стреляли, девиц усадили на подводы... Меня допрашивал предводитель отряда, красивый, с хищным лицом парень лет тридцати, в отлично сшитой гимнастерке, видневшейся из-под картинно распахнутого романовского полушубка, брюках галифе и хромовых сапожках. Атаман принял меня за священнослужителя. Видимо, его ввели в заблуждение длинные волосы и борода. Узнав, что я археолог, парень еще больше уверился в своих подозрениях. Видимо, первая часть слова "архе" автоматически делала меня причастным к духовному сословию. Сообщив о своей ненависти к "колокольным дворянам" и приказав молиться своим богам, он уже поднял "маузер", но судьба сделала очередной зигзаг. Мимо пробегал юнец в гимназической шинели с винтовкой, и атаман, опустив "маузер", поинтересовался у него: кто такие археологи? Узнав, что это "ученые, которые роются в земле", головорез подобрел и приказал мне устраиваться на подводе рядом с проститутками.
     Как оказалось, командовал отрядом Николай Шевченко, бывший прапорщик военного времени, а ныне идейный анархист, сподвижник Нестора Махно. Нас повезли не в само Гуляйполе, а на расположенный неподалеку хутор. Места вокруг унылые, степные; однообразие нарушали курганы, на вершинах которых стояли древние изваяния, называемые в народе каменными бабами. Казалось, за тысячу лет ничего не изменилось в здешних краях: свист ветра, сухой бурьян, конные шайки... Скифов сменяли половцы и печенеги, печенегов-татары, татар - запорожцы и гайдамаки, гайдамаков - махновцы. Разбой у местных жителей был в крови.
     На хуторе я пробыл примерно полтора месяца. Житье было вполне сносное, относились ко мне почтительно, кормили и поили - сколько влезет. Время от времени Шевченко вызывал к себе и заводил туманные речи "за мировую анархию и князя Кропоткина". Я охотно поддакивал головорезу в его рассуждениях, поскольку не желал получить пулю в живот. Анархическое устройство общества представлялось Шевченко следующим образом. Все вокруг равны, все братья и товарищи, все общее, включая баб. Но при этом он, Никола Шевченко, живет в богатой усадьбе, вроде помещичьей, имеет отличных лошадей, причем не чьих-то, а именно его, шевченковых. Красивых баб в усадьбе тоже много, но и их делить он ни с кем не собирается. "А если какая буза против менэ пойдет, выкатываю "максим" и крошу тварей".
     Про тамошние нравы можно долго рассказывать, но это уводит от основной темы. Кончилось все тем, что в один прекрасный день, вернее, вечер Шевченко проиграл меня в карты другому головорезу, некоему батьке Максюте. Тот вообще не знал, что со мной делать, поскольку проблемами анархического устройства общества совершенно не интересовался. Максюте было лет пятьдесят, некогда он подвизался в качестве циркового борца в Одессе, где выступал под псевдонимом Дядя Пуд.
     Вес он действительно имел преизрядный и по этой причине ездил не верхом, а в тачанке, на задней стенке которой было крупно выведено: "Хрен догонишь!" Максюта жил исключительно одним мгновением, совершенно не задумываясь, что случится завтра. На третий день нашего знакомства он сказал мне: "Слушай, дед, катись на легком катере к такой-то матери, куды глаза глядять, хучь назад к Шевченке. Коли ты шашку да винтарь в руках держать не могешь, на кой ты мне нужен".
     И побрел я по широкой украинской степи, как поется в широко известной комсомольской песне. Намерения у меня оставались все те же - добраться до Одессы. Стоял конец марта. Казалось, совсем недавно степь покрывал неглубокий снег, а ныне все вокруг цвело и зеленело. В заплечном сидоре у меня лежали каравай пеклеванного хлеба, приличный шматок сала, кольцо домашней колбасы и десятка два картофелин. Все это добро вручил мне на прощание денщик Максюты добрейшей души человек Грач, которого Максюта величал квартирмейстером. Голод в ближайшее время мне не грозил. Кроме того, Грач дал мне мешочек, фунта на два, с крупной херсонской солью. Не было в те времена валюты тверже, чем соль, разве что самогон. Одно было плохо. Я толком не знал - в каком направлении идти. А попасть мне нужно было в Гуляйпо-ле - на ближайшую железнодорожную станцию. Грач указал кнутовищем примерное направление и сообщил, что "до батьковой ставки верст двадцать с гаком". Однако я еще в самом начале пути подумал, что скорее всего Грач меня обманул и указал вовсе не туда, куда нужно, видно, опасаясь, что я могу навести на логово Максюты.
