ыло слушать, как Моника играла
мазурку Шопена. Видимо, существуют обрядовые мгновения, хоть и построенные
на повторах, но тоже неповторимые, например обряд нарезания хлеба в  семье
Винекенов... этот обряд я однажды решил повторить, попросив Марию нарезать
хлеб так, как его резала мамаша Винекен. Но кухня в квартирке рабочего  не
имеет ничего общего с номером гостиницы, а Мария не имела ничего общего  с
мамашей Винекен... Нож выскользнул у нее, и она порезала себе  левую  руку
выше локтя; после этого мы три недели не могли прийти в себя, так нам было
неприятно. Вот к каким печальным последствиям приводит  сентиментальность.
Не надо тревожить ушедших мгновений, не надо их воскрешать.
   Когда Моника доиграла мазурку, мне было так скверно, что я даже плакать
не мог. Она это, видимо, Почувствовала, взяла трубку и сказала вполголоса:
   - Ну вот, видите.
   - Это моя вина... - сказал я, - не ваша... простите меня.
   Мне казалось, что я уже очутился  в  канаве,  пьяный,  дурно  пахнущий,
вывалявшийся в собственной блевотине, изрыгающий грязные  ругательства,  и
меня в это время снимает фотограф,  по  моей  собственной  просьбе,  чтобы
вручить мой портрет Монике.
   - Можно мне еще раз вам позвонить? - спросил я тихо. - Через  несколько
дней. Я мерзавец, но у меня есть оправдание - мне ужасно плохо, так плохо,
что и не передашь.
   Она молчала, я слышал только ее дыхание.
   - Я уезжаю на две недели, - сказала она немного погодя.
   - Зачем? - спросил я.
   - Заниматься богословием, - ответила она, - и немного живописью.
   - Когда же вы придете ко мне, - спросил я, - и состряпаете мне омлет  с
грибами и какой-нибудь салат, они у вас такие вкусные?
   - Я не могу прийти, - ответила она, - сейчас не могу.
   - А потом?
   - Приду, - сказала она; я слышал, что она плачет,  затем  она  положила
трубку.



        20

   Я подумал, что мне необходимо принять  ванну,  мне  казалось,  будто  я
выпачкался с ног до головы, что от меня смердит, как от Лазаря... но я был
совершенно чистый и от  меня  ничем  не  пахло.  Я  проковылял  на  кухню,
выключил газ, на котором стояли фасоль и  кофейник  с  водой,  вернулся  в
столовую и хлебнул коньяку прямо из горлышка -  ничто  не  помогало.  Даже
телефонный звонок не мог сразу вывести меня из оцепенения. Я снял трубку и
сказал:
   - Да.
   Мне ответила Сабина Эмондс:
   - Ганс, что за фортели ты выкидываешь? - Я промолчал, и она продолжала:
- Посылаешь нам телеграммы. Разыгрываешь трагедии. У тебя так плохи дела?
   - Очень даже плохи, - сказал я устало.
   - Я гуляла с детьми, - начала она опять, - а Карл на  неделю  уехал  со
своим классом в лагерь... пришлось найти кого-нибудь,  кто  посидел  бы  с
детьми, пока я сбегаю в автомат. - По ее голосу можно было понять, что она
замотана и немного  раздражена,  как  и  всегда,  впрочем.  Я  не  решался
попросить у нее денег. С тех пор как Карл женился, он  высчитывает  каждый
грош, чтобы как-то прожить; когда я с ним поссорился, у него было уже трое
детей, а четвертый - на подходе. Но я не мог собраться с духом и  спросить
Сабину, родился ли этот четвертый. В их семье царила атмосфера неприкрытой
раздражительности; повсюду валялись проклятые  записные  книжки  Карла,  в
которых он высчитывал, как им свести концы с концами при его жалованье,  а
когда  мы  оставались  с  Карлом  с  глазу  на   глаз,   он   пускался   в
"откровенность", что мне претило, и заводил "мужской разговор" о том,  как
родятся дети, осыпая упреками католическую церковь (как  будто  я  за  нее
отвечаю), а потом вдруг наступала минута, когда он смотрел на меня глазами
затравленного зверя; тут в комнате обычно появлялась Сабина и смотрела  на
Карла с  видом  жертвы:  она  опять  ходила  беременная.  По-моему,  самое
ужасное, если жена  смотрит  на  мужа  с  видом  жертвы,  потому  что  она
беременна.  Все  кончалось  тем,  что  они  садились  и  начинали   вместе
сокрушаться - ведь Карл и Сабина  по"  настоящему  любят  друг  друга.  За
