Андрей АНИСИМОВ
   СПАСИТЕЛЬ МИРА



Анонс

   Кому могло быть выгодным убийство писателя, которого  все  окружающие
считали попросту безобидным чудаком?
   У молодого следователя Синицына, расследующего это преступление,  нет
ни улик, ни подозреваемых...  есть  только  одна-един-ственная  зацепка,
слишком, на первый взгляд, нелепая, чтобы привести к истине.
   И все-таки... быть может, тайна гибели писателя и вправду заложена НА
СТРАНИЦАХ ЕГО ПОСЛЕДНЕГО РОМАНА?..
   Но - как тогда ее раскрыть?

От автора

   Этот остросюжетный роман ни в коем случае не  является  историческим,
несмотря на то, что действие его разворачивается не только сегодня, но и
возвращает читателя к началу прошлого столетия. В книге "Спаситель Мира"
автор позволил себе весьма фривольно  перемешать  реальные  исторические
фигуры  с  вымышленными  персонажами,  создавая  проблему   критикам   в
определении жанра. Но эклектика - штука не  новая.  В  наши  дни,  когда
кухня мирового чтива выбросила  на  рынок  столь  странное  литературное
блюдо,  как  "фэнтези",  подобный  эксперимент  вряд  ли  можно  назвать
шокирующим. Любителей аналогий  хочу  предупредить  сразу:  все  главные
герои, как и основной сюжет, вымышлены.

Пролог

   Предрассветным утром 1937 года из  ворот  особняка  в  центре  города
выкатились два "хлебных" фургона и помчались по пустынной  Москве.  Фары
выхватывали  из  темноты  лозунги  и  плакаты,  призывающие  граждан   к
бдительности.
   Слишком  много  расплодилось  всякой  контрреволюционной  нечисти,  и
советский человек обязан был быть начеку. На  Тверской  редкие  фонарные
тарелки, раскачиваясь от ветра, мутным светом обозначали под собой круги
серого щербатого асфальта. На Садовой фонари почти не горели, а  площадь
трех вокзалов и вовсе тонула во тьме. Подпрыгивая на паутине  трамвайных
рельсов, чуть не зацепив только заступившего  на  свой  участок  сонного
дворника, фургоны  неслись  в  сторону  Сокольников.  Дворник  с  трудом
отскочил в сторону, выронив из рук орудие труда. Подняв  дрожащей  рукой
метлу, он перекрестился вслед удаляющимся огонькам.
   В кабине первого фургона рядом с водителем, рядовым Пантюхиным, сидел
мужчина в кожанке и нервно метал папироску из одного угла рта в  другой.
Мужчину звали капитаном Деевым. Чекист много раз возил заключенных в  их
последнее путешествие, и предстоящая  операция  была  ему  привычна.  Но
сегодня  утром  внутри  капитана  что-то   отвратительно   сжималось   и
посасывало. Деев пытался отогнать это чувство, однако не мог и  приходил
в ярость, направляя эту ярость  на  контрика,  который  сегодня  попался
особый.
   К самому следствию Деев отношения не  имел,  его  работа  заключалась
лишь в ликвидации врагов народа. Но исключительность  нынешней  операции
имела ярко выраженные признаки. Контрика не пристрелили в подвале и  для
его персоны выделили целый взвод.  Для  одного,  со  связанными  руками,
обессилевшего после конвейерных допросов, когда следователи сменяли друг
друга, а подследственный сутками стоял в кабинете,  было  бы  достаточно
нескольких бойцов. А тут два  фургона  и  взвод?!  Кроме  этих  заметных
признаков о заключенном под номером "47925" ходили слухи.
   Контрик, по словам мелких чинов  Лубянки,  участвовавших  в  допросах
чисто технически (физическое воздействие, вынос и  внос  тела  и  т.д.),
обладал  какими-то  особыми  качествами.  Бумаги,   которые   он   легко
подписывал, через минуту меняли содержание, удары  в  лицо  и  почки  не
приносили ему боли. На его теле не оставалось  кровоподтеков  и  ссадин.
Одним словом, чертовщина. Капитан Деев в чудеса не верил, но  избавиться
от тяжести в организме не мог.
   - Сука, - прошипел он, со свистом втянув в себя дым вонючей папиросы.
   - Что вы сказали, товарищ капитан? - переспросил Пантюхин.
   - Давай жми, - мрачно буркнул  Деев,  не  поворачивая  головы.  -  Не
проспи перекресток...