     Вышел я утром, перекусил, когда солнце стояло прямо над головой, и опять зашагал по цветущей степи. Никакого населенного пункта по дороге не попадалось. Раз вдалеке пронеслись несколько верховых, но я благоразумно прилег, опасаясь быть замеченным. Верхом могли ехать только бандиты, а они церемониться не привыкли. Наконец, когда, судя по солнцу, приближался вечер, вдали показались пирамидальные тополя и соломенные крыши. Вскоре я подошел к беленым хатам неизвестного хутора. Во дворе крайней хаты старуха рубила заржавленным колуном дрова.
     На мой вопрос: "Далеко ли до Гуляйполя?", старуха изумленно вытаращилась на меня.
     - Эвон, батюшка, куда хватил! Ты в другую сторону топал.
     Мысленно прокляв Грача, я взглянул на небо. Начинало смеркаться. Ходить ночью по степи не рекомендуется, да и усталость давала о себе знать. Нужно было побеспокоиться о ночлеге.
     - А переночевать у тебя можно? - поинтересовался я.
     Старуха взглянула на меня с большим интересом
     - Чего уж, батюшка, ночуй, - охотно согласилась она. - А ты, часом, не поп?
     - Дьячок, - объявил я, поскольку к понятию " археолог" отношение было, мягко говоря, настороженное.
     Старуха, казалось, обрадовалась. Она ощерила в улыбке рот, передние зубы которого напоминали скорее клыки.
     - Ты заходи в хату, гостю всегда рады, если, конечно, не лихой человек. Да не похож вроде...
     Сквозь тесные сенцы я прошел в столь же маленькую горницу, разгороженную линялой ситцевой занавеской на две части, перекрестился, чтобы не выходить из образа, на икону Николая Угодника, потом обвел взглядом скудное убранство. Пара лавок, ветхий стол, на стене домотканый коврик.
     - Ты не беспокойся, - по-своему поняла меня старуха. - Я тебе на лавке тулуп постелю. Переночуешь, как у Христа за пазухой. Вот только насчет покушать...
     - Коли накормишь, я тебе соли полстакана отсыплю, - сказал я, решив не сообщать про свои собственные съестные запасы.
     - Сольцы? Ну, благодетеля господь послал! Тогда я сей секунд яишенку спроворю, да кашка пшенная с тыквой у меня в печи преет.
     Пока старуха суетилась с готовкой, я сел на лавку возле крошечного оконца.
     - Тебя как величать? - поинтересовался у хозяйки.
     - А Матреной.
     - Чисто говоришь. Или не хохлушка?
     - Русская я. Москалиха по-здешнему. Отсель недалече имение было господ Островских. Так я у барыни в горничных состояла. Давненько, конечно. Потом замуж вышла за местного хохла. А гутарить ихнюю мову так толком и не выучилась. То есть, конечно, могу, но не привыкла. А ты чего по степу бродишь? Путь-то куда держишь?
     - На юг ехал, да лихие ребята с поезда ссадили.
     Сначала у одного атамана обитался, потом у другого...
     - У кого же?
     - Да у Максюты, - решил я на этот раз сказать правду.
     - Это у борова? Сбежал, что ли?
     - Сам отпустил. На что я ему. Не казак ведь.
     - И правильно, батюшка, что от этих бандюг ушел. Чего с ими, нехристями, путаться духовному человеку. Житья от их, иродов, нет.
     Старуха поставила передо мной глиняную миску с кашей и сковороду с яичницей-глазуньей, положила приличную краюху хлеба. Пока я все это за обе щеки уминал, она села напротив, уперла голову в ладони и молча смотрела на меня. Взгляд ее был задумчив. Когда я все съел, она взяла пустую чашку из-под каши, налила туда овсяного киселя.
     - Хлебай, батюшка.
     - А вы тут как живете? - поинтересовался я.
     - Да как сказать, батюшка. Разве это жизнь? Ни соли, ни керосину... Лучину вон палим, как в стародавнее время. Опять же банды эти... Покоя от них нет. Налетят и начинают орать: того дай, этого дай!.. В небеса из ружей пуляют, а не угодишь, и в тебя могут засадить. Правда, хутор наш маленький, пятнадцать дворов всего, поэтому часто не донимают. Брать нечего. Другая напасть нас одолела.
