утверждая, что убивать Хохлова не только никому не выгодно, но и крайне опасно. Тогда как понимать его пропажу? (Старухины бредни об упырях Павел во внимание не принимал, объясняя их темнотой и бескультурьем) Какие на этот счет могут быть предположения? Допустим, он загулял или куда-нибудь уехал. Вполне допустимо, но последний раз его видели поздним вечером, почти ночью, когда он брал у соседа железнодорожный фонарь. Зачем ему фонарь, если Шанхай он знал как свои пять пальцев? Отправился устраивать засаду? Но в засаде фонарь, наоборот, будет только мешать. Значит, что-то обследовал. Но что? Возможно, какой-нибудь подвал или иное подземелье. Но почему так срочно? Неужели не мог дождаться утра? Старуха говорит: с мальчишкой хотел разобраться. А может, действительно след ведет к дому Скворцовых? Ведь почему-то же их сожгли? По милицейским данным - ничем не примечательная семья. Глава работал на железной дороге, его жена была домохозяйкой. На уголовников вовсе не похожи. Стали жертвами мракобесия? Но почему именно они? А может, причина исчезновения Хохлова в его прошлом? Сам Павел с Хохловым незнаком, но наслышан о его былой славе и крутом нраве. Кто-то отомстил за старые дела? Не исключено. И все-таки нужно начинать поиски с погорельцев Скворцовых. Что, если повнимательнее обследовать место пожара? Но как это сделать? Не может же он открыто пойти туда и начать копаться в головешках. Сразу раскроет себя. Значит, нужно побывать там ночью. Сейчас надо взять точило и вновь отправиться на улицу. Возможно, появится еще какая-то информация.
     Полуденное солнце пекло с неимоверной силой. Вдобавок разгулялся ветер. То тут то там возникали пыльные вихри, всасывавшие в свои извивающиеся воронки всяческий мусор. Народу вокруг - ни души. Павел медленно побрел вдоль улицы, разглядывая строения. Его, видавшего всякое, поразила убогость здешнего жилья. Казалось, совсем недавно в этой местности произошло землетрясение, настолько все выглядело перекошенным, ветхим. Даже заборы, которые для хорошего хозяина были предметом гордости, здесь являлись знаком нищеты. Создавалось впечатление, что поселок возник в один день, а завтра его уже не будет. Дунь посильнее ветер, и он развалится словно карточный домик.
     Павел остановился, издал призывный вопль: "Точу ножи, ножницы!" Однако желающие привести в порядок инструменты почему-то не появлялись. Уныло завыла собака. От этого звука впечатление полной безысходности еще более усилилось. "Тут немудрено поверить в сказки об упырях", - тоскливо подумал Павел. Неожиданно рядом возник босоногий мальчонка лет восьми.
     - Дядя, дай крутну? - робко попросил он.
     - Чего крутнешь?
     - Точило ваше. Ну дайте, за Христа ради.
     - Агрегат на холостом ходу может давать сбои, - веско заметил Павел. - Сбегай до дому, принеси ножик, я его наточу.
     - Ножик матка не даст. А гвоздь можете заточить?
     - Гвоздь? - Павел задумчиво смотрел на худенькое заморенное лицо пацаненка, на нос, из которого в такт дыханию то показывались, то прятались назад две зеленые сопли, на синюшные растрескавшиеся губы, на убогую одежонку: драную ситцевую рубашку и короткие штаны из "чертовой кожи" на одной помочи. Жизнь явно не баловала мальчика.
     - Годов-то тебе сколь?
     - Двенадцать.
     Павел в сомнении оглядел мальчика - на вид ему было от силы лет десять. Вид неухоженного, недокормленного ребенка пробудил в Павле жалость. Захотелось сделать ему какое-нибудь добро.
     - Ну, покажъ свой гвоздь.
     Мальчишка полез за пазуху и извлек длинную плоскую железку, больше похожую на железнодорожный костыль.
     - Солидная вещица. Как же ты его сплющил?
     - А на рельсу положил. Паровоз по нему проехал, вот пика и получилась.
     - Да зачем же тебе пика?
     - Мало ли... Полезет кто, я достану...
     - Обижают часто?
     Мальчик пожал плечами, но промолчал, видимо, посчитав вопрос неуместным, но и без ответа Павлу было ясно: ребенку приходится вести нелегкую борьбу за самоутверждение.
     - Ладно, точи, - разрешил он.
     Мальчик поставил ногу на педаль точила и нажал на него. Вал, на котором были укреплены точильные круги, медленно завертелся.
