ее желание изобразить продажных женщин такими уж
презренными тварями, - на самом деле  я  никогда  не  сомневался  в  вашем
благородстве и никогда не думал о вас дурно. - Это было чистой правдой.  -
И кроме того, - я с удовольствием назвал бы ее просто  по  имени,  но  это
ужасное имя "Бела" застряло у меня в глотке, -  и  кроме  того,  мне  уже,
слава богу, под тридцать. Вы слушаете?
   - Да, - она вздыхала и всхлипывала на своей  вилле  в  Годесберге  так,
словно стояла на коленях в исповедальне.
   - Попытайтесь только внушить ему, что мне до зарезу нужны деньги.
   - Мне кажется, - сказала она каким-то безжизненным голосом, -  было  бы
недипломатично говорить с  ним  об  этом  прямо.  Все,  что  касается  его
семьи... вы понимаете... все это для нас табу... Однако существует  другой
путь.
   Я молчал; она уже почти не всхлипывала, просто шмыгала носом.
   - Иногда, - начала она снова, - он дает  деньги  для  моих  нуждающихся
коллег. И в этом вопросе он предоставляет мне полную свободу и...  как  вы
считаете, если бы я передала эти небольшие  суммы  вам,  как  нуждающемуся
коллеге - в данный момент, конечно, - ведь это было бы в порядке вещей?
   - Я и впрямь нуждающийся коллега, и деньги необходимы мне не  только  в
данный момент, но по крайней мере еще полгода. Только прошу вас,  скажите,
что вы понимаете под небольшой суммой?
   Она откашлялась, снова воскликнула  "о!",  но  уже  не  сопроводив  его
красивой руладой, и ответила:
   - Обычно речь идет о незначительных суммах, но по совершенно конкретным
поводам:  например,  кто-нибудь  умирает,  или  кто-нибудь  заболел,   или
артистка ждет ребенка... Я хочу сказать, что речь  идет  не  о  постоянном
субсидировании, а, так сказать, о единовременной помощи.
   - В каких размерах? - спросил я.
   Она ответила не сразу, и в это время я старался представить себе ее.  Я
видел Белу Брозен лет пять назад, когда  Марии  удалось  затащить  меня  в
оперу. Госпожа Брозен исполняла партию деревенской  девушки,  соблазненной
графом; я еще подивился тогда  вкусу  отца.  Она  была  среднего  роста  и
довольно плотная; волосы у нее, видимо, были светлые,  а  грудь,  как  это
водится у оперных певиц, приятно колыхалась; она пела,  прислоняясь  то  к
стене деревенской хижины, то к крестьянской телеге, а под  конец  опираясь
на вилы; и ее красивый сильный  голос  лучше  всего  передавал  простейшие
душевные эмоции.
   - Алло! - закричал я. - Алло!
   - О-о! - сказала она, и ей  снова  удалось  вывести  красивую,  хотя  и
негромкую руладу. - Вы ставите вопрос ребром.
   - В моем положении иначе нельзя, - сказал я. Мне стало не по себе:  чем
дольше она молчала, тем меньше будет названная сумма.
   - Ну, - сказала  она  наконец,  -  суммы  колеблются  между  десятью  и
примерно тридцатью марками.
   -  А  что,  если  вы  изобретете  некоего  коллегу,  который  попал   в
исключительно тяжелое положение?  С  ним,  скажем,  только  что  произошел
несчастный случай, и ему не повредили бы марок по сто в течение нескольких
месяцев.
   - Дорогой мой, - сказала она тихо, - неужели вы хотите, чтобы  я  стала
обманщицей?
   - Но почему же, - удивился  я.  -  Со  мной  на  самом  деле  произошел
несчастный случай... и разве мы  с  вами  не  коллеги?  Разве  мы  оба  не
артисты?
   - Попытаюсь, - сказала она, - но не уверена, что он клюнет.
   - Что? - воскликнул я.
   - Не знаю, удастся ли мне изобразить дело так, чтобы он поверил. У меня
не такая уж богатая фантазия.
   Этого она могла не говорить: я и то подумал, что  она,  пожалуй,  самая
тупая из всех дамочек, каких я только встречал.
   - А что, если бы вы, - сказал я, - раздобыли мне ангажемент  в  здешний
театр?.. Конечно, на самые маленькие  роли,  я  неплохо  играю  комических
персонажей.
   - Нет, нет, дорогой Ганс,  -  возразила  она,  -  я  и  так  уже  боюсь
запутаться в этих сложных интригах.