   - Не впервой, - отозвался Пантюхин и через  минуту  резко  свернул  в
сторону парка.
   На узкой аллее фургон сбросил  скорость.  Водитель  задней  машины  с
визгом притормозил, едва не достав бампером фургон Деева.
   - Салага, - прорычал капитан и грязно выругался.
   - Пообвыкнется, - успокоил его Пантюхин.
   Свет фар уперся в высокий дощатый забор, окрашенный зеленой  краской.
После трех коротких гудков часть забора бесшумно раскрылась и, пропустив
машины, так же бесшумно заняла  прежнее  место.  По  пустырю,  поросшему
крапивой и лопухами, тянулась накатанная  колея,  которая  заканчивалась
недалеко от глубокой, недавно вырытой траншеи. Фургоны,  не  доезжая  до
нее несколько метров, синхронно развернулись радиаторами друг  к  другу,
затем попятились назад и замерли, не заглушая моторов и не выключая фар.
Из них стали выпрыгивать бойцы НКВД и строиться  в  цепь.  В  скрещенных
лучах света лицом к траншее конвоиры поставили заключенного. Деев нехотя
вылез из кабины, сплюнул папиросу и, затоптав ее носком сапога,  зыркнул
на заключенного.
   - Тоже мне  цаца.  Сейчас  из  тебя  мозги  вышибут  вместе  с  твоей
чертовщиной... - пробурчал он и коротко скомандовал:
   - Готовьсь!
   Бойцы подняли винтовки, начали целиться в затылок  заключенного.  Тот
медленно повернул голову и темным глубоким взглядом по  очереди  оглядел
палачей.
   Винтовки в руках бойцов дрогнули и стали перемещаться, направляя дула
на капитана. Деев, вглядываясь в бумажку, которую держал в руках, ничего
не замечал.
   -   Именем   Российской   Советской   Федеративной   Социалистической
Республики трибунал ВЧК  приговорил  Карамжанова  Тимура  Сабсановича  к
высшей мере наказания - расстрелу, - монотонно дочитал чекист  и,  перед
тем как закончить обычный обряд казни, бросил взгляд на  красноармейцев.
Увидев наведенные на себя винтовки, капитан задрожал, лишился дара  речи
и  обмочился.  Тоненькая  струйка  потекла  по   его   брюкам.   Галифе,
заправленное в сапог, быстро становилось влажным. Деев перевел взгляд на
заключенного, зрачки его от ужаса расширились,  и  он  звенящим  шепотом
скомандовал:
   - Пли!
   Залп спугнул ворон в парке, и птицы с  громким  карканьем  заметались
над пустырем. Капитан, пытаясь удержать равновесие,  шагнул  вперед,  на
секунду замер и упал,  уткнувшись  носом  в  землю.  Затоптанный  окурок
папиросы оказался рядом с  его  полураскрытыми  губами.  Бойцы  воткнули
винтовки штыками в землю, повернулись и пошли прочь. За ними последовали
водители фургонов. Лица бойцов при этом  были  удивительно  спокойны,  а
глаза полузакрыты.
   Тимур Сабсанович Карамжанов шагнул к  одной  из  винтовок,  нагнулся,
перерезал о штык веревки, размял затекшие  руки,  выдернул  винтовку  из
земли и, подойдя к фургону, ткнул штыком в радиатор. Струя кипящей  воды
со свистом вырвалась наружу. После этого он отбросил винтовку, уселся  в
кабину второго фургона и рванул с места.  Грузовик  набрал  скорость  и,
смяв забор, помчался  по  парку.  Оставшийся  на  пустыре  грузовик  еще
некоторое время тарахтел движком, потом дернулся и затих.  В  свете  его
затухающих фар медленно остывало то, что еще совсем  недавно  называлось
капитаном Деевым.

***

   Писатель Олег Каребин был дотошен и не пил водки. И если первая черта
характера порою встречается у тружеников пера, то вторую  можно  назвать
удивительной  редкостью.  Олег  Иванович  не  просто  воздерживался   от
спиртного - он люто ненавидел  алкоголь.  Людей,  употребляющих  крепкие
напитки постоянно, Каребин  считал  распущенными  скотами,  не  умеющими
получать удовольствие от собственного интеллекта.
   Работал литератор в историческом жанре и до девяностых годов писал  в
стол.
