концерна.  Все
грубое ему ненавистно. По его внешности  следует  ожидать,  что  он  курит
сигары - не толстые, а  легкие  тонкие  сигары;  и  то,  что  промышленный
магнат, которому уже под семьдесят, курит сигареты, удивляет и наводит  на
мысль о непринужденности и демократичности. Я вполне понимаю,  почему  его
суют во все диспуты, где речь  идет  о  деньгах.  Он  не  просто  излучает
доброжелательность, видно, что он и  впрямь  человек  доброжелательный.  Я
протянул ему сигареты, дал прикурить, и, когда я  при  этом  нагнулся,  он
сказал:
   - Я не так уж хорошо разбираюсь в жизни клоунов, хотя  кое-что  знаю  о
ней. Но то, что они принимают кофейные ванны, для меня новость.
   Отец может иной раз мило сострить.
   - Я не принимаю кофейных ванн, отец, -  сказал  я,  -  я  просто  хотел
налить себе кофе, и, как видишь, неудачно. - Сейчас я уж точно должен  был
назвать его "папой", но спохватился слишком поздно.
   - Хочешь чего-нибудь выпить?
   Он улыбнулся, недоверчиво посмотрел на меня и спросил:
   - А что у тебя есть?
   Я отправился на кухню: в холодильнике стоял початый  коньяк,  несколько
бутылок минеральной воды, лимонад и бутылка красного вина. Я взял всего по
бутылке, вернулся в столовую и расставил батарею бутылок  на  столе  перед
отцом. Он вынул из кармана очки и приступил к изучению  этикеток.  Покачав
головой, он прежде всего отставил коньяк. Я знал, что он любит  коньяк,  и
поэтому обиженно спросил:
   - Кажется, это хорошая марка?
   - Марка превосходная, - сказал он, - но самый лучший коньяк теряет свои
качества, если его охладили.
   - О боже, - сказал я, - разве коньяк не ставят в холодильник?
   Он посмотрел на меня поверх очков с таким выражением, словно  я  только
что был уличен в скотоложестве. На свой лад отец  эстет:  он  способен  за
завтраком раза по три, по четыре возвращать на кухню хлеб,  пока  Анна  не
подсушит его ровно настолько, насколько он находит это нужным;  это  немое
сражение разыгрывалось у нас каждое утро,  ибо  Анна  считала  подсушенный
хлеб "глупой англосаксонской выдумкой".
   - Коньяк в холодильнике, - сказал отец презрительно, - ты действительно
не знаешь этого... или просто прикидываешься? Тебя вообще трудно понять.
   - Нет, не знаю, -  ответил  я.  Он  взглянул  испытующе,  улыбнулся  и,
казалось, поверил мне.
   - А ведь я потратил столько денег на твое воспитание, - сказал он.  Эта
фраза  должна   была   прозвучать   в   том   шутливом   тоне,   в   каком
семидесятилетнему  отцу  удобнее  всего  беседовать  со  своим  совершенно
взрослым сыном, но шутки не получилось -  слово  "деньги"  заморозило  ее.
Покачав головой, отец отверг также лимонад и красное вино.
   - Считаю, - сказал он, - что в данных обстоятельствах самый  подходящий
напиток - минеральная вода.
   Я вынул из серванта два стакана и открыл бутылку с  минеральной  водой.
На сей раз я, кажется, не допустил никаких оплошностей. Отец,  наблюдавший
за мной, благосклонно кивнул.
   - Тебе не помешает, - спросил я, - если я останусь в халате?
   -  Помешает,  -  ответил  он,  -   безусловно.   Оденься,   пожалуйста,
по-человечески. Твое одеяние и этот запах кофе придают нечто комичное всей
сцене, что ей вовсе не присуще. Я намерен  поговорить  с  тобой  серьезно.
Кроме того... извини, что я называю вещи  своими  именами...  мне  глубоко
неприятно любое проявление расхлябанности - ты это, надеюсь, помнишь.
   - Это не проявление расхлябанности, - возразил я,  -  а  потребность  в
разрядке.
   - Не знаю, сколько раз в жизни ты действительно  был  послушным  сыном,
сейчас ты не обязан меня слушаться. Я  тебя  просто  прошу  -  сделай  мне
одолжение.