   - Ну хорошо, - сказал я, - хочу вас только заверить, что я не  откажусь
от самых скромных сумм. До свиданья и большое вам  спасибо.  -  Я  повесил
трубку, не дожидаясь ее ответа.
   У меня шевельнулось смутное подозрение, что на этот источник мне нечего
рассчитывать. Она  была  слишком  глупа.  Да  и  интонация,  с  какой  она
произнесла "он не клюнет", насторожила меня. Не исключена возможность, что
"субсидии попавшим в беду коллегам"  она  просто-напросто  кладет  себе  в
карман. Мне стало жаль отца, я пожелал  ему  красивую  любовницу  с  более
развитым интеллектом. И я все еще сокрушался, что не дал ему сварить кофе.
Если бы отец захотел  продемонстрировать  свое  искусство  на  кухне  Белы
Брозен, эта безмозглая дрянь, наверное, украдкой усмехнулась бы и покачала
головой наподобие сильно занятой школьной учительницы, зато  потом  начала
бы лицемерно сиять и хвалить его за кофе, как хвалят  собаку,  которая  по
собственной инициативе принесла хозяину камень. Отходя от телефона к окну,
я почувствовал, что все у меня внутри кипит; я открыл окно и  выглянул  на
улицу; меня пугала мысль, что мне еще придется когда-нибудь  прибегнуть  к
помощи Зоммервильда. И, вдруг я вытащил из кармана свою единственную марку
и швырнул ее в окно; в ту же секунду я пожалел об этом и начал  искать  ее
глазами, но так и не нашел; мне показалось, что  монетка  упала  на  крышу
трамвая, который как раз проезжал мимо дома. Я взял со стола  бутерброд  и
с®ел его, все так же глядя на улицу. Было уже больше восьми,  я  пробыл  в
Бонне почти два часа, успел поговорить с шестью так  называемыми  близкими
друзьями, побеседовал с отцом и с матерью, а в итоге у меня стало на целую
марку меньше, чем по приезде сюда. Я с радостью спустился бы  вниз,  чтобы
разыскать монетку, но стрелка часов уже подбиралась к  половине  девятого:
Лео мог позвонить или прийти с минуты на минуту.
   Марии теперь все нипочем, она в Риме, в лоне своей церкви, у нее сейчас
одна забота: какой туалет надеть на аудиенцию к папе.  Дабы  разрешить  ее
сомнения,  Цюпфнер  раздобудет  ей  фотографию  Жаклин  Кеннеди  и   купит
испанскую мантилью и вуаль; как-никак, а Мария является ныне чем-то  вроде
"first lady" немецкого католицизма. Я тоже поеду в Рим и испрошу аудиенцию
у папы. Папа напоминает мне чем-то старого мудрого  клоуна;  ведь  что  ни
говори,  а  родина  Арлекина  -  Бергамо;   сам   Геннехольм   может   это
засвидетельствовать, а уж он-то все знает. Я об®ясню папе, что мой брак  с
Марией,  собственно  говоря,  потерпел  крушение  из-за  того,  что  я  не
зарегистрировал его в официальных инстанциях, и попрошу папу рассматривать
меня как  своего  рода  антипода  Генриху  Восьмому:  тот  был  ревностным
католиком, склонным к  полигамии,  а  я  человек  неверующий,  склонный  к
моногамии. И расскажу ему, как много мнят  о  себе  эти  пошляки,  ведущие
деятели немецкого католицизма; пусть он не обольщается на их счет. А потом
я исполню ему несколько моих пантомим -  самые  легкие,  приятные  вещицы,
такие, как "В школу  и  домой";  только  не  "Кардинала":  это  может  его
огорчить, ведь он и сам был когда-то кардиналом... А уж кому-кому, а ему я
не хотел причинить боль.
   Каждый раз я  становлюсь  жертвой  собственной  фантазии;  я  так  ясно
представляю себе аудиенцию у папы: вот я опустился  на  колени,  чтобы  он
благословил меня - неверующего; а у дверей замерли швейцарцы-гвардейцы,  и
какой-то монсеньер благосклонно, хоть и чуть-чуть  криво,  улыбается...  я
так ясно вижу все это, что уже сам верю, что побывал у папы.  Наверное,  я
почувствую искушение рассказать Лео, что ездил к папе  и  получил  у  него
аудиенцию. В эту минуту я действительно был у  папы,  действительно  видел
его улыбку, внимал его  приятному  голосу,  голосу  простого  крестьянина,
беседовал с ним о том, как дурак из Бергамо стал Арлекином. Но с Лео шутки
плохи, он всегда готов уличить меня во лжи... Бывало, Лео выходил из себя,
когда при встрече я спрашивал его:
   - Помнишь, как мы с тобой распилили тот столб?