     - Это какая же? Матрена замялась.
     - Уж, не знаю, как открыть. - Она пожевала большими и мягкими, как у коровы, губами. - Не к ночи будет сказано, но повадился к нам на хутор упырь шастать.
     - Кто? - не поверил я.
     -Да и правда, чего это я горожу!
     - Нет, уж ты договаривай, старая. Негоже духовному лицу голову морочить.
     Старуха и вовсе смутилась. Она вскочила с лавки, зачем-то подошла к двери и прислушалась.
     - То-то и оно, что духовный, - сказала Матрена, как будто успокоившись. - На веру только и уповаю. - Она перекрестилась на икону. - Поверишь ли, батюшка, сразу после Святок начал шастать, окаянный.
     - Толком говори.
     - Вечор перед Крещением ребятишки у околицы нашли мертвяка. Человек годков тридцати, одет богато, навроде военный. Бекеша на ем синяя, серой смушкой оторочена, кубанка с алым верхом, штаны широченные тоже алые, кожей обшиты... И весь ремнями перепоясан. Одно слово - герой. Почему помер, неизвестно. В плечо вроде саблей ранетый, а скорее замерз. У нас тут на хуторе главные - Петриченки. Хозяева крепкие. Куркули. У старика Петриченки три сына да дочек пять голов. Один сын с им живеть, а двое у Махны служать. Петро, слышь, командир. Так вот. Старик
     Петриченко пришел, глянул... Потом приказал своим работникам раздеть и схоронить тело. С той поры пошло-поехало... Минуло девять деньков, про мертвяка думать забыли, и тут он объявился. Работники у Петриченки в клуне ночуют, печка там есть, топчаны стоять... Вот он в клуню ночью и завалился. Постучал, попросил пустить, они сдуру и открыли. Он на одного накинулся, а второй от страху под топчан забился... Наутро спохватились: работники есть не приходять. Сноха-молодайка пошла кликать и сама чуть с глузду не съехала. Один растерзанный на полу лежит, а второй в одном исподнем под топчаном... Прибежал Петриченка с сыном. Выволокли живого на свет божий, давай расспрашивать, а тот только мычит. Язык со страху отнялся. Вначале решили: бандюги на их напали. Работника, значит, тоже схоронили. Проходит срок, он объявляется.
     - Кто?
     - Да работник! Пришел ночью, встал под окошко Петриченковой хаты и стучит. Мол, пустите погреться. Сношка-дура возьми и открой. Он в ее вцепился. Хорошо, сношкин мужик рядом с топором стоял. Рубанул он этого... Тот за порог... Ну все и поняли: упырь! А все от чего? Нельзя заложных в освященную землю хоронить. Нужно было подальше от хутора закопать, где-нибудь в степу.
     - Каких таких заложных?
     - Не знаешь разве? А еще духовного звания. Заложный - это который не своей смертью помер. Сам себя порешил, горилкой опился или утоп... Или как тот, в бекеше...
     - Да кто он, по-твоему, такой?
     - Господь его знает. Только от него все и пошло.
     - А дальше?
     - По ночам на улку не выйти. Они тут как тут. В хаты стучать. Войти просять. Упырь, если его в дом не пустишь, сам в него залезть не можеть. Жить стало страшно. И чеснок все у порога навесили, и хрестами хаты изрисовали, все равно нечисть не успокаивается. Как сумрак опустится - она тут как тут. Молебен даже прочитать некому. Своей церкви у нас нету, а в селе, верст десять отсюда, попа злодеи с колокольни скинули. Может, ты, батюшка, возьмешься прочитать. Мы уж в долгу не останемся.
     Возможность читать молебны нисколько меня не окрылила. Однако отказываться я не спешил, боясь испортить отношения с Матреной. В принципе, для меня не составляло труда отправить любую церковную службу, поскольку я происхожу из рода священнослужителей и прекрасно знаю каноны. Но вправе ли я был взять на себя подобную миссию? Я еще раз убедился в том, что говорить правду всегда выгоднее, чем лгать. Представься я археологом или, того проще, ученым, вряд ли попал бы в двусмысленное положение. А теперь, чего доброго, старуха разнесет по соседям, что в гостях у нее чуть ли не архиерей. С другой стороны, чрезвычайно интересно проверить рассказ Матрены. Если все обстоит именно так, как она излагает, то здесь можно задержаться.