стеной визжали дети, с восторгом  переворачивая  ночные  горшки  и  бросая
мокрые тряпки на новенькие обои, а Карл  между  тем  без  конца  долдонит;
"дисциплина и еще раз дисциплина" и "абсолютное, безусловное  послушание";
в таких случаях мне приходилось идти к детям и показывать им фокусы, чтобы
они  утихомирились;  но  они  не  желали  утихомириться;  они  пищали   от
удовольствия и обязательно норовили повторить мои фокусы; в  конце  концов
мы рассаживались в столовой, брали себе на колени по ребенку  и  разрешали
им сделать маленький  глоток  из  наших  рюмок.  Карл  и  Сабина  заводили
разговор о книгах и календарях, где  сказано,  при  каких  обстоятельствах
женщине не грозит забеременеть. Но дети у них все равно появлялись один за
другим. И им было невдомек, что такого рода беседы - сплошное мучение  для
меня и для Марии, потому что у  нас  не  было  детей.  Позже,  когда  Карл
напивался, он начинал посылать проклятья Риму, метать  громы  и  молнии  в
кардиналов и папу; причем самое комичное было  то,  что  я  становился  на
защиту папы. Мария  куда  лучше  меня  разбиралась  в  церковных  делах  и
пыталась раз®яснить Карлу и Сабине, что  Рим  к  этому  вопросу  не  может
подходить иначе... И тогда супруги начинали хитро переглядываться, как  бы
говоря: "Знаем мы вас... вы, наверное, черт знает что  выделываете,  чтобы
не иметь детей", а под  конец  кто-нибудь  из  замученных  долгим  бдением
ребятишек вырывал из рук Марии, из моих рук или рук Карла и Сабины рюмку и
выплескивал вино на школьные тетради, которые стопкой лежали на письменном
столе. Карлу это было страшно неприятно; ведь он все  время  читает  своим
ученикам  нравоучения:  Дисциплина,  порядок!  -  и  вот  нате,   придется
возвращать им тетради  для  классных  работ  в  винных  пятнах.  Колотушки
сыпались на правых и виноватых, дети подымали плач, и  Сабина,  бросив  на
нас взгляд, означавший: "Что возьмешь с  мужчин",  удалялась  на  кухню  с
Марией, чтобы сварить кофе; там она начинала "дамские разговоры",  которые
Мария так же не переносит, как я  -  "мужские".  Мы  оставались  с  Карлом
вдвоем, и он опять заводил речь о деньгах в тоне упрека, я, мол,  с  тобой
откровенен, потому  что  ты  хороший  парень,  но  разве  ты  меня  можешь
_понять_?


   - Сабина, - сказал я, вздохнув, - я банкрот по всем статьям - морально,
физически, в работе, в деньгах, я...
   - Если тебе нечего есть, - сказала она, - то, надеюсь, ты знаешь, у нас
тебя всегда ждет тарелка супа.
   Я молчал, я  был  растроган,  она  сказала  это  искренне,  без  всяких
сантиментов.
   - Слышишь? - спросила она.
   - Слышу, и не позже завтрашнего дня явлюсь за своей тарелкой супа. Да и
вот еще, если вам по-прежнему требуется  кто-то,  чтобы  присматривать  за
детьми, то я... то я... - Я запнулся. На худой  конец  я  могу  делать  за
деньги то, что всегда делал для них бесплатно, но тут я вдруг вспомнил эту
идиотскую историю с яйцом, которое скормил Грегору. Сабина засмеялась:
   - Ну, говори же!
   - Я хотел только сказать, что  вы  можете  порекомендовать  меня  вашим
знакомым, телефон у меня есть... и я запрошу не дороже, чем другие.
   Сабина промолчала, и я ясно почувствовал, что она поражена.
   - Послушай, - сказала она, - я не могу долго  разговаривать,  но  скажи
наконец... что случилось.
   Очевидно, Сабина - единственный человек в Бонне, который еще не  прочел
пасквиля Костерта; я сообразил также, что ей не  от  кого  было  узнать  о
Марии и обо мне. В "кружок" она не вхожа.
   - Сабина, - сказал я, - Мария меня бросила, она вышла замуж за  некоего
Цюпфнера.
   - Боже мой, - закричала она, - ведь это неправда?
   - Правда, - сказал я.
   Она опять  замолчала,  и  я  услышал,  что  кто-то  барабанит  в  дверь
телефонной будки. Наверняка это был какой-то кретин, торопившийся сообщить
своему дружку по скату, что он мог выиграть на червях,  хотя  остался  без
трех.