   В ответ он кричал:
   - Мы с тобой вовсе не пилили тот столб.
   Он прав, хотя правота его не стоит гроша ломаного. Лео было  тогда  лет
шесть или семь, а мне уже лет  восемь  или  девять;  он  нашел  в  конюшне
обрубок дерева - столб от старого забора - и разыскал там же ржавую  пилу;
а потом попросил, чтобы мы распилили этот столб. Но я не  понимал,  почему
ему вдруг вздумалось пилить такую никудышную деревяшку, и он не  смог  мне
вразумительно ответить: ему просто хотелось пилить; я счел, что эта  затея
совершенно бессмысленная, и Лео целых полчаса лил  слезы...  Только  много
времени спустя, лет эдак через десять, на занятиях по литературе у  патера
Вунибальда - мы тогда проходили Лессинга -  я  вдруг  посреди  урока,  без
всякой связи с происходящим, понял, чего хотел от  меня  Лео:  просто  ему
хотелось попилить немного, в эту секунду он  ощутил  беспричинное  желание
пилить. Спустя десять лет я  внезапно  понял  Лео,  почувствовал,  как  он
радовался, как нетерпеливо  ждал,  как  волновался...  Я  настолько  остро
почувствовал все это, что прямо посреди урока начал орудовать воображаемой
пилой. Я видел его раскрасневшуюся  от  радости  детскую  мордашку,  тянул
ржавую пилу на себя, а он тянул ее к себе... все это продолжалось  до  тех
пор, "пока патер Вунибальд не схватил меня за  вихры,  чтобы  "привести  в
чувство". С тех пор мне и впрямь кажется, что я распилил вместе с Лео  тот
столб... но это выше его разумения. Лео - реалист до мозга костей.  Теперь
он уже не понимает, что, если тебе  взбредет  что-нибудь  в  голову,  даже
вовсе  несообразное,  надо  это  обязательно  сделать.  У  матери  и   той
появляются время от  времени  мгновенные  причуды:  то  ей  вдруг  хочется
поиграть в карты у горящего камина, то собственноручно  разлить  на  кухне
чай из яблоневого цвета. Уверен, что у нее внезапно  возникает  неодолимое
желание  посидеть  за  красивым  полированным  столиком  красного  дерева,
разложить карты, почувствовать  себя  в  кругу  счастливой  семьи.  Однако
каждый раз, когда ей этого хотелось, никто из нас не разделял ее  желания,
и в доме происходили бурные сцены. Мать  разыгрывала  из  себя  "непонятую
женщину", взывала к нашему послушанию, напоминала о четвертой заповеди,  а
под конец убеждалась в том, что сидеть за картами с детьми, которые играют
с тобой только из чувства  послушания...  сомнительное  удовольствие...  и
удалялась к себе в комнату вся в слезах. Иногда она  пыталась  действовать
подкупом - обещала нам "что-нибудь вкусненькое" из еды или питья... Но и в
такие вечера не обходилось без слез, а сколько таких вечеров  мы  испытали
по милости матери! Она не понимала, что мы упорно противились игре в карты
из-за той семерки червей, которая все еще была в колоде, и что, садясь  за
карты, мы каждый раз вспоминали Генриэтту;  но  ей  мы  этого  никогда  не
говорили, и много лет спустя, вспоминая  ее  тщетные  попытки  посидеть  у
камина в кругу счастливой семьи, я мысленно садился с ней вдвоем за карты,
хотя все карточные игры, где играют вдвоем, по-моему, очень скучные. Но  я
действительно играл с ней в "шестьдесят шесть" и "на войне как на  войне",
действительно пил чай из яблоневого цвета, да еще с медом, а мама, шутливо
грозя пальцем, предлагала мне сигарету, и где-то за стеной  Лео  играл  на
рояле свои этюды, и все в доме - даже прислуга - понимали, что отец  пошел
к  "той  женщине".  Видимо,  и  Мария  каким-то  образом  узнала,  что   я
"выдумщик": когда я ей что-нибудь рассказывал,  она  смотрела  на  меня  с
сомнением. А ведь того мальчика в  Оснабрюке  я  действительно  видел.  Но
иногда со мной происходит  как  раз  обратное:  то,  что  я  действительно
пережил, кажется мне  неправдой,  фикцией.  Мне  теперь  не  верится,  что
когда-то я поехал из Кельна в Бонн,  чтобы  побеседовать  с  девушками  из
марииной группы о деве Марии. Все, что другие люди считают чистой правдой,
кажется мне чистыми выдумками.