     - На самом большом круге точи, - подсказал Павел. - Силенок в тебе маловато, давай я крутить буду.
     - Нет, - твердо произнес мальчик, - я сам.
     - Тебя как звать?
     - Санька.
     - А что в вашем поселке интересного происходит? Но мальчишка не отвечал, сосредоточенно занятый своей работой. Получалось у него плохо.
     - Ты так весь день точить будешь. Давай-ка я... - Павел почти силой вырвал у мальчика гвоздь. - Тут делов-то на две минуты.
     Сноп искр брызнул из-под наждачного круга. Мальчик зачарованно следил, как уродливый, расплющенный гвоздь превращается в грозное оружие.
     - На, держи. - Павел протянул гвоздь мальчику. - Только не убей кого. Так что мне рассказать можешь?
     - О Шанхае-то? Чего о нем рассказывать. Дыра дырой, - заметил мальчик, видно, повторяя слова взрослых. - Вот пожар недавно был.
     - Кто же погорел?
     - Да Скворцовы. Сожгли их.
     - Кто же?
     Мальчик неопределенно махнул рукой:
     - Все жгли.
     - И за что?
     - Они, говорят, с нечистой силой знались. - Он в двух словах сообщил уже известные Павлу факты. Чувствовалось, тема не только не увлекает его, а похоже, даже тяготит.
     -Ты этого Ванюшку Скворцова лично знал?
     - А то! Коренной мой был. Вместе гужевались. Павел засмеялся цветистым оборотам речи паренька. Санька счел смех за выражение недоверия.
     - Гад буду! Правда, все время вместе гуляли. И купались, и картошку пекли... Так жалко его было. А потом говорят: ходит он по ночам. Ожил вроде.
     - Сам видел?
     - Упаси господь. - Мальчик перекрестился. - Другие встречали. И знаешь, дядя: хоть их и сожгли, а они все равно не упокоились. Так и бродят по ночам. Я, видишь ты, и гвоздь для этого припас. Ну как на меня набросятся? Пойдешь в потемках, а они тут как тут.
     -Ты разве по ночам гуляешь?
     - Раньше гулял, теперь страшусь. Да и другие тоже. То, бывало, как стемнеет, давай по поселку блукать, а нынче ни-ни. Боязно. Зубы, говорят, у них будто стальные. Вопьются в шею - и пламенный привет.
     - Покажи, где их дом стоял?
     - Это можно. Айда, позыришь.
     Вряд ли какие-нибудь руины могут выглядеть более трагично, чем пепелище. Еще вчера здесь обитали люди, а нынче валяются лишь обугленные головешки да торчат обгорелые столбы. И жизнь человеческая пошла прахом, разлетелась как пепел по ветру.
     - Вот тут они и жили, - сказал Санька, делая рукой широкий жест.
     - Н-да, - только и смог произнести Павел.
     - А девчонку ихнюю, Натку, так и не сыскали, - зашептал мальчик. - Отца с матерью нашли, а Натки и след простыл. И Пантюха исчез.
     - И куда же они делись, как по-твоему?
     - Тут где-нибудь обретаются, - продолжал шептать Санька. - Может, в погребе сидят.
     - У них и погреб был?
     - Здоровенный. Прямо под домом. Как войдешь в сени, творило в полу. Мы с Пантюхой и Ванькой туда лазили играть. Картошку в нем хранили, соленья разные. Хороший погреб, глубокий. Батянька их хозяйственный мужик был. Все в дом тащил. И погреб этот самолично вырыл.
     - Зачем же им в погребе сидеть? Чего они там забыли? И жрать же нужно. Давно бы вылезли.
     - Они только по ночам выбираются. Вылезут - и давай по двору бродить и выть.
     - Чепуха!
     - Вовсе нет. Сам слышал,
     - Ты же говорил, по ночам на улицу не выходишь? Заливаешь, должно...
     - Ничего не заливаю. Мы по соседству проживаем. Вчерась, поздновато уже было, гудок, помню, уже прогудел, приспичило мне... ну на двор. Мать киселя наварила, вот я на радостях... Ворочался, ворочался... Наконец не вытерпел, хотя и страшно в потемках. Нужду справил и в дом уже пошел, только слышу: воет кто-то. Я сначала думал - собака. Прислушался - тоненький вой, жалобный, на собачий не похож. И главное - со скворцовского подворья. Я так и обмер. Она, думаю, Натка. Ломанулся в дом, дверь на засов. Лег ни жив ни мертв.