   Я  поразился.  Раньше   отец   был   человек   скорее   застенчивый   и
малоразговорчивый. Но в  этих  телестудиях  он  навострился  рассуждать  и
дискутировать, сохраняя "присущее ему обаяние". А я слишком  устал,  чтобы
противиться его обаянию.
   Я пошел в ванную, стянул с себя облитые кофе носки, вытер  ноги,  надел
рубашку, брюки, пиджак и босиком  побежал  на  кухню;  там  я  вывалил  на
тарелку целую гору подогретой фасоли и не долго  думая  выпустил  туда  же
сваренные всмятку яйца - белок я выскреб из скорлупы  чайной  ложечкой,  -
взял ломоть хлеба, ложку и опять пошел в  столовую.  Лицо  отца  мастерски
выразило любопытство, смешанное с отвращением.
   - Извини, - сказал я, - но с девяти утра я сегодня не имел ни крошки во
рту; думаю, тебе не доставит удовольствия,  если  я  паду  к  твоим  ногам
бездыханный.
   Он принужденно улыбнулся, покачал головой, вздохнул и сказал:
   - Ну хорошо... но учти, что одни только белковые  вещества  вредны  для
здоровья.
   - Я с®ем потом яблоко, - сказал я. Перемешал фасоль с  яйцами,  откусил
кусок хлеба и отправил в рот ложку этого варева - оно показалось мне очень
вкусным.
   - Советую тебе хотя бы полить томатным соком, - сказал он.
   - У меня нет томатного сока, - ответил я.
   Я ел чересчур быстро, и те звуки, которые неизбежно сопутствовали  моей
еде, видимо, раздражали отца. Он пытался скрыть свое  отвращение,  но  это
ему явно не удавалось; в конце концов я поднялся, пошел на кухню и, стоя у
холодильника, доел фасоль; во время еды  я  смотрел  на  себя  в  зеркало,
которое висит над холодильником. В последний месяц я не делал  даже  самой
необходимой гимнастики - гимнастики лицевых мускулов,  Клоун,  у  которого
весь эффект построен на том, что его лицо неподвижно, должен очень следить
за подвижностью лица. Первое  время  я  начинал  упражнения  с  того,  что
показывал себе язык; я как бы приближал свое  лицо  к  себе,  чтобы  потом
отдалить его. Впоследствии я отказался от этого, я просто смотрел на  себя
в зеркало, не делая никаких гримас, по полчаса каждый день; смотрел до тех
пор, пока не терял ощущение собственного "я"; но я не Нарцисс, не  склонен
к самолюбованию, поэтому мне иногда казалось, что я схожу с ума. Я  просто
забывал, что это я и что я вижу собственное  лицо;  кончая  упражнения,  я
поворачивал зеркало к стене, а потом  среди  дня,  проходя  случайно  мимо
зеркала в ванной или в передней,  каждый  раз  пугался:  на  меня  смотрел
совершенно незнакомый человек,  человек,  о  котором  я  не  мог  сказать,
серьезен он или дурачится - длинноносый белый призрак... И я со  всех  ног
мчался к Марии, чтобы увидеть себя в ее глазах. С тех пор как Мария  ушла,
я не могу делать гимнастики лицевых мускулов - боюсь сойти с  ума.  Кончив
упражнения, я всегда подходил к Марии совсем близко, и в ее зрачках  снова
находил себя - крохотное,  немного  искаженное  лицо,  но  все  же  я  его
узнавал: это было мое лицо, то самое, которого я пугался в зеркале. Но как
об®яснить Цонереру, что без Марии я не могу репетировать  перед  зеркалом?
Теперь я наблюдал себя за едой; мне было не страшно, а просто  грустно.  Я
отчетливо видел ложку, фасоль с кусочками яичного белка и  желтка,  ломоть
хлеба, который становился  все  меньше.  Зеркало  показало  мне  печальную
действительность: пустую тарелку, ломоть  хлеба,  который  становился  все
меньше, и слегка испачканный рот, я вытер его рукавом пиджака. Сейчас я не
репетировал. Не было человека, который мог бы вернуть меня самому себе.  Я
медленно побрел опять в столовую.