     - Молебен может читать только рукоположенный в сан, - веско произнес я.
     - Ничего, батюшка, и твоя молитва сгодится. Службу, чай, знаешь...
     - А скажи, Матрена, что стало с женщиной, на которую напал упырь?
     - А то и стало. Чахнуть начала. Он ее, можно сказать, и не тронул. Сорочку разорвал да плечо зубами оцарапал, а все одно заразу передал. Резвая бабенка была, а теперь все больше лежит, последнее время и
     вовсе не встает. Вот-вот господу душу отдаст. Ну да ладно, давай-ка укладываться.
     Я улегся на пахнущий кислятиной тулуп и долго не мог заснуть, прислушивался к звукам за стенами хаты.
     Разбудила меня возня старухи. Я открыл глаза. Было раннее утро. Матрена растапливала печь. Я сходил на двор, умылся, потом вернулся в хату, в раздумье сел за стол - что делать дальше? Уходить? Вечерние мысли о том, чтобы остаться тут на несколько дней и разобраться в происходящем, казались глупыми. Поверил бредням ополоумевшей от одиночества старухи. Нет, нужно отправляться в путь. Я вернулся в хату, развязал сидор, отсыпал старухе соли.
     - Неужто собираешься? - поинтересовалась она, ставя передо мной сковороду все с той же яичницей, на этот раз обильно сдобренной зажаренным салом
     - Пойду, наверное, дорога длинная...
     - А как же молебен?
     - Я же сказал: сан у меня неподходящий, чтобы молебны служить.
     Матрена всплеснула руками и, видимо, хотела разразиться гневной речью, но, взглянув на чашку с солью, умильно произнесла:
     - Дождись, батюшка, моего прихода. Мигом сбегаю в одно место и вертаюсь. Уж не обидь старушонку. Погодь малость.
     Матрена отсутствовала примерно с полчаса. Я примерно представлял, куда она отправилась. Скорее всего решила пригласить какого-нибудь местного патриарха в надежде уговорить меня остаться. Так и оказалось. В дверях показался здоровенный седоусый дядька в свитке, шароварах и смазных сапогах, из-за его плеча выглядывала Матрена.
     - Здоровеньки булы, - пророкотал он, оглядывая меня с головы до ног. Я тоже поздоровался.
     - Мотря каже: вы духовного звания?
     Я неопределенно кивнул головой.
     - Тоди вы забовьязаны допомогати мене. Моя сноха дюже хворае. Лиха людына сгубила. Почитайте над ею молитвы, за Христа ради молю. - Седоусый - это и был местный богатей Петриченко - поклонился мне в ноги. Ну как тут откажешь.
     Пока шли до его хаты, дядька повторил мне историю, уже слышанную от Матрены, только по его словам выходило, что он вовсе ни при чем Похоронили неизвестного без его участия.
     Дом у Петриченко был хоть и под соломенной крышей, но раза в три больше Матрениной хаты. Я разулся и прошел следом за хозяином в небольшую светлую комнату. На широкой деревянной кровати лежала, укрытая до самого подбородка пестрым, лоскутным одеялом молодая женщина с бледным исхудалым лицом. Заслышав шум, она открыла глаза и равнодушно взглянула на меня.
     - Хто це?
     - Молитвы читать тоби буде, - объяснил седоусый.
     - А-а. Хай читае. Толку тильки нема.
     - Доктору бы ее показать нужно, - предложил я.
     - Яка ныне дохтура? Ты читай!
     Часа два я как заведенный тарахтел разные молитвы: "Отче наш", "Богородицу...", снова "Отче наш"... Женщина - ее, как оказалось, звали Наталкой, пребывала в забытьи. Время от времени она открывала глаза, бессмысленно таращилась на меня, что-то шептала воспаленными губами. Я плохо понимаю малороссийское наречие, однако расслышал: "Литае он до мене". Был ли это бред или здесь действительно происходило нечто необъяснимое с точки зрения обычной логики?