     - В койку ты небось напрудил, - насмешливо предположил Павел.
     - Сам ты койка. Вот приди сюда ночью.
     - И приду. Пойдем, покажешь, где погреб.
     - Ты что, взаправду говоришь? А зачем тебе это нужно?
     - Ни разу нечистой силы не видел. Взгляну только одним глазком
     - Ну ты даешь! Ладно, пойдем покажу...
     - Куда собрался? - спросила Салтычиха. На дворе густые синие сумерки медленно перетекали в ночь.
     - К девкам. - Павел стоял возле стены, в которую был вмазан осколок мутного зеркала, и стальным гребешком пытался привести свою кудрявую шевелюру в порядок.
     - Ну, ты боек. А не опасаешься?
     - Чего это?
     - Да накостыляют тебе поселковые парни.
     - Э-э, - усмехнулся Павел, - пчелок боишься, медку лишишься.
     - Отчаянный какой! Была бы я помоложе...
     - В том и суть, что старовата ты, бабуся-ягуся, - хмыкнул Павел, - а то чего бы ради бродить в потемках. Видать, в молодые годы ты была сладкой ягодкой.
     - Да уж, не без этого...
     - Но все прошло, как с белых яблонь дым
     - Красиво выражаешься.
     - Это не я, а Сережа Есенин.
     - Кто таков?
     - Поэт..
     - Поэтов уважаю. Помню, в шестнадцатом годе в наше заведение захаживал один поручик. Он на излечении находился, в руку ранетый... Тоже все стихи читал. Напьется, бывало, и все про прекрасную даму вещает... В бардаке, заметь. Самое место. Склонится над рюмкой, головку обхватит ручками и бормочет стишки. А слезки так и капают. Застрелился вскорости.
     - Бывает, - прокомментировал жалостливый рассказ Павел. - И Сережа Есенин вот тоже повесился.
     - Эвон как! Бабы, наверное, довели... Поэты дюже переживают из-за баб. Вот, скажем, Пушкин...
     Но Павел не стал развивать литературную тему. Он покосился на старуху и попросил:
     - Ты дверь-то на ночь не закрывай. Приду позднехонько, чего зря будить.
     - А я вообще не затворяюсь. Чего тут брать. Да и страшатся меня. Ни одна зараза не залезет. Только вот ты будь поосторожнее.
     - Да не боюсь я ваших парней.
     - Не о парнях речь. Тут похуже дела творятся.
     - О чем это ты?
     - Скворцовы-то... Которых пожгли... Они - упыри, оборотни... По ночам бродят, нападут - тогда вилы.
     "Что они все об одном? Будто сговорились", - с досадой подумал Павел.
     - Если упыри по ночам шастают, то почему ты дверь в дом не закрываешь? Ни креста у тебя нет, ни иконки. Или какой оберег знаешь? Так научи.
     - Нетути у меня никаких оберегов. А упырь сам в дом не полезет. Стучаться будет, проситься впустить, но пока не скажешь: "заходи", внутрь не сунется.
     - Интересно. А на улице что же?
     - На улице без всякого приглашения в горло вопьется.
     - Ясно. Вон, значит, как у них устроено.
     -Ты не смейся. Веришь не веришь, а остерегаться надо. Не буди лихо, пока оно тихо.
     - Уразумел. Ну, прощевай покедова. Авось уберегусь.
     Павел вышел из дому. Тьма наползла на поселок, окутала его своим ватным пологом. Было душно, словно перед грозой. Ущербная луна время от времени выглядывала из-за туч.
     Павел двинулся по направлению к сожженному дому. Шел он медленно, осторожно, опасаясь споткнуться и растянуться в пыли. Но не только неровности шанхайской улицы замедляли его движение. Рассказы об упырях не то чтобы вызвали страх, но заронили в душу некое неопределенное беспокойство, заставлявшее поминутно озираться. Однако вокруг было столь темно, что присутствие прохожего можно было различить разве что по звуку шагов. Павел надеялся встретить хоть кого-нибудь, так стало бы спокойнее, но улицы словно вымерли. Стояла абсолютная тишина, даже собачьего лая не было слышно. Вдалеке раздался заводской гудок, возвещающий о начале ночной смены, и вновь воцарился кладбищенский покой.
     Неожиданно Павлу показалось, будто за ним кто-то крадется. Он остановился, вгляделся в темноту. Вроде никого.