   - Надо было на ней жениться, - сказала Сабина тихо, - я хочу сказать...
сам понимаешь, что я хочу сказать.
   - Понимаю, - ответил я, - я уже собирался, но потом выяснилось,  что  с
меня требуют какую-то паршивую бумажонку из отдела  регистрации  браков  и
что я должен обязаться в письменном виде, подумай только  -  в  письменном
виде, - воспитывать детей в католическом духе.
   - Но ведь не из-за этого поломались ваши отношения? - спросила  она.  В
дверь телефонной будки забарабанили сильней.
   - Не знаю, - ответил я, - во всяком случае, это послужило поводом... но
тут еще много чего замешано,  мне  самому  не  ясно,  что.  Клади  трубку,
дорогая, а то этот взбесившийся ариец за дверью  укокошит  тебя.  В  нашей
стране не продохнешь от чудовищ.
   - Обещай, что ты придешь к нам, - сказала она, -  и  запомни:  в  любое
время тебя ждет тарелка супа. - Ее голос упал, и она прошептала:  -  Какая
подлость, какая подлость! - Она  была  так  расстроена,  что  забыла,  как
видно, повесить трубку и просто положила ее на полочку, где  обычно  лежит
телефонная книга. Я услышал, как тот тип сказал: "Наконец-то!", но Сабина,
наверное, уже ушла. Тогда я изо всей мочи завизжал в трубку:
   - Помогите! Помогите!
   Тип попался на удочку, взял трубку и спросил:
   - Чем могу вам служить? - его голос  звучал  солидно  и  веско,  как  у
настоящего  мужчины.  Я  сразу  учуял,  что  он  ел  какую-то   кислятину,
маринованную селедку, а может, еще что-то.
   - Алло, алло, - сказал он.
   - Вы немец? - спросил  я.  -  Я  принципиально  разговариваю  только  с
чистокровными немцами.
   - Прекрасный принцип, - похвалил он. - Так что же случилось?
   - Меня тревожит судьба ХДС, - ответил я, -  вы  исправно  голосуете  за
ХДС?
   - А как же иначе? - обиделся он.
   - Теперь я спокоен, - сказал я и положил трубку.



        21

   Надо было оскорбить этого типа как следует, спросить  его:  изнасиловал
ли он уже собственную жену, взял ли партию в скате "на двойках" и потратил
ли два часа служебного времени на обязательную болтовню о войне?  Судя  по
голосу, это  был  истый  законный  супруг  и  чистокровный  ариец,  слова:
"Наконец-то!" прозвучали в его устах как команда: "В ружье!".  Разговор  с
Сабиной Эмондс меня чуть-чуть утешил, хотя по ее тону можно  было  понять,
что она несколько раздражена и замотана, зато я  знал,  что  она  искренне
считает поведение Марии подлым и ото  всей  души  предлагает  мне  тарелку
супа. Сабина  очень  вкусно  готовит  и,  когда  она  не  беременна  и  не
испепеляет мужчин взорами "что с вас возьмешь",  видно,  что  она  человек
веселый; ее религиозность импонирует мне куда  больше,  чем  религиозность
Карла, который до сих пор сохранил диковинные семинарские представления  о
"секстуме". Укоризненные взгляды Сабины действительно предназначены  всему
сильному полу; просто когда она  обращает  их  на  Карла  -  виновника  ее
состояния, - они  становятся  еще  мрачней,  предвещая  семейную  бурю.  Я
пытался обычно развлечь Сабину,  разыгрывая  какую-нибудь  сценку,  и  она
закатывалась веселым, добродушным смехом, ну а потом у  нее  навертывались
слезы, она не могла сдержать их, и смех кончался плачем...
   Мария уводила ее из комнаты, утешала, а Карл с мрачным, виноватым лицом
сидел со мной и в конце концов с горя брался за  тетради  своих  учеников.