   - Уже? Ты слишком торопишься, - сказал отец. - Слишком быстро ешь.  Ну,
а теперь садись, давно пора. Разве ты не пьешь после еды?
   - Пью, - сказал я. - Я собирался сварить себе кофе, но у меня ничего не
вышло.
   - Хочешь, я сварю тебе кофе? - спросил он.
   - Разве ты умеешь? - удивился я.
   - Говорят, что я делаю очень вкусный кофе, - сказал он.
   - Не надо, - сказал я, - выпью минеральной воды, какая разница.
   - Но мне это ничего не стоит, - настаивал он.
   - Нет, - сказал я, - спасибо. В кухне творится бог знает что.  Огромная
кофейная лужа, на полу валяются пустые консервные банки и яичная скорлупа.
   - Хорошо, как хочешь.
   Он казался до смешного обиженным. Налил мне минеральной воды,  протянул
свой портсигар, я взял сигарету, он дал мне прикурить. Мы сидели и курили.
Мне стало его жаль. Тарелка с горой фасоли, как видно, совсем сбила его  с
толку. Он, безусловно, ожидал встретить у меня то, что он именует богемой:
нарочитый беспорядок, ультрамодные штучки на потолке и на стенах, но  наша
квартира обставлена случайными вещами, скорее в мещанском  вкусе,  и  это,
как я заметил, угнетало его. Сервант  мы  купили  по  каталогу  мебельного
магазина, на стенах у нас почти сплошь репродукции, и притом  лишь  две  с
абстрактных картин; единственное, что мне нравится,  -  это  две  акварели
работы Моники Зильвс над комодом:  "Рейнский  ландшафт  III"  и  "Рейнский
ландшафт IV" - темно-серые  тона  и  едва  различимые  белые  мазки...  Те
немногие красивые вещи, которые у нас есть, - стулья,  вазы  и  столик  на
колесиках  в  углу  -  купила  Мария.  Отец  принадлежит  к  числу  людей,
нуждающихся в определенной атмосфере, а атмосфера  нашего  дома  тревожила
его, сковывала язык.
   - Ты узнал, что я здесь, от матери? - спросил я наконец, после того как
мы, не вымолвив ни слова, закурили уже по второй сигарете.
   - Да, - ответил он, - неужели ты не можешь избавить ее от твоих шуток?
   - Если бы она заговорила со мной не от имени этого бюро,  все  было  бы
совсем по-другому, - сказал я.
   - Ты имеешь что-нибудь против этого бюро? - спросил он спокойно.
   - Нет, - сказал я, - очень  приятно,  что  расовые  противоречия  хотят
смягчить, но я воспринимаю расы иначе, чем бюро. Негры, к примеру, стали у
нас последним криком моды... я уже  хотел  было  предложить  матери  моего
хорошего знакомого, негра,  в  качестве  нахлебника...  И  ведь,  подумать
только, одних негритянских рас на земле несколько  сот.  Бюро  никогда  не
останется безработным. Есть еще и цыгане, - сказал я.  -  Хорошо  бы  мама
пригласила их к себе на файф-о-клок. Целым табором. Дел еще много!
   - Не об этом я хотел говорить с тобой, - сказал он.
   Я молчал. Он посмотрел на меня и тихо добавил:
   - Я собирался поговорить с тобой о деньгах.
   Я все еще молчал.
   - Полагаю, что ты  попал  в  довольно-таки  затруднительное  положение.
Ответь мне наконец!
   - Затруднительное положение - еще мягко сказано. По всей вероятности, я
не смогу выступать целый год. Смотри. - Я закатал штанину, показал опухшее
колено, опять опустил штанину и указательным  пальцем  правой  руки  ткнул
себя в грудь. - И еще здесь, - сказал я.
   - Боже мой, - воскликнул он. - Сердце?
   - Да, - сказал я. - Сердце.
   - Я позвоню Дромерту и попрошу  его  принять  тебя.  Он  у  нас  лучший
сердечник.
   - Ты меня не понял, - сказал я, - мне не нужно показываться Дромерту.
   - Но ведь ты сказал - сердце.
