о доказательности, тем
более оно оказывает влияние  на толпу.  Священные книги и кодексы всех веков
всегда действовали  посредством простого утверждения; государственные  люди,
призванные   защищать   какое-нибудь   политическое   дело,   промышленники,
старающиеся распространять свои продукты с помощью объявлений, хорошо знают,
какую силу имеет утверждение.
     Утверждение тогда лишь оказывает действие,  когда оно повторяется часто
и, если возможно, в одних и тех же выражениях. Кажется, Наполеон сказал, что
существует  только  одна  заслуживающая  внимания  фигура  риторики  --  это
повторение.  Посредством повторения идея водворяется в умах до такой степени
прочно, что в конце концов она уже принимается как доказанная истина.
     Влияние утверждения на толпу становится понятным, когда мы видим, какое
могущественное  действие  оно  оказывает  на  самые  просвещенные  умы.  Это
действие  объясняется  тем,  что  часто  повторяемая  идея  в  конце  концов
врезается   в  самые  глубокие  области   бессознательного,  где  именно   и
вырабатываются   двигатели   наших  поступков.  Спустя  некоторое  время  мы
забываем, кто был автором утверждения, повторявшегося столько раз, и в конце
концов  начинаем  верить  ему,  отсюда-то и происходит  изумительное влияние
всяких  публикаций. После того, как  мы  сто, тысячу раз прочли, что  лучший
шоколад -- это шоколад X, нам начинает казаться, что мы слышали это с разных
сторон, и мы в конце концов совершенно убеждаемся в этом. Прочтя тысячи раз,
что  мука V  спасла таких-то и таких-то знаменитых  людей от  самой  упорной
болезни, мы  начинаем испытывать желание прибегнуть  к этому  средству, лишь
только заболеваем  аналогичной болезнью.  Читая постоянно  в одной и той  же
газете, что А -- совершенный негодяй,  а В -- честнейший  человек, мы  конце
концов становимся сами в  убежденными в этом, конечно, если только не читаем
при  этом   еще  какую-нибудь  другую   газету,   высказывающую   совершенно
противоположное  мнение.  Только   утверждение  и  повторение  в   состоянии
состязаться друг с другом, так как обладают в этом случае одинаковой силой.
     После  того, как  какое-нибудь утверждение повторялось  уже достаточное
число раз,  и повторение было единогласным (как это можно наблюдать, скажем,
на примере некоторых  финансовых  предприятий, пользующихся  известностью  и
достаточно  богатых,  чтобы купить  себе  поддержку  общественного  мнения),
образуется то, что называется  течением, и на сцену выступает могущественный
фактор  -- зараза. В толпе идеи, чувства, эмоции, верования  -- все получает
такую же могущественную  силу заразы, какой обладают некоторые микробы.  Это
явление вполне  естественное, и его  можно наблюдать даже  у животных, когда
они находятся  в  стаде. Паника, например,  или  какое-нибудь  беспорядочное
движение нескольких баранов быстро  распространяется на целое стадо. В толпе
все эмоции  также точно быстро становятся заразительными, чем и  объясняется
мгновенное   распространение  паники.   Умственные  расстройства,  например,
безумие,  также обладают  заразительностью. Известно, как часто  наблюдаются
случаи умопомешательства среди психиатров,  а  в  последнее  время  замечено
даже,  что  некоторые формы, например агорафобия, могут даже передаваться от
человека животным.
     Появление  заразы  не  требует  одновременного  присутствия  нескольких
индивидов в  одном и том же месте;  оно может  проявлять свое  действие и на
расстоянии, под влиянием известных событий, ориентирующих направление мыслей
в  известном смысле  и  придающих ему  специальную  окраску, соответствующую
толпе. Это заметно особенно  в  тех  случаях,  когда  умы  уже  подготовлены
заранее  отдаленными  факторами,   о  которых  я  говорил  выше.  Поэтому-то
революционное движение 1348 года, начавшись в Париже, сразу распространилось
на большую часть Европы и пошатнуло несколько монархий. Подражание, которому
приписывается  такая   крупная  роль  в  социальных  явлениях,   в  сущности
составляет лишь одно из проявлений  заразы. В другом месте я уже  достаточно
говорил  о  влиянии подражания  и поэтому  здесь  ограничусь  лишь тем,  что
воспроизведу то, что было  сказано мною об этом предмете пятнадцать лет тому
назад и развито в последствии другими авторами в новейших сочинениях:
     "Человек так  же, как и животное, склонен к подражанию;  оно составляет
для него потребность при условии, конечно, если не обставлено затруднениями.