     - Эй, есть кто живой? - окликнул Павел, но ответа не услышал. Чертыхнувшись, Павел достал напоминавший портсигар карманный фонарик, посветил перед собой и вперед. Никого. Только кошка проскользнула вдоль забора. Павел сплюнул, выключил фонарик и зашагал дальше. Он сам не узнавал себя. Непонятно откуда взявшаяся робость не поддавалась объяснению. Чего он, собственно, испугался? Упырей? Ерунда, он в них не верит. Тогда отчего тревога? Ведь на границе попадал в настоящие передряги со стрельбой и кровью. И держался твердо, труса не праздновал. Не раз получал благодарности за храбрость. А тут кошка пробежала...
     Впереди показался фонарный столб. Через два дома будет скворцовское подворье. Павел вошел в кружок бледного света и замер, Ему вновь послышалось чье-то осторожное движение. Павел оглянулся, но на этот раз окликать никого не стал, а только, подбадривая себя, громко выругался. Потом он закурил, вышел из конуса света и некоторое время стоял прислушиваясь. Показалось. Выбросив окурок, Павел уверенно зашагал дальше, стараясь не обращать внимания на посторонние шорохи. Вот и пепелище. Он встал посреди двора и вновь прислушался. "Вылезет и воет", - вспомнились ему слова сопливого Саньки. Павел вновь включил фонарь и пошарил лучом вокруг. Воющих девочек не наблюдалось.
     - Чушь собачья! - произнес он вслух и пошел искать люк в погреб. Под сапогами захрустели битое стекло и головешки, забренчали, отброшенные ногой, ни то тазы, ни то кастрюли.
     "Весь поселок, наверное, слышит, как я тут копаюсь, а уж Санька на сто процентов, - подумал Павел. - Скорее всего по ночам здесь уже рыскал предприимчивый народ в поисках хоть чего-нибудь могущего сгодиться в хозяйстве, а то и ребятишки баловались, на соседей жути нагоняли, отсюда и россказни об упырях".
     Наконец кольцо люка в погреб было найдено. Со скрипом отворилась тяжелая крышка. Павел посветил в темноту. Вниз уходила крепкая деревянная лестница, ничуть не тронутая огнем, и Павел начал спускаться. В нос шибанул тяжелый дух: затхлая смесь запахов подгнившей картошки, мышиного помета и сырости. Присутствовал еще один едва уловимый запашок, определить характер которого Павел не смог. Нога нащупала пол. Павел сошел с лестницы и осветил подземелье. Это было довольно просторное помещение, большую часть которого занимал отгороженный досками закром для картофеля. Картошки в нем осталось не больше пары ведер: видно, за зиму всю съели. По стенам высились полки, уставленные всякой рухлядью: большими глиняными горшками - макитрами, деревянными корытами, стеклянными бутылями разной емкости, старыми ведрами. Имелось в погребе и несколько бочек, видно, для соления капусты и огурцов. В дальнем конце погреба стоял большой деревянный ларь, возле которого в уголке Павел неожиданно различил скорчившуюся детскую фигурку.
     От неожиданности он вздрогнул и попятился. Рука с фонариком дернулась, и луч света заплясал по стенам, покрытым плесенью.
     "Значит, мальчишка оказался прав. Как же такое возможно? - заметались беспорядочные мысли. - А может, ничего странного в данном факте и нет? Ребенок страшно напуган расправой с родней, опасается за свою жизнь, вот и сидит здесь. Питается разными соленьями да вареньями..."
     - Ты кто? - наконец вымолвил он.
     Фигурка молчала и не двигалась.
     "А может, она неживая? - мелькнуло в голове. - Закоченела - и того..."
     Павел собрался с духом и приблизился почти вплотную. Луч осветил застывшее, без кровинки, лицо, широко раскрытые глаза с красноватыми белками, не мигая смотревшие на него.
     - Живая?
     Девочка молчала. Выглядела она ужасно. Одежда, светлая юбка и рубашка, перепачкана грязью и сажей, вокруг шеи повязана какая-то грязная скомканная тряпка, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении пионерским галстуком Свалявшиеся нечесаные волосы сосульками свисали вдоль лица.
     - Да говори же! - повысил голос Павел и дотронулся до ее плеча.
     В ответ девочка ощерила зубы и издала шипящий звук.
     - Ты чего это? - растерянно спросил Павел. - Зачем шипишь? А еще пионерка.
     - Я уже не пионерка, - раздался хриплый, похожий на скрип несмазанного колеса голос.