Иногда я помогал ему, подчеркивал ошибки красной шариковой ручкой,  но  он
мне не доверял, прочитывал все заново и каждый раз приходил в ярость из-за
того, что я не пропустил ни одной ошибки и  все  правильно  подчеркнул.  У
Карла не укладывается в голове,  что  я  могу  выполнять  вполне  прилично
такого рода работу, совсем как он. Вообще  говоря,  у  Карла  только  одна
проблема - финансовая. Если бы Карл Эмондс мог оплатить квартиру  из  семи
комнат, он, вероятно, не был бы ни раздражительным ни озлобленным.  Как-то
раз я поспорил с Кинкелем  о  его  понимании  "прожиточного  минимума".  У
Кинкеля была репутация гениального специалиста в этих  вопросах;  если  не
ошибаюсь, именно  он  установил,  что  прожиточный  минимум  "одиночки"  в
большом городе, не считая квартплаты, равен восьмидесяти четырем маркам, а
позднее - восьмидесяти шести. На это  можно  возразить  только  одно:  сам
Кинкель, судя  по  тому  мерзкому  анекдоту,  который  он  нам  рассказал,
считает, что  лично  его  прожиточный  минимум  превосходит  эту  сумму  в
тридцать пять раз, но такого рода  возражения  принято  об®яснять  "личной
неприязнью" и "бестактностью", хотя бестактностью только и можно об®яснить
тот факт, что субчики, подобные Кинкелю,  вообще  высчитывают  прожиточные
минимумы  других   людей.   В   восьмидесятишестимарковом   бюджете   была
предусмотрена даже такая статья, как расходы  на  культурные  потребности,
видимо, Кино или газеты; я спросил Кинкеля, как он думает, пожелает ли  их
"одиночка" купить билет на хороший фильм с  воспитательной  тенденцией?  И
Кинкель пришел в бешенство. Тогда я справился, как надо  понимать  рубрику
"обновление изношенного бельевого фонда": значит ли это, что  министерство
специально нанимает некоего милого старичка, который  бегает  по  Бонну  с
единственной целью  -  износить  свои  подштанники,  а  потом  сообщить  в
министерство, сколько времени ему понадобилось для  износа  вышеупомянутых
подштанников... Но тут жена Кинкеля обвинила меня в опасном суб®ективизме,
а я ответил, что, если бы примерные меню и сроки  износа  носовых  платков
начали определять коммунисты, я бы еще это  мог  понять;  в  конце  концов
коммунисты не лицемеры и не верят в сверхчувственное начало;  но  когда  с
этими дикими претензиями выступают христиане - такие, как ее муж, я нахожу
это просто невероятным; после сего жена Кинкеля об®явила, что я  до  мозга
костей материалист и не в состоянии осознать, что такое жертва, страдание,
судьба и величие бедности. Встречаясь с Карлом Эмондсом, как-то не думаешь
ни о жертвах, ни о страданиях, ни о судьбе, ни о величии бедности.  Он  не
столь уж  плохо  зарабатывает:  только  его  постоянная  раздражительность
напоминает о судьбе и о величии бедности, ибо Карл точно высчитал, что  он
никогда не сможет снять достаточно просторную квартиру.
   В ту секунду, когда я понял, что единственный  человек,  у  которого  я
могу просить денег, - это Карл Эмондс, мое положение стало  мне  ясным.  Я
действительно остался без гроша в кармане.



        22

   Да, я знал, что не сделаю  всего  этого:  не  поеду  в  Рим,  не  стану
разговаривать с папой и не буду набивать себе карманы сигаретами, сигарами
и арахисом на завтрашнем "журфиксе" у матери. Я уже не в силах поверить  в
это, как верил в то, что мы с Лео пилили старый  столб.  Все  мои  попытки
снова связать  нить  и  повиснуть  на  ней  наподобие  марионетки  заранее
обречены на провал. Когда-нибудь я  дойду  до  того,  что  начну  стрелять
деньги у Кинкеля, у  Зоммервильда  и  даже  у  этого  садиста  Фредебейля,
который, держа у меня под носом пять марок,  будет,  наверное,  требовать,
чтобы я подпрыгнул и схватил их. Я обрадуюсь, если Моника Зильвс пригласит
меня на чашку кофе, и не потому, что  меня  пригласила  Моника  Зильвс,  а
потому, что представилась возможность выпить кофе на даровщинку. Я позвоню
еще раз безмозглой Беле Брозен, польщу ей и заверю,  что  не  буду  больше
расспрашивать о размере помощи, а с радостью приму даже  самую  малость...