Именно эта потребность и обусловливает могущественное влияние так называемой
моды.  Кто  же посмеет не подчиниться ее власти, все равно,  касается ли это
мнений,  идей,  литературных  произведений  или  же просто-напросто  одежды?
Управляют  толпой  не при  помощи аргументов, а лишь при помощи образцов. Во
всякую  эпоху  существует небольшое число  индивидов, внушающих  толпе  свои
действия, и бессознательная  масса подражает им. Но  эти  индивиды не должны
все-таки  слишком удаляться от преобладающих  в толпе  идей, иначе подражать
будет трудно, и  тогда все их  влияние сведется к нулю.  По  этой-то причине
люди, стоящие  много  выше своей эпохи,  не  имеют  вообще на  нее  никакого
влияния.  Они  слишком  отдалены  от нее. Поэтому-то  и европейцы  со  всеми
преимуществами  своей  цивилизации имеют  столь  незначительное  влияние  на
народы Востока; они слишком отличаются от этих народов...
     Двойное влияние --  прошлого и взаимного подражания  -- в конце  концов
вызывает  у людей одной  и  той  же страны и одной  и  той  же  эпохи  такое
сходство,  что  даже  те, кто менее всего  должен был  бы  подаваться такому
влиянию,  -- философы, ученые  и литераторы  --  обнаруживают  все же  такое
семейное сходство в своих мыслях и стиле, что по этим признакам можно тотчас
же узнать эпоху, к которой они принадлежат. Достаточно короткого разговора с
каким-нибудь человеком, чтобы получить полное понятие о  том, что он читает,
какие его обычные занятия и в какой среде он живет".
     Зараза  настолько  могущественна,  что она  может внушать индивидам  не
только известные мнения,  но  и известные чувства.  Благодаря  именно  такой
заразе,  в  известную эпоху подвергались  презрению известные  произведения,
например, "Тангейзер",  спустя  несколько  лет  возбудивший восторги  тех же
самых людей, которые его осмеяли.
     Мнения и верования распространяются в толпе именно  путем заразы, а  не
путем рассуждений, и верования толпы всех эпох возникали  посредством такого
же  точно  механизма: утверждения, повторения  и  заразы.  Ренан  совершенно
справедливо   сравнивает   первых   основателей  христианства   "с  рабочими
социалистами,  распространяющими свои идеи по кабакам". Вольтер также говоря
о христианской  религии,  сказал,  "что  в  течение более  чем  ста  лет  ее
последователями была только самая презренная чернь".
     На примерах,  аналогичных тем, на  которые я уже указывал  здесь, можно
ясно проследить, как зараза, действующая вначале  только  в народных  слоях,
постепенно переходит в высшие слои  общества; мы  можем  убедиться в этом на
наших  современных  социалистских  доктринах,  которыми  в  настоящее  время
начинают  увлекаться  уже  те, кто  осужден сделаться  первыми  жертвами  их
торжества. Действие заразы  настолько сильно и могущественно, что  перед ним
отступает всякий личный интерес.