     После полудня за обедом собралась вся семья Петриченко. Позвали и меня. На лавках вдоль капитального дубового стола сидело человек пятнадцать. Во главе сам седоусый дядька, рядом - сын, чью жену я только что отчитывал, такой же, как отец, крупный и круглоголовый, с такими же вислыми усами, только не седыми, а словно две смоляные сосульки. Он, ни на кого не глядя, хлебал борщ деревянной ложкой из огромной глиняной миски. Кроме этих двоих, за столом сидели семейные дочки с зятьями, незамужние девки и куча ребятишек разных возрастов. Противоположный конец стола замыкала хозяйка - дородная хохлушка с необъятной грудью. Края повязанного платка торчали над ее головой словно рожки. Атмосфера в горнице была крайне напряженной. Мрачные лица, растерянные взгляды... Даже дети вели себя смирно. Угрюмое молчание сохранялось недолго. Сын выскреб свою миску, кинул в нее ложку и поднял глаза на отца:
     - Що же робить, тато? Наталка помирае. Седоусый взглянул на меня. Я пожал плечами.
     - Могилу нужно раскопать и на мертвое тело взглянуть, - сказал один из зятьев, похоже, русский.
     Тут все заговорили разом Молодежь была - за. Хозяйка - против. Сам Петриченко колебался. Точку поставил сын. Он ударил кулаком по столу, приказал всем молчать и выразился в том смысле, что, поскольку других средств не имеется, нужно идти на кладбище и раскапывать могилу. Так и сделали. Схватив лопаты и заступы, все многочисленное семейство кинулось исполнять задуманное. Казалось, все хотели поскорее покончить со скверным делом И вот что странно. Словно по команде из своих хат высыпали все остальные обитатели хутора и мигом присоединились к семейству Петриченко. Вначале люди шли быстрым шагом, потом перешли на бег. Происходящее напоминало всеобщее помешательство. Я, увлеченный людским потоком, двигался вместе со всеми. Кладбище находилось рядом с хутором. Обычный, ничем не примечательный деревенский погост с покосившимися крестами, поросшими свежей сочной травой могильными холмиками. Нужное место отыскали сразу. Видно было, хоронили наспех, кое-как, даже насыпь над могилой сделать не удосужились. Возле могилы повсюду валялись комья чернозема. Народ зашумел: "Смотрите, смотрите, земля свежая, а вот дыра, через которую он вылетает". В земле действительно имелось небольшое отверстие, должно быть, сусличья нора.
     Народ в растерянности топтался вокруг могилы, не зная, как к ней подступиться. Тогда старик Петриченко взял из чьих-то рук лопату и кряхтя принялся за дело. Тотчас взялся за заступ и сын, став лихорадочно куда попало расшвыривать землю.
     Труп был захоронен совсем не глубоко и, конечно же, без всякого гроба Тело вытащили и бросили у края могилы. Оно было запорошено землей, однако разложение практически не коснулось его. Кто-то пучком травы обмахнул лицо. Оно оказалось темно-бордового, свекольного цвета. По толпе пронесся вздох ужаса. "Упырь, упырь..." - зашелестело со всех сторон. Петриченко-сын с размаху рубанул лопатой по шее. Из раны выступила кровь, но не свежая, а темная, густая, похожая на кизиловое варенье. Однако никаких признаков жизни в теле заметно не было.
     Какая-то женщина рухнула на колени и, завывая, начала кататься по земле. Заголосили и другие. И при всем при том ярко светило солнце, а вокруг весело пели птицы. Мне сделалось жутко. Ужасный обряд превращался в еще более страшную массовую истерию.
     Труп вновь бросили в могилу, лицом вниз, потом забили в спину осиновый кол, отрезали голову и бросили ее в ноги. В ходе этих зловещих процедур еще несколько женщин упали на землю, кто в обморок, а кто и в припадке, напоминающем эпилептический. Разгорелся спор, нужно ли произносить над упырем молитву. Меня вытолкнули вперед, однако Матрена веско заметила, что над нечистью за упокой души не читают, и про меня снова забыли. Что делать дальше, никто не знал. Вспомнили про второго покойника - петриченковского работника. Решили вскрыть и его захоронение. Так, на всякий случай. Толпа побрела на другой конец кладбища. Воспользовавшись тем обстоятельством, что на меня никто не обращает внимания, я потихоньку отделился от толпы, вернулся в хутор, зашел в Матренину хату, взял свой походный мешок и побрел восвояси. Оставаться среди наэлектризованной толпы было небезопасно, да и непр