        17

   Я отошел от окна, окончательно распрощавшись со своей  маркой,  которая
валялась где-то внизу в пыли, и направился на кухню,  чтобы  сделать  себе
еще бутерброд. Еды осталось не так уж много: еще одна банка фасоли,  банка
слив (я терпеть не  могу  слив,  но  Моника  этого  не  знала),  полбулки,
полбутылки молока, четвертушка кофе, пять яиц, три ломтика сала и горчица.
В сигаретнице на столе в комнате еще лежали четыре сигареты. Я был в очень
плачевном состоянии и даже не надеялся, что смогу  когда-нибудь  работать.
Колено так опухло, что штанина стала  тесна,  а  головная  боль  настолько
усилилась, что казалась просто невыносимой - непрестанная сверлящая  боль;
в моей душе было чернее ночи, и еще это "вожделение плоти", а  Мария  -  в
Риме. Без нее мне нет жизни, без ее рук, которые она клала мне  на  грудь.
Как изволил  однажды  выразиться  Зоммервильд,  "я  обладаю  деятельным  и
действенным стремлением к телесной красоте"; мне приятно, если вокруг меня
красивые женщины, такие, например, как моя соседка, госпожа  Гребсель,  но
они не вызывают у меня "вожделения плоти"; и большинство  женщин  уязвлены
этим, хотя, если бы я стал вожделеть к ним и попытался удовлетворить  свое
вожделение, они наверняка обратились  бы  в  полицию.  Вообще  "вожделение
плоти" - сложная и злая штука; для мужчин, не склонных к  моногамии,  оно,
видимо, источник постоянных мучений, а для людей моего склада,  однолюбов,
- постоянная причина скрытой  неучтивости:  большинство  женщин  чувствуют
себя почему-то уязвленными,  если  к  ним  не  испытывают  того,  что  они
понимают под "влечением". Даже госпожа Блотхерт,  набожная  дама,  образец
добропорядочности, всегда немного обижалась на меня. Порой я понимаю  даже
тех сексуальных чудовищ, о которых у нас так  много  пишут;  а  стоит  мне
представить себе, что существуют так называемые "супружеские обязанности",
как мне становится страшно. Такого  рода  супружества  уже  сами  по  себе
чудовищны: ведь женщин  принуждают  в  них  к  "тому  самому"  контрактом,
скрепленным государством и церковью. А разве можно принудить к милосердию?
Попытаюсь побеседовать  с  папой  римским  и  об  этом.  Уверен,  что  его
неправильно информируют.
   Я сделал себе еще бутерброд, пошел в  переднюю  и  вытащил  из  кармана
пальто вечернюю газету, купленную на перроне в Кельне. Случалось, вечерние
газеты помогали мне; читая их, я ощущал полную пустоту, так же как и перед
экраном телевизора. Я перелистал газету, просмотрел заголовки и  наткнулся
на сообщение, которое заставило меня рассмеяться. Доктор Герберт Калик был
награжден орденом "Крест за заслуги". Калик - это  тот  молодчик,  который
донес на меня, обвинив в пораженчестве, а потом, когда надо мной  устроили
суд, потребовал проявить твердость, неумолимую твердость. Это его  осенила
гениальная идея  мобилизовать  сиротский  дом  для  "последней  схватки  с
неприятелем". Я знал, что  теперь  он  важная  птица.  В  вечерней  газете
говорилось, что "Крест" ему пожаловали за "заслуги в деле  распространения
демократических взглядов среди молодежи".
   Года два назад он пригласил меня к себе в  гости,  дабы  помириться  со
мной. Неужели я должен был простить  ему  сироту  Георга,  который  погиб,
обучаясь бросать противотанковую гранату?.. Или то, что он донес на  меня:
обвинил десятилетнего мальчишку  в  пораженчестве  и  потребовал  проявить
твердость, неумолимую твердость? Но Мария сочла, что нельзя отказаться  от
визита, цель которого - примирение; мы купили цветы и поехали к Калику. Он
оказался обладателем красивой виллы почти что на самом  Эйфеле,  красавицы
жены и  ребенка,  которого  они  весьма  гордо  именовали  "единственным".