     Вот  почему  всякое  мнение,  сделавшись  популярным,  в  конце  концов
получает  такую силу,  что  проникает  и в  самые  высшие социальные слои  и
становится там господствующим, хотя бы нелепость его была вполне очевидна. В
этом явлении заключается очень любопытная реакция низших социальных слоев на
высшие, тем  более любопытная, что все верования толпы всегда проистекают из
какой-нибудь высшей идеи, не пользовавшейся  никаким влиянием в той среде, в
которой она народилась. Обыкновенно вожаки, подпавшие под влияние этой идеи,
завладевают  ею,  извращают  се,  создают  секту,  которая  в  свою  очередь
извращает и затем распространяет ее в недрах масс, продолжающих извращать ее
все  более и  более. Сделавшись наконец народной истиной, эта идея некоторым
образом  возвращается  к  своему  первоначальному  источнику  и  тогда   уже
действует  на  высшие слои  нации. В конце концов  мы видим, что все-таки ум
управляет миром.  Философы, создавшие какие-нибудь  идеи, давно уже умерли и
превратились  в  прах,  но  благодаря описанному мною  механизму,  мысль  их
все-таки торжествует в конце концов.
     &3. ОБАЯНИЕ
     Идеи, распространяемые  путем утверждения, повторения и заразы, обязаны
своим   могуществом  главным   образом   таинственной  силе,   которую   они
приобретают, -- обаянию.
     Идеи  или  люди,   подчинявшие   себе  мир,   господствовали   над  ним
преимущественно благодаря этой непреодолимой силе,  именуемой  обаянием.  Мы
все  понимаем  значение этого слова,  но  оно употребляется  часто  в  таких
различных  смыслах,  что объяснить  его нелегко. Обаяние может слагаться  из
противоположных  чувств,  например, восхищения и страха.  В  основе  обаяния
действительно часто  заложены именно эти чувства, но иногда оно существует и
без них. Наибольшим обаянием,  например, пользуются умершие,  следовательно,
--  существа,  которых  мы  не боимся:  Александр, Цезарь, Магомет, Будда. С
другой стороны есть такие предметы и фикции, которые нисколько не возбуждают
в нас восхищения, например, чудовищные божества  подземных  храмов Индии, но
которые, тем не менее, имеют огромное обаяние. В действительности обаяние --
это  род  господства  какой-нибудь  идеи  или какого-нибудь  дела  над  умом
индивида. Это господство  парализует все  критические способности индивида и
наполняет  его душу  удивлением и почтением. Вызванное  чувство необъяснимо,
как и все чувства, но, вероятно, оно принадлежит к тому же порядку, к какому
принадлежит очарование, овладевающее замагнитизированным субъектом.  Обаяние
составляет самую  могущественную причину всякого господства; боги,  короли и
женщины не могли бы никогда властвовать без него.
     Различные  виды  обаяния  можно, однако,  подразделить  на две  главные
категории: обаяние приобретенное и обаяние личное. Приобретенное  обаяние --
то,   которое   доставляется  именем,  богатством,  репутацией;  оно   может
совершенно не  зависеть от личного  обаяния. Личное  же обаяние  носит более
индивидуальный характер  и  может существовать  одновременно  с  репутацией,
славой и богатством, но может обходиться и без них.
     Приобретенное или искусственное обаяние гораздо больше  распространено.
Уже одного того факта, что какойнибудь индивид занимает известное социальное
положение,  обладает  известным  богатством  и  титулами,  бывает   зачастую
достаточно, чтобы придать ему обаяние,  как бы ни  было ничтожно  его личное
значение.  Военный  в своем мундире, судья в своей мантии всегда  пользуются
обаянием.  Паскаль совершенно справедливо указывал на необходимость облачить
судей в мантии и  парики.  Без этого они бы  лишились на три четверти своего
авторитета. Самый свирепый социалист всегда бывает несколько смущен при виде
принца или маркиза; стоит присвоить себе  такой титул, и  самый  прозорливый
коммерсант легко даст себя обморочить.
     Это  влияние титулов,  орденов и мундиров на  толпу встречается во всех
странах,  даже  там, где  больше  всего  развито  чувство  личной свободы. Я
приведу  по этому  поводу отрывок  из  новой  книги одного  путешественника,
рассказывающего  следующее  о  том  обаянии,  которым  пользуются  некоторые
личности в Англии:
     "Много  раз  мне  приходилось наблюдать  особенное состояние опьянения,
которое овладевает даже самыми благоразумными англичанами при виде и общении
с каким-нибудь пэром Англии.  Они  заранее уже любят  его, лишь бы богатство
его соответствовало его  положению, и в его присутствии они всЈ переносят от
него  с восторгом. Они краснеют от удовольствия, когда он приближается к ним
или  заговаривает с ними; сдерживаемая радость сообщает непривычный блеск их
глазам. У них "лорд находится в крови", если позволено будет так выразиться,
как  мы выражаемся,  например, про  испанца, что у него танцах в  крови, про
немца  --  что  у него музыка в крови, и  про француза -- что у него в крови
революция-  Их  страсть  к  лошадям и  Шекспиру  менее сильна,  и они  менее
извлекают  из нее наслаждений.  Книга пэров имеет  огромный сбыт  и ее можно
найти в самых отдаленных местах и у всех так же, как Библию".
     Я касаюсь здесь лишь обаяния, которое имеют люди; но рядом с этим можно
поставить  и  обаяние мнений,  литературных и художественных  произведений и
т.д. В  последнем  случае чаще всего обаяние является результатом усиленного
повторения.  История  и  в  особенности  история   литературы  и  искусства,
представляет собой не что иное, как повторение все одних и тех же  суждений,
которые никто не смеет оспаривать и в конце концов все повторяют их так, как
выучили в школе. Есть  имена  и вещи,  которых никто не смеет коснуться. Для
современного читателя, например, чтение Гомера доставляет, конечно, огромную
и  непреодолимую скуку, но кто же  посмеет сознаться  в этом? Парфенон в его
настоящем виде является несчастной развалиной, лишенной всякого интереса, но
эта развалина обладает обаянием именно потому  что она представляется нам не
в том виде,  в каком  она  есть,  а  в сопровождении всей свиты исторических
воспоминаний. Главное свойство обаяния именно и заключается в  том,  что оно
не  допускает видеть  предметы  в  их  настоящем виде  и  парализует  всякие
суждения. ~ Толпа всегда,  а  индивиды  -- весьма часто нуждаются в  готовых
мнениях относительно всех предметов. Успех этих мнений совершенно не зависит
от  той  частицы  истины  или заблуждения,  которая  в  них  заключается,  а
исключительно лишь от степени их обаяния.
     Теперь я буду говорить о личном обаянии.  Этот род  обаяния  совершенно
отличается от искусственного или  приобретенного обаяния  и не зависит ни от
титула, ни от власти; оно  составляет достояние лишь немногих лиц и сообщает
им какое-то  магнетическое  очарование, действующее  на окружающих, несмотря
даже на существование между ними равенства в  социальном отношении и  на то,
что они не обладают никакими обыкновенными средствами для утверждения своего
господства.  Они внушают свои идеи,  чувства тем,  кто их  окружает, и те им
повинуются, как повинуются,  например,  хищные звери своему укротителю, хотя
они легко могли бы его разорвать.
     Великие  вожаки толпы: Будда, Магомет, Жанна д'Арк, Наполеон обладали в
высшей  степени именно  такой формой обаяния и благодаря ей  подчиняли  себе
толпу. Боги, герои и догматы  внушаются, но  не оспариваются; они  исчезают,
как только их подвергают обсуждению.
     Великие  люди, об  обаянии  которых  я  только что  говорил, без  этого
обаяния не могли  бы сделаться  знаменитыми.  Конечно, Наполеон,  находясь в
зените  своей  славы,   пользовался  огромным   обаянием,  благодаря  своему
могуществу, но все же это обаяние существовало у него и тогда еще, когда  он
не  имел никакой власти и был совершенно неизвестен. Благодаря протекции, он
был назначен командовать армией  в Италии  и попал  в кружок  очень строгих,
старых воинов-генералов, готовых оказать довольно-таки  сухой прием молодому
собрату, посаженному им на шею.
     Но с первой же минуты, с первого свидания, без  