   Он понимал историю России вовсе не так, как ее предпочитали  подавать
народу вожди развитого социализма, поэтому  и  не  мечтал  увидеть  свои
труды на книжных прилавках.  Но  настала  Демократия,  и  цензура  тихо,
словно утренний туман, растворилась. Большинство официальных, кормящихся
в Литфонде творцов растерялось, и перо их жалобно повисло.  А  когда  не
стало Советской власти, которая их кормила и с  которой  они  исподтишка
боролись, оказалось, что писать им вовсе не о чем.  И  тогда  творческая
импотенция приняла необратимый характер.
   Кузнецы литературного цеха еще некоторое время обивали  пороги  своей
организации  в  поисках  материальной  помощи,  затем,  поняв  тщетность
подобных усилий, разделились на две части. Первая сдала  свои  роскошные
квартиры в центре Москвы иностранным бизнесменам, которые  как  мухи  на
мед полетели в Россию впихивать все, что уже нельзя было впихнуть  дома.
Искатели легкого злата, не  торгуясь,  выкладывали  за  жилье  в  центре
столицы нового Клондайка таинственные зеленые купюры. Эти купюры уже  не
прятали в трусы, опасаясь высшей меры, а гордо меняли на рубли в  каждой
подворотне. На доходы от недвижимости, полученной от той же  ненавистной
Советской власти, владельцы престижных  квартир  приноровились  жить  не
хуже, чем на денежки Литфонда, только им пришлось переехать на окраины в
промышленные районы или обосноваться на своих дачах по  берегам  Красной
Пахры и в Переделкине.
   Вторая часть, распевающая во хмелю гимн бессмертного барда "Возьмемся
за руки, друзья", горько запила и быстро вымерла.  Если  кое-кто  из  ее
представителей еще и продолжал передвигаться и произносить слова, то все
это  было  обманом  зрения.  На  самом  деле  вокруг  Центрального  дома
литераторов бродили живые мертвецы. Исключением из  этой  компании  были
редкие небожители, живущие в эмиграции, выставленные в свое  время  туда
за беглость пера и вредность мысли.
   Они сразу вернулись на историческую Родину, больше ничего не  писали,
но с высоты выстраданного Олимпа поучали новое руководство  страны,  как
обустроить Россию.
   Существовала  и  малочисленная  третья  группка.  Она   состояла   из
сочинителей-бизнесменов, делавших большие деньги на  заказных  пьесах  и
романах о красных вождях. Эти  легко  переключились  на  более  реальный
бизнес, набрали негров, которые строчили для них детективы, или  открыли
водочные заводики, рестораны, строительные компании и напрочь  забыли  о
несчастной Музе с ее болезным вдохновением.
   Олег Иванович Каребин, наоборот, не выпускал пера из рук. Он сделался
автором  нарасхват.  Книги  писателя  финансировали  истосковавшиеся  по
исторической правде граждане, что давало издателям  нормальную  прибыль.
За три года он превратился из полуголодного придурка, как о  нем  думали
окружающие,   в   обеспеченного    и    востребованного    производителя
литературного товара.
   Сорокапятилетний холостяк купил себе квартиру, женился на  молодой  и
красивой студентке Литературного института Маше Барановой, завел  вместо
пишущей машинки компьютер и десятую модель "Жигулей".
   Все это начинающий следователь Слава Синицын выяснил довольно быстро,
но ни на шаг не  придвинулся  к  необходимому  выводу  -  кто  и  почему
выстрелом в затылок прекратил успешную литературную и личную жизнь Олега
Ивановича Каребина.
   Старший лейтенант Синицын тоже водки в рот не брал,  не  имел  дурной
привычки к никотину и не ругался матом.  И  писателю,  как  только  стал
вырисовываться  его  портрет,  искренне  симпатизировал.  Вал   заказных
убийств прокатился по  стране,  и  начальник  райотдела  милиции  Михаил
Прохорович  Грушин  не  сомневался  -  Каребина  застрелили  по  заказу.
Заказные убийства раскрывались редко, и подполковник решил проверить  на
этом безнадежном  деле  Вячеслава  Валерьевича  Синицына.  В  управлении
требовали выдвижения молодых сотрудников, и подполковник  прикинул,  что
это вполне подходящий момент. Лейтенант Синицын уже успел  походить  два
года в помощниках следователя Штромова и лишь три • месяца назад получил
очередную звездочку. Поэтому решение подполковника выглядело со  стороны
как благословение  заботливого  родителя  на  свободный  полет  любимого
птенца.  Но  на  самом  деле  Грушину  просто   некому   было   поручить
расследование.
   Опытный следователь  Никита  Штромов,  который  мог  бы  раскопать  и
заказное убийство,  с  рождением  второго  сына  сбежал  в  коммерческую
структуру. Ему нужны  были  деньги,  а  у  Грушина  их  не  заработаешь.
Лебедев, в отделе которого и  сидел  Синицын,  уже  сам  бегал  по  двум
скандальным убийствам. Он обещал приглядеть за старшим  лейтенантом,  но
вести это дело не мог. Подполковник создал следственную группу  из  трех
человек. В помощь Синицыну были приданы стажер Тема Лапин  и  опер  Гена
Конюхов. Но Гена пока об этом не знал, поскольку находился в отпуске.
   Капитана Сашу Лебедева Грушин, учитывая  их  дружеские  отношения  со
старшим лейтенантом, попросил курировать Синицына неофициально.
   Приняв решение, подполковник вызвал  молодого  сотрудника  к  себе  в
кабинет и, поделившись с ним своими  соображениями,  поручил  следствие.
Слава согласился с версией  начальника  о  заказном  убийстве.  Пистолет
"Макарова", из которого и был сделан роковой выстрел,  валялся  рядом  с
телом, на кафеле возле парадного.
   Оружие выбрасывали только профессиональные киллеры, и об этом старший
лейтенант хорошо знал. Время смерти писателя  ему  тоже  было  известно.
Медицинский  эксперт  Владимир  Петрович   Предько   имел   за   плечами
двадцатилетний опыт работы и сомневаться в своей  компетентности  повода
не давал. Из его заключения следовало,  что  Каребина  застрелили  около
полуночи.
   Почему никто в доме не слышал выстрела в половине двенадцатого  ночи,
Слава выяснял долго. Маша Баранова сообщила,  что  в  это  время  крепко
спала, а во сне она никогда ничего не слышит. Вдове Синицын  поверил  не
сразу. Он погнал стажера Лапина наводить справки у ее подруг и друзей по
факультету. Те подтвердили (они выезжали на практику и жили с  Барановой
под одной крышей), что молодая женщина отличалась отменным  здоровьем  и
крепким долгим сном. И по словам ее маменьки, Тины Андреевны  Барановой,
с которой Слава  встретился  лично,  Машу  нельзя  было  разбудить  даже
выстрелом возле ее хорошенького ушка.
   Жильцы двух других квартир первого этажа  уверяли,  что  выстрела  не
слышали, потому что тоже  спали.  Славе  пришлось  вписать  их  слова  в
протокол, хотя он и подозревал, что они нагло врут только потому, что им
не хочется становиться свидетелями.
   Старший лейтенант нервничал, но  ни  следа  преступника,  ни  мотивов
убийства нащупать не мог. Он каждый день понуро отчитывался начальству о
проделанной работе и ехал в Гороховский переулок на очередную  беседу  с
вдовой.  Не  узнав  ничего   нового,   отправлялся   по   издательствам,
выпускавшим книги  писателя.  Там  разводили  руками.  Издателям  смерть
раскрученного беллетриста ничего кроме убытка не сулила.
   Поначалу Синицына посещали всевозможные догадки. Версии в его  голове
роились. Он предполагал,  что  и  издателям  верить  нельзя.  Они  могли
отомстить Олегу Ивановичу за то, что он предпочел одних из них и отказал
другим.
   Книги  Каребина  выпускали  два  крупных  издательских  дома.   Одним
руководил  Илья  Эдуардович  Гаврилов,  другим  -  Светлана   Михайловна
Рачевс-кая. Вполне реально выглядела версия, что  кто-то  из  них  и  не
простил писателю его измены.
   Но в реальной жизни дело обстояло обыденнее и проще. Гаврилов не  мог
издать последнего романа Каребина, потому что слишком много вложил денег
в его предыдущую книгу, и сам позвонил конкурентке, чтобы та встретилась
с Олегом Ивановичем. Рачевская с  удовольствием  согласилась,  поскольку
как раз была на распутье. Новый роман писателя ее выручал.
   -  Мама,  я  бездарный,  тупоголовый  юнец,  -   жаловался   Синицын,
укладываясь в постель, - я никогда не  распутаю  этого  преступления,  и
меня погонят с работы поганой метлой.
   В отличие от матерых детективов, которые забывали о профессии, ступив
за порог своего кабинета, Слава мучился расследованием днем  и  ночью  -
ведь убийство Каребина  было  его  первым  самостоятельным  делом.  Вера
Сергеевна гладила сына по голове и говорила успокоительные слова:
   - Ну зачем ты так, Пусик? Ты был самый способный студент на курсе. Ты
с отличием защитил диплом. И вообще, Пусик, ты очень умный  и  толковый.
Все будет хорошо. Спи.
   - Ничего не будет хорошо, - мрачно возражал он, - я осел и тупица.
   Но молодой организм брал свое, и  Синицын  засыпал.  Так  прошло  две
недели.
   Сегодняшний день также не сулил Славе никаких авансов. Утром,  как  и
все последние дни,  старший  лейтенант  навестил  вдову,  ровным  счетом
ничего от нее не добился и решил поехать в банк, где у  писателя  имелся
счет.
   Работники банка долго отказывали ему в информации.  Пришлось  звонить
подполковнику. Грушин принял просьбу молодого следователя без оптимизма,
но все же Синицын своего добился и доступ к  финансовым  тайнам  убитого
получил.
   Оказалось, что за день до выстрела Олег Иванович  снял  десять  тысяч
наличными, что молодого следователя всерьез  насторожило.  "Нет  ли  тут
какой зацепки? Вдруг у известного писателя кто-то вымогал деньги?.."
   Из банка он снова поехал в Гороховский  переулок.  Маша  открыла  ему
дверь, не выразив ни малейшего  удивления.  Поначалу  Синицына  поражало
полное отсутствие эмоций у этой  молодой  женщины.  Ему  даже  пришла  в
голову страшная мысль - уж не она ли  заказала  своего  мужа?  Но  через
несколько дней Слава  убедился,  что  эмоций  Маша  Баранова  лишена  от
природы. Вот и сейчас, впустив  молодого  следователя  в  квартиру,  она
молча уселась за стол и, терпеливо выслушав  вопрос  о  десяти  тысячах,
задумалась. Причем напряжение мысли на ее лице читалось буквально.
   Маша морщила лоб и шевелила губами. Через минуту морщинки на  ее  лбу
разгладились, потому что она вдруг вспомнила:
   - Олежек купил тогда новый унитаз. Его еще не установили, он  до  сих
пор лежит в ящике.
   И Синицыну был продемонстрирован  унитаз.  В  фанерной  коробке  сиял
белизной шведский аппарат,  при  котором  имелся  чек.  Чудо  зарубежной
сантехники стоило девять тысяч восемьсот рублей.  Таким  образом,  тайна
предсмертной  банковской  операции   Каребина   была   раскрыта.   Слава
поблагодарил вдову и попрощался.
   Время уже было нерабочее, и он решил  ехать  домой.  Но  перед  самой
остановкой десятого троллейбуса вспомнил, что его девушка  Лена  Шмелева
взяла  билеты  в  кинотеатр  "Художественный".  Синицын  понял,  что  на
троллейбусе ему не успеть. Он  подошел  к  инспектору  дорожной  службы,
показал  служебное  удостоверение  и  честно  объяснил  свою   беду.   В
результате был посажен  в  черное  "БМВ",  которое  инспектор  остановил
жезлом. Грузный лысый субъект за рулем, обиженно посапывая, без  единого
слова довез навязанного ему властью пассажира до Арбатской площади.
   Лена уже ждала:
   - Предки в гости намылились. Пойдем лучше к нам, -  чмокнув  парня  в
губы, предложила она. Ее поцелуй больше походил на штамп в паспорте  при
пересечении границы, но само предложение имело заманчивый подтекст.
   Лена жила в Сивцевом Вражке, и молодые люди через десять минут  вошли
в подъезд. В огромном холле некогда престижного дома пахло  Госпланом  и
кошками.
   Лифтерша Пелагея была староверкой и кошек подкармливала.
   - Давай сразу, - шепнула Лена, впустив Синицына в квартиру.
   Слава не совсем понял подругу, затем покраснел, понуро двинулся в  ее
комнату и начал расстегивать брюки. Лена  быстро  шмыгнула  в  ванную  и
через пять минут явилась готовая к любви.
   - Хочешь, музыку поставлю?
   Синицын кивнул без всяких признаков страсти, пронаблюдал,  как  Лена,
соблазнительно  выставив  бедра,  присела  к  музыкальному  центру,  как
поставила диск и томно, словно кошка, разогнулась.
   - Я не могу, - признался кавалер.
   - Не можешь? - В голосе Шмелевой послышалось искреннее недоумение.
   - А если тебе виски налить? У папы в баре есть "Белая лошадь".
   - Не в этом дело, Ленка. Просто  у  м