Красота  его  жены  была  такова,  что  ты  никак  не  мог  сообразить   -
всамделишная ли женщина перед тобой или нет. Когда я сидел  рядом  с  ней,
меня все время так и подмывало схватить ее за руку или за плечо, а  не  то
наступить на ногу, чтобы убедиться, что она все же не кукла. Ее участие  в
общей беседе ограничивалось двумя восклицаниями: "О,  какая  прелесть!"  и
"О, какая гадость!" Вначале она показалась мне скучной, но потом я вошел в
азарт и начал болтать с ней обо  всем  на  свете;  казалось,  я  бросаю  в
автомат монетки для того, чтобы узнать, что выдаст этот автомат. Я сообщил
госпоже Калик, что у меня только что  умерла  бабушка  -  это  было  явной
неправдой, так как моя бабушка умерла уже двенадцать  лет  назад,  -  и  в
ответ услышал: "О, какая гадость!"; когда люди  умирают,  говорится  много
разной чуши, но, по-моему, никто еще не додумался воскликнуть:  "О,  какая
гадость!". Потом я сказал ей, что некий Хумело (никакого Хумело я не знал,
я тут же выдумал его,  чтобы  бросить  в  автомат  какое-нибудь  радостное
сообщение) получил почетного доктора, и она сказала: "О, какая  прелесть!"
Наконец, я об®явил, что мой брат Лео перешел в католичество, мгновение она
колебалась - и я расценил это чуть ли не как проблеск сознания, - а  потом
вскинула на меня свои большие стеклянные кукольные глаза, чтобы  выяснить,
к какой категории я сам причисляю это событие, и  воскликнула:  "О,  какая
гадость, не правда ли?"; все же я вынудил ее несколько  видоизменить  свою
формулу. Я посоветовал ей опускать слова  "О,  какая"  и  говорить  просто
"прелесть" или "гадость"; она хихикнула, подложила мне еще спаржи и только
потом сказала: "О, какая прелесть!" В тот же вечер мы познакомились с тем,
кого они гордо именовали "единственным", - с их пятилетним парнишкой;  его
хоть сейчас бери и показывай по телевидению в  рекламной  передаче.  Малыш
улыбнулся улыбкой, рекламирующей зубную пасту, и сказал: "Спокойной  ночи,
папочка!",  "Спокойной  ночи,  мамочка!",  шаркнул  ножкой  перед  Марией,
шаркнул ножкой передо мной. Удивительно, почему отдел рекламы  телевидения
до сих пор не открыл его. Позже, когда мы, сидя у камина, попивали кофе  с
коньяком, Герберт заговорил о великом времени,  в  котором  мы  живем.  Он
принес еще бутылку шампанского и впал в патетический тон. Попросил у  меня
прощения и  даже  встал  на  колени,  дабы  получить,  как  он  выразился,
"отпущение грехов без церкви"; я с трудом удержался,  чтобы  не  дать  ему
пинка в зад, вместо этого я взял со стола  нож  для  сыра  и  торжественно
посвятил его в демократы. Жена  Калика  пискнула:  "О,  какая  прелесть!",
растроганный Герберт снова  сел  на  свое  место,  а  я  произнес  речь  о
"пархатых янки".
   - Долгое время, - сказал я,  -  люди  думали,  что  фамилия  Шнир,  моя
фамилия, происходит от  слова  "шнырять",  но  теперь  доказано,  что  она
происходит от слов "шнуровать", "шнур", а не "шнырять". Одним словом, я не
"пархатый" и не "янки", но все же... - И  тут  вдруг  я  залепил  Герберту
пощечину, потому что вспомнил, как он  заставил  нашего  однокашника  Геца
Бухеля доставать себе справку об  "арийском  происхождении",  вспомнил,  в
какое тяжелое положение попал Гец: его  мать,  итальянка,  была  родом  из
деревушки в Южной Италии, и  раздобыть  там  какой-нибудь  документ  о  ее
родичах, хотя бы отдаленно напоминающий справку об арийском происхождении,
оказалось невозможным, тем более что деревушку, в  которой  родилась  мать
Геца, заняли к тому времени  "пархатые  янки".  Несколько  недель  госпожа
Бухель и Гец находились в мучительном положении,  над  их  жизнью  нависла
угроза, пока наконец учителю Геца не пришла  в  голову  мысль  привлечь  в
качестве  эксперта  какого-нибудь   специалиста   по   расовому   вопросу,
профессора боннского университета. Специалист установил, что Гец - "чистый
ариец, хотя и чисто западного склада", но тут Герберт  Калик  завел  новую
канитель насчет того, что все итальянцы предатели,  и  у  Геца  до  самого
конца войны не было ни одной спокойной минуты. Все это я  вспомнил,  когда
начал читать лекцию о "пархатых янки"... и дал Герберту Калику  по  морде,
швырнул в камин свой бокал от шампанского, а следом за ним и нож для сыра,
схватил Марию за руку и по