     - А кто же ты?
     - Не знаю.
     - Вот тебе и раз. - Павел старался говорить как можно ласковей. - Галстук-то вон имеется... Почему здесь сидишь? И как долго?
     - Не знаю.
     - Все "не знаю" да "не знаю". А хоть как тебя звать, помнишь?
     - Наташа.
     - Ну вот, уже лучше. Так что ты тут делаешь? Почему наверх не выходишь?
     Девочка молчала.
     - Опять двадцать пять! Кушаешь ты здесь хоть чего?
     - Людей. - Хотя произнесено это было еле слышно, мороз прошел по коже Павла.
     - Как это - людей? Что ты такое говоришь?!
     - И тебя съем. - Девочка пошевелилась, видимо, собираясь подняться, и Павел в ужасе отпрянул. Рука его метнулась за пазуху, где был спрятан "наган".
     - Все переменилось с тех пор, как Ванюшка помер, - так же монотонно начала вдруг рассказывать Наташа. - На другую ночь он домой пришел. Мамка обрадовалась, бросилась его обнимать да целовать. А он все: "Есть хочу... есть хочу"...- Девочка замолчала, то ли обдумывая собственные слова, то ли не зная, о чем говорить.
     - А дальше? - осторожно спросил Павел.
     - Потом стало так хорошо, что и не описать. Мамка говорит: "Будто в рай попали". Так сладко, сладко... Не знаю, как лучше выразить. Словами не опишешь...
     - Он вас что же, перекусал всех? Братец-то.
     - Не знаю. Может быть. Не помню. Только очень замечательно все было. Вроде ты наелся до отвала и в бане сидишь. И баня без лютого жару, а мягкая и ароматная. Косточки все так сладко ломит, и судороги по телу волной проходят, тоже сладкие... И вроде как летаешь. Сам легкий, легкий... Только потом... - Девочка запнулась.
     - Что?
     - Начинает есть хотеться. И не хлеба или там картошки. Кровушки сырой. Вначале мы у скотины кровь приспособились пить. Корову использовали, свинюшек. У них, правда, не очень вкусная.
     - А потом?
     - Разорили нас. Пожгли... Мамку с папкой... и братьев. Я вот одна осталась. Днем на улицу не выйдешь,
     солнышко жжется, а ночью я пару раз выбиралась, вот только не поймала никого. Хорошо, ты пришел.
     - Это ты, девочка, брось. Не приближайся, прошу тебя, до беды не доводи. Сейчас я вылезу и сообщу куда следует про тебя. Отойди, Христа ради!
     Однако Наташа не собиралась оставлять Павла в покое. Она широко открыла рот, в котором были хорошо заметны маленькие острые клычки, растопырила руки и двинулась на парня.
     Павел вытащил "наган" и выстрелил вверх. Погреб наполнился пороховой гарью.
     - Уйди! - заорал он. - Не доводи до греха! - Однако выстрел и вопли ничуть не подействовали на Наташу. Она бросилась вперед и вцепилась в Павла. Чтобы освободить руки, тот бросил фонарь, пистолет и стал отрывать девочку от себя. Наташа лязгала зубами, стараясь вцепиться в горло, однако Павлу хоть и с трудом, но пока удавалось сдерживать ее. Наташа обладала силой, невероятной для ребенка. Казалось, она целиком состояла из стальных мускулов. И хотя Павел тоже не был слабаком, он чувствовал, что долго сдерживать эту бестию не сможет. В ней вовсе не ощущалось усталости. Девочка все так же методично старалась добраться до горла. В некотором смысле это упрощало защиту. Пожелай она вцепиться в иную часть тела, скорее всего ей бы это удалось. Но ее привлекала только шея.
     Павел, собрав все силы, наконец отшвырнул нечисть в сторону и бросился к лестнице. Валявшийся на полу включенный фонарик освещал ряд полок, на которых стояла всевозможная дребедень. На глаза Павлу попалась пустая бутылка с длинным горлышком. Он схватил бутылку и, когда девочка вновь попыталась вцепиться, со всей силы треснул ею так называемого ребенка по голове. Бутылка раскололась с мелодичным звоном, и на мгновение девочка ослабила натиск. Павел вскочил на первую ступеньку лестницы и тут почувствовал, как руки Наташи вцепились в его сапог. Обернувшись, он наугад со всей силы ударил зажатым в кулаке обломком бутылочного горлышка, и руки разжались. Пулей вылетел он наверх и захлопнул крышку погреба.