   - Вероятно, я должен был сказать - душа, душевное состояние, внутреннее
состояние... но мне казалось, что сердце тоже подходит.
   - Вот оно что, - заметил он сухо, - ты имеешь в виду эту историю.
   "Эту  историю"  Зоммервильд,  наверное,  рассказал  ему  в  Благородном
собрании за игрой в скат между двумя кружками пива, после того как  кто-то
остался "без трех" с тузом червей на руках. Отец поднялся и  начал  ходить
взад и вперед, потом остановился за креслом, оперся на спинку и  посмотрел
на меня сверху вниз.
   - Боюсь, это звучит глупо и покажется громкими словами, если  я  скажу:
тебе не хватает качества, которое отличает  истинного  мужчину,  -  умения
примиряться с обстоятельствами.
   - Это я уже сегодня раз слышал, - ответил я.
   - Тогда выслушай еще раз - примирись с обстоятельствами.
   - Оставь, - сказал я устало.
   - Как ты думаешь, легко мне было, когда Лео пришел  и  сказал,  что  он
обратится в католичество? Для меня это  был  такой  же  удар,  как  смерть
Генриэтты... Мне не было бы так больно, если  бы  он  сказал,  что  станет
коммунистом. Я еще могу как-то понять,  когда  молодой  человек  предается
иллюзиям о социальной справедливости и  тому  подобном.  Но  это...  -  он
обеими руками вцепился в спинку кресла и резко мотнул  головой.  -  Это...
нет. Нет!
   Как видно, ему и впрямь было больно.  Он  побледнел  и  теперь  казался
старше своих лет.
   - Садись, отец, - сказал я, - выпей рюмку коньяку.
   Он сел и кивком указал на коньячную бутылку; я вынул из серванта рюмку,
налил ему коньяк, он взял  рюмку  и  выпил,  не  поблагодарив  меня  и  не
предложив мне выпить с ним.
   - Ты этого не можешь понять, - сказал он.
   - Да, - согласился я.
   - Мне страшно за каждого молодого человека,  который  в  это  верит,  -
сказал он,  -  поэтому  мне  было  так  невыносимо  тяжело.  И  все  же  я
примирился... примирился. Что ты на меня так смотришь?
   - Я должен попросить у тебя прощения, - сказал я. - Когда я видел  тебя
на экране телевизора, мне казалось, что  ты  великолепный  актер.  Отчасти
даже клоун.
   Он недоверчиво, почти с обидой, взглянул на меня, и я поспешно добавил:
   - Нет, действительно, папа, ты бесподобен. - Я был рад, что мне наконец
удалось назвать его "папой".
   - Мне просто-напросто навязали эту роль, - сказал он.
   - Она как раз по тебе, - сказал я, - когда ты  ее  играешь,  получается
здорово.
   - Я никогда не играю, - сказал он  серьезно,  -  никогда,  мне  незачем
играть.
   - Тем хуже для твоих врагов, - заметил я.
   - У меня нет врагов, - возмутился он.
   - Еще хуже для твоих врагов, - сказал я.
   Он опять недоверчиво взглянул на меня, потом засмеялся и сказал:
   - Но я, правда, не считаю их своими врагами.
   - Значит, дело обстоит намного хуже, чем я думал, - сказал я,  -  разве
те, с кем ты все время рассуждаешь о деньгах, так-таки не понимают, что вы
умалчиваете о самом главном... или вы договариваетесь  заранее,  до  того,
как ваши изображения появятся на экранах?
   Он налил себе еще рюмку и вопросительно посмотрел на меня.
   - Я хотел поговорить о твоем будущем.
   - Минутку, - сказал я, - меня просто интересует, как это получается. Вы
без конца  толкуете  о  процентах  -  десять  процентов,  двадцать,  пять,
пятьдесят... но вы ни разу не  обмолвились,  с  какой  суммы  берутся  эти
проценты.
   Он поднял рюмку, выпил ее и взглянул на меня; вид у него  был  довольно
глупый.
   - Я хочу сказать вот что: я не силен в арифметике и все  же  знаю,  что
сто процентов от полпфеннига равняются полпфеннигу, а  пять  процентов  от
миллиарда составляют пятьдесят миллионов... Понимаешь?