нания и новые идеи, давшие
искусству толчок, который имел последствием преобразование  романского стиля
в готический.  Таким-же образом несколько веков спустя возрождение  изучения
греко-римской жизни повлекло за собой преобразование готического искусства в
искусство эпохи  Возрождения.  Точно так  же  в  Индии  нашествия  мусульман
привели к преобразованию индусского искусства.
     Важно также  заметить, что  так как искусство выражает  в  общих чертах
известные потребности цивилизации и соответствует известным чувствам, то оно
осуждено  претерпевать  согласные  с  этими  потребностями изменения и  даже
совершенно  исчезнуть, если сами родившие его потребности и чувства случайно
изменяются  или  исчезают. Из этого еще вовсе не следует, что  цивилизация в
упадке,  и  здесь мы опять  видим  отсутствие  параллелизма  между эволюцией
искусства  и   эволюцией   остальных  элементов  цивилизации.   Ни   в  одну
историческую  эпоху цивилизация не была так высока, как в настоящее время, и
ни  в  одну   эпоху,   может  быть,  не  было  более   банального   и  менее
индивидуального  искусства.  Так как  исчезли религиозные  верования, идеи и
потребности, делавшие из искусства существенный элемент цивилизации в эпохи,
когда  оно считало  за  святыни храмы  и  дворцы, то и само  искусство стало
чем-то  побочным,  предметом развлечения, которому невозможно  посвящать  ни
много времени,  ни много денег. Не будучи более предметом необходимости, оно
может  быть  только ремесленным  и подражательным. Нет в  настоящее время ни
одного  народа,  который  бы  имел  национальное  искусство,   и   каждый  в
архитектуре, как в скульптуре, живет только более или менее удачными копиями
с отдаленных времен.
     Искусство -- только низший род промышленности, когда оно перестает быть
выражением потребностей, идей и  чувств известной эпохи. Я  удивляюсь теперь
искренним  произведениям наших средневековых художников,  рисовавших святых,
рай и ад -- предметы  очень существенные тогда и составлявшие  главный центр
существования; но когда художники, у  которых уже  нет  настоящих верований,
покрывают наши стены  теми  же сюжетами, силясь вернуться к  технике другого
века,  то они делают только жалкие подражания, совершенно  не интересные для
настоящего  времени и  которые  будет  презирать  будущее.  Милые  наивности
ребенка вызывают отвращение, когда им начинает подражать старик.
     То,  что  сейчас  сказано  нами  о  живописи,  приложимо   и  к   нашей
архитектуре,   пробавляющейся   в  настоящее  время   подражаниями   формам,
соответствующим потребностям и верованиям, каких у нас уже нет. Единственная
искренняя  архитектура наших дней,  потому что она только одна соответствует
потребностям  и  идеям  нашей  цивилизации,  -- это архитектура пятиэтажного
дома, железнодорожного  моста  и  вокзала. Это  утилитарное  искусство также
характерно  для  известной  эпохи,  как  были некогда  готическая церковь  и
феодальный замок; а для будущей археологии большие  современные гостиницы  и
готические  соборы  будут  представлять  одинаковый интерес, потому  что они
будут последовательными  страницами  тех  каменных книг,  которые  оставляет
после себя  каждый век,  и  вместе с  тем,  она отбросит  с презрением,  как
негодные документы, жалкие подделки, составляющие все современное искусство.
     Ошибка  наших художников заключается  в  том,  что  они  желают оживить
формулы, соответствующие эстетическим  потребностям  и чувствам, каких у нас
уже  нет.  Наше жалкое  классическое  воспитание набило их  головы отжившими
понятиями  и  внушает  им эстетический идеал, совершенно не  интересный  для
наших дней.  Все  меняется  с веками -- люди, их потребности и верования. Во
имя  каких  принципов  решаются  утверждать,  что  одна  только  эстетика не
подчиняется  закону развития, который  управляет  вселенной? Каждая эстетика
являет  собой идеал  прекрасного  известной эпохи и известной расы, и в силу
одного того, что эпохи и расы  бывают  различные, и идеал прекрасного должен
постоянно  меняться.  С  точки  зрения  философской,  все идеалы равноценны,
потому что они составляют только временные символы. Когда влияние  греков  и
римлян,  в течение стольких веков  фальсифицирующее европейский  ум, наконец
исчезнет из нашего  воспитания и когда  мы научимся самостоятельно  смотреть
вокруг  себя,  то  для  нас сделается  ясным,  что мир обладает памятниками,
представляющими по меньшей мере одинаковую эстетическую ценность с ценностью
Парфенона, и имеющими для современных народов гораздо высший интерес.
     Из всего  вышесказанного можно заключить, что если искусство, как и все
элементы  цивилизации, составляет внешнее проявление души народа, который их
создал, то это  еще  не  значит, что оно составляет для  всех народов точное
выражение их мысли.
     Это  разъяснение  было  необходимо.   Ибо   важностью,  какую  имеет  у
известного   народа  тот   или   другой   элемент   цивилизации,  измеряется
преобразующая  сила, прилагаемая этим  народом к  тому же элементу, когда он
его  заимствует у  чужеземной  расы. Если,  например,  индивидуальность  его
главным образом  проявляется  в  искусстве,  то  он  не  в  состоянии  будет
воспроизвести  ввезенных  образцов,  не  наложив  на  них  глубокого  своего
отпечатка.  Напротив, он  очень  мало  изменит  элементы, которые  не  могут
служить истолкователями  его гения. Когда римляне заимствовали архитектуру у
греков, они не  делали  в ней  никаких коренных  изменений,  потому  что они
больше всего вкладывали свою душу отнюдь не в свои памятники.
     И  однако  даже у  такого  народа,  совершенно  лишенного  оригинальной
архитектуры, вынужденного  искать  себе  образцы  и художников за  границей,
искусство должно в несколько  веков подчиниться влиянию среды и стать, почти
вопреки  себе,  выражением  расы,  которая  его  заимствует.  Храмы, дворцы,
триумфальные арки,  барельефы античного Рима -- работы греков или  греческих
учеников; и однако характер  этих памятников,  их назначение,  их орнаменты,
даже их размеры не будет больше в нас поэтических  и нежных воспоминаний  об
афинском гении, но больше -- идею силы, господства, военной страсти, которая
приподнимала  великую  душу Рима. Таким образом, даже в той сфере, где  раса
обнаруживает меньше всего оригинальности, она не может делать шага, чтобы не
оставить какого-нибудь следа, который принадлежит только ей и раскрывает нам
нечто из ее душевного склада и из ее затаенных мыслей.
     Действительно, настоящий художник, будь  он  архитектор,  литератор или
поэт, обладает магической способностью передавать в  великолепных обобщениях
душу  известной  эпохи   и  известной  расы.  Очень  впечатлительные,  почти
бессознательные,    мыслящие    преимущественно    образами,    очень   мало
резонерствующие, художники являются самым верным зеркалом того общества, где
они  живут; их произведения --  самые  верные  документы, на  которые  можно
указать,  чтобы  воспроизвести истинный образ  какой-нибудь цивилизации. Они
слишком бессознательны, чтобы не быть искренними,  и слишком восприимчивы  к
впечатлениям окружающей их среды, чтобы не передавать верно ее идей, чувств,
потребностей  и стремлений. Свободы у  них  нет никакой, и это составляет их
силу.  Они заключены в тесном круге традиций, идей,  верований, совокупность
которых образует душу расы  и  эпохи,  наследие  чувств, мыслей и  внушений,
влияние  которых на них всемогуще, потому  что  оно управляет  темной сферой
бессознательного, в которой вырабатываются их произведения. Если бы, не имея
этих произведений, мы знали о минувших  веках  только то, что повествуют нам
нелепые рассказы и тенденциозные  сочинения  древних историков, то  истинное
прошлое каждого народа было бы  для нас почти  столь  же скрыто, как прошлое
той затопленной морем таинственной Атлантиды, о которой говорит Платон.
     Свойство художественного произведения заключается в том, чтобы искренно
выражать потребности  и идеи, вызвавшие его на свет; но  если художественное
произведение -- верный язык, то  этот  язык часто трудно  истолковать. Между
произведением  и  создавшей его  бессознательной мыслью  существует интимная
связь; но как  найти нить, позволяющую нам восходить от одного к другой? Эта
мысль,  формировавшаяся  изо  дня  в  день  из бесчисленных  влияний  среды,
верований, потребностей, накопленная наследственностью,  часто непонятна для
людей  другой  расы  и  другого века;  однако  она  менее  непонятна,  когда
передается нам посредством камня, чем когда доходит до нас посредством слов;
ибо  слова  --  эластичные  формы,  покрывающие  одним  и  тем  же  одеянием
совершенно несходные идеи. Извсех различных языков,  рассказывающих прошлое,
произведения искусства, в особенности произведения архитектуры, -- еще самые
понятные. Более  искренние,  чем книги, менее искусственные, чем  религия  и
язык,  они  передают  одновременно  чувства  и  потребности.  Архитектор  --
строитель жилища человека и обители богов;  а ведь всегда в ограде храма или
около домашнего  очага  вырабатывались первые причины событий,  составляющих
историю.
     Из вышесказанного  мы можем заключить, что если  различные элементы, из
которых образуется цивилизация, являются верным выражением  души  создавшего
их народа, то  некоторые из  них воспроизводят  душу  этого  народа  гораздо
лучше,  чем  другие.  Но  так  как природа этих элементов разнообразится  от
одного народа  к  другому,  от  одной  эпохи  к  другой,  то  очевидно,  что
невозможно найти среди них  хотя бы один, которым можно было бы пользоваться
как общим мерилом для различных цивилизаций.
     Очевидно   также,  что   нельзя  установить   между  этими   элементами
иерархического распределения, ибо распределение  это меняется от века к веку
по мере  того,  как  социальная  полезность самих  рассматриваемых элементов
меняется с эпохами.
     Если  судить  о  важности  различных   элементов  цивилизации  с  чисто
утилитарной точки зрения, то пришлось бы сказать,  что самые важные элементы
-- те,  которые дают  возможность  одному  народу  поработить  другие,  т.е.
военные учреждения.  Но тогда  пришлось  бы  поставить  греков  (художников,
философов и  ученых)  ниже тяжеловесных  римских  когорт;  мудрых  и  ученых
египтян -- ниже  полуварварских персов; индусов -- ниже тоже  полуварварских
моголов.
     Этими   тонкими   различиями   история   не   занимается.  Единственное
превосходство,  пред которым она  всегда  преклоняется, -- это  военное;  но
последнее   очень  редко  сопровождается  соответствующим  превосходством  в
остальных элементах  цивилизации  или, по крайней  мере, не  дает ему  долго
существовать   рядом   с  собою.  К  несчастью,   военное   превосходство  у
какого-нибудь народа не может ослабеть  без того, чтобы он не был осужден на
скорое  исчезновение.  Всегда бывало так, что когда высшие  народы достигали
апогея цивилизации, они должны были уступать  варварам, значительно  ниже их
стоящим   по   уму,  но   обладающим   известными  качествами   характера  и
воинственности,   которые    слишком   утонченными    цивилизациями   всегда
уничтожались.
     Итак,   нужно  прийти  к  тому   печальному  выводу,  что  те  элементы
цивилизации, которые с философской точки зрения очень  низки, с общественной
точки  зрения являются  самыми  важными.  Если законы  будущего  должны быть
такими же, как  законы  прошедшего, то можно  сказать, что для народа  самое
вредное  -- если он достигает слишком высокой  ступени развития  и культуры.
Народы гибнут по мере того, как портятся качества их характера, составляющие
основу  их души,  и  эти  качества  портятся  по  мере того,  как растут  их
цивилизация и развитие.

Глава III. КАК ПРЕОБРАЗОВЫВАЮТСЯ УЧРЕЖДЕНИЯ, РЕЛИГИИ И ЯЗЫКИ

     Высшие  расы  не  могут точно  так же,  как и  низшие,  резко  изменить
элементы  своей  цивилизации.  --  Противоречия,   представляемые  народами,
переменившими  свою религию, свой язык  и свое искусство. -- В чем видны эти
перемены. Глубокие изменения, каким подверглись буддизм, браманизм, исламизм
и христианство  в  зависимости  от принявших их  рас.  --  Изменения,  каким
подвергаются  учреждения  и языки в зависимости от принимающей  их  расы. --
Слова, рассматриваемые  как соответствующие в различных языках, представляют
совершенно несходные идеи  и способы  мышления. --  Невозможность вследствие
этого  перевода  некоторых  языков  на   чужие.  --  Почему  в  исторических
сочинениях  цивилизация какого-нибудь  народа иногда  претерпевает  глубокие
изменения. -- Пределы взаимного влияния различных цивилизаций.
     В  одном  из своих  трудов я  показал, что  высшие  расы не в состоянии
навязать свою цивилизацию низшим.  Перебирая одно  за другим  самые  сильные
средства  воздействия,   какими  располагают   европейцы,   --   воспитание,
учреждения и верования -- я  доказал абсолютную недостаточность этих средств
воздействия для того, чтобы  изменить социальное состояние низших народов. Я
пытался также  установить, что  поскольку элементы какой-нибудь  цивилизации
соответствуют  известному, вполне определенному душевному складу, созданному
долгим  воздействием наследственности, то было бы невозможно переменить  их,
не изменив одновременно душевного склада,  из  которого они возникают.  Одни
только  века,  а  не завоеватели, могут выполнить  подобный труд.  Я показал
также,  что только через целый ряд последовательных этапов, аналогичных тем,
через  которые  переходили варвары,  разрушители  греко-римской цивилизации,
народ может подниматься по лестнице цивилизации. Если посредством воспитания
стараются  избавить  его  от  таких этапов,  то  этим  разрушают  только его
нравственность  и умственные  способности и в конце концов  низводят его  до
гораздо низшего уровня, чем тот, какого он достиг сам.
     Аргументация, применимая к низшим расам, вполне  приложима и  к высшим.
Если принципы, изложенные  в этом труде, верны, то мы должны утверждать, что
и высшие расы не могут резко изменить своей цивилизации. Им тоже нужны время
и последовательные этапы. Если иногда кажется, что какой-нибудь высший народ
принял верования,  учреждения, язык и искусство, совершенно отличные от тех,
какие были  у его предков, то в действительности  это  возможно только после
того,  как  он  их медленно  и  глубоко  изменил  с  тем,  чтобы  привести в
соответствие со своим душевным складом.
     Очевидно,  что  история противоречит  на  каждой  странице  только  что
высказанному положению. Там  можно  очень  часто видеть, что  народы  меняют
элементы своей  цивилизации,  принимают  новые  религии,  новые языки, новые
учреждения.  Одни оставляют  свои многовековые  верования,  чтобы перейти  в
христианство, буддизм или  ислам; другие преобразовывают  свой язык; третьи,
наконец,  коренным  образом  изменяют  свои  учреждения  и  искусство.  Даже
кажется,  что достаточно  какого-нибудь  завоевателя или  апостола, или даже
простого каприза, чтобы очень легко производить подобные перемены.
     Но, рассказывая нам про эти резкие перевороты, история исполняет только
обычное свое  дело:  создавать  и распространять в  продолжение  многих  лет
заблуждения.  Когда  изучаешь ближе  все эти мнимые перемены,  то  замечаешь
скоро, что легко  меняются только названия  вещей, между  тем  как сущности,
скрывающиеся за  этими словами, продолжают жить и  изменяются  только крайне
медленно.
     Чтобы  убедиться  в этом  и  показать, вместе с  тем, как  за  похожими
названиями  совершается   медленное  развитие  вещей,  пришлось  бы  изучить
элементы  каждой цивилизации  у различных  народов, т.е. написать совершенно
новую их историю. К этой трудной работе я уже приступал во многих томах и не
намерен ее здесь возобновлять. Оставляя в стороне бесчисленные элементы,  из
которых образуется цивилизация, я выберу только один из них -- искусство.
     Однако  прежде, чем приступить  (в особой главе) к  изучению  эволюции,
совершаемой  искусством при  переходе от  одного народа к другому,  я  скажу
несколько   слов   об   изменениях,   испытываемых   остальными   элементами
цивилизации,  с тем, чтобы показать, что законы, приложимые к одному из этих
элементов,  приложимы также ко всем остальным, и что  если искусство народов
находится  в  связи с известным  душевным складом, то  и  язык,  учреждения,
верования и т.д. находятся в такой же взаимной зависимости и, следовательно,
не могут круто меняться и переходить от одного народа к другому.
     Эта  теория  может  казаться  парадоксальной,  поскольку  она  касается
религиозных верований, и однако в истории именно этих верований  можно найти
лучшие примеры, чтобы доказать, что народу так же невозможно  круто изменить
элементы своей  цивилизации, как индивиду изменить свой рост  или цвет своих
глаз.
     Без сомнения, всякому известно,  что  все  великие религии,  браманизм,
буддизм, христианство, ислам,  вызвали массовые  обращения среди целых  рас,
которые формально сразу их приняли; но когда углубляешься немного в изучение
этих  обращений, то сразу можно  заметить, что если и переменили  что-нибудь
народы, то  только название своей старой  религии, а не самую религию; что в
действительности принятые верования  подверглись изменениям, необходимым для
того, чтобы примкнуть к старым верованиям, которым они пришли на смену и  по
отношению   к   которым  были   только  простым   продолжением.   Изменения,
испытываемые верованиями при  переходе  от  одного  народа  к другому, часто
бывают даже столь значительны, что вновь принятая религия не имеет- никакого
видимого  родства  с  той,  название которой  она сохраняет.  Лучший  пример
представляет нам буддизм, который  после того, как был перенесен в Китай, до
того стал там  неузнаваем, что ученые сначала приняли его за самостоятельную
религию и потребовалось очень много времени, чтобы  узнать, что эта  религия
--  просто  буддизм, видоизмененный принявшей его  расой.  Китайский буддизм
вовсе не буддизм Индии, сильно отличающийся от буддизма Непала, а последний,
в свою  очередь, удаляется от буддизма Цейлона. В  Индии  буддизм был только
схизмой предшествовавшего ему браманизма (от которого  он  в  сущности очень
мало отличается), точно так  же, как в Китае -- схизмой прежних верований, к
которым он тесно примыкает.
     То, что  строго доказано для  буддизма,  не менее верно для браманизма.
Так как расы  Индии чрезвычайно различны, то  легко было  допустить, что под
одинаковыми  названиями  у   них  должны  были  быть  чрезвычайно  различные
религиозные верования. Несомненно, все браманистские племена считают Вишну и
Шиву своими главными божествами, а Веды -- своими священными книгами; но эти
главные божества оставили в религии только свои имена, священные же книги --
только свой текст. Рядом с ними образовались бесчисленные культы,  в которых
можно  находить  в  зависимости  от  расы  самые  разнообразные   верования:
монотеизм, политеизм, фетишизм, пантеизм, культ предков, демонов,  животных,
и  т.д.  Если судить о культах  Индии только по  тому, что говорят  Веды, то
невозможно  было  бы составить  ни  малейшего  представления  о  божествах и
верованиях, господствующих на громадном полуострове. Заглавие священных книг
почитается  у всех браминов, но от религии, которой эти  книги  учат, вообще
ничего не остается.
     Даже сам ислам, не смотря на  простоту его монотеизма,  не  избег этого
закона:  существует громадное  расстояние  между  исламом Персии,  Аравии  и
Индии.   Индия,   в  сущности   политеистическая,   нашла  средства  сделать
политеистической наиболее  монотеистическую  из  религий.  Для 50  миллионов
мусульман-индусов Магомет и святые ислама являются только новыми божествами,
прибавленными к тысячам других.
     Ислам  даже  не успел установить  того равенства всех людей, которое  в
других места