и, наконец, в один прекрасный день я пойду к  Зоммервильду,  "убедительно"
докажу ему, что раскаялся, образумился и вообще  созрел  для  католической
веры, и  тут-то  наступит  самое  страшное:  Зоммервильд  инсценирует  мое
примирение с Марией и с Цюпфнером; правда, если я обращусь в католичество,
отец уж точно палец о палец не ударит ради меня.  Для  него  это,  видимо,
предел падения. Это дело надо как следует обмозговать: ведь мне  предстоит
выбирать не между "rouge et noir" [красным и  черным  (франц.)],  а  между
темно-коричневым и черным - между бурым углем  и  церковью.  Наконец-то  я
стану таким, каким все  они  издавна  хотят  меня  видеть:  зрелым  мужем,
излечившимся  от  суб®ективизма,  человеком  об®ективным,  всегда  готовым
засесть за серьезную партию в скат в Благородном собрании. Но и сейчас еще
не все возможности исчерпаны: у меня остались Лео, Генрих Белен, дедушка и
Цонерер, который, если захочет, сделает из  меня  гитариста,  распевающего
слащавые песенки, и я буду петь: "Когда ветер  играет  твоими  кудрями,  я
знаю, что ты от меня не уйдешь".  Однажды  я  пропел  это  Марии,  но  она
заткнула уши и сказала, что ничего ужаснее не слыхала.
   И все же еще не все потеряно - у меня  оставались  Лео,  Генрих  Белен,
Моника Зильвс, Цонерер, дедушка и Сабина Эмондс,  которая  всегда  угостит
меня тарелкой супа; кроме того, я мог подработать, присматривая за детьми.
Я готов обязаться в письменном виде никогда не кормить  младенцев  яйцами.
Вероятно, ни одна немецкая мать просто не в состоянии перенести этого.
   Как-то я придумал довольно длинную пантомиму под названием "Генерал"  и
долго работал над ней; я показал ее на сцене и мог себя поздравить с  тем,
что у профессиональных актеров зовется успехом: определенная часть публики
смеялась, другая - злобствовала. Гордо выпятив грудь, я направился в  свою
артистическую уборную, там  меня  поджидала  очень  миниатюрная  старушка.
После выступлений я всегда впадаю в крайне  раздраженное  состояние  и  не
переношу никакого общества, кроме  общества  Марии;  тем  не  менее  Мария
впустила старушку. Не успел я закрыть дверь, как старушка уже заговорила и
об®яснила мне, что муж ее тоже был генералом, что он убит и перед  смертью
написал ей письмо, в котором просил отказаться от пенсии.
   - Вы еще очень молоды, но уже достаточно зрелы, чтобы это понять!  -  И
она удалилась. Но с тех пор я уже не  мог  показывать  своего  "Генерала".
Газеты, именующиеся левыми, писали,  что  я,  видимо,  дал  запугать  себя
реакции, газеты, именующиеся правыми, заявили, будто я  наконец-то  понял,
что нельзя играть на руку Востоку, а независимые  газеты  уверяли,  что  я
отрекся от всякого радикализма в угоду  кассовому  успеху.  Все  это  было
чепухой чистой воды. Я не мог показывать эту  сценку  только  потому,  что
меня преследовала мысль о горькой доле  маленькой,  терпевшей  насмешки  и
поношения старушки. Когда какая-нибудь  работа  перестает  доставлять  мне
удовольствие,  я  ставлю  на  ней  крест,  но  об®яснить  это   газетчику,
по-видимому, слишком сложное занятие.  Газетчики  привыкли  полагаться  на
свое.  "чутье"  и   всюду   "чуять   жареное";   широко   распространенная
разновидность желчного газетчика не желает признавать также, что журналист
не является человеком искусства и не имеет никаких оснований стать  им.  В
сфере искусства газетчики  обычно  теряют  свое  чутье  и  начинают  нести
околесицу, особенно в присутствии  красивых  молодых  девиц,  которые  еще
столь наивны, что готовы восторгаться каждым писакой только за то, что ему
предоставлена печатная "трибуна"  и  он  оказывает  "влияние".  Существуют
весьма удивительные, еще не распознанные формы проституции, по сравнению с
которыми собственно проституция представляется мне честным ремеслом:  там,
по крайней мере, можно хоть что-то получить за свои деньги.
   Но для меня и этот путь закрыт; смешно  искать  утешения  в  милосердии
продажной любви без гроша в кармане. А в это время Мария в  своей  римской
гостинице примеряет испанскую мантилью,  дабы  представительствовать,  как
это подобает "first lady" немецкого католицизма. Вернувшись  в  Бонн,  она
начнет посещать все  чаепития,  на  которые  ее  будут  звать,  улыбаться,
заседать  во  всевозможных  комитетах,  открывать  выставки  "религиозного
искусства" и "подыскивать себе  приличную  портниху".  Все  дамы,  которые
выходят замуж за официальных лиц  в  Бонне,  "подыскивают  себе  приличную
портниху".
   Мария в роли "first  lady"  немецкого  католицизма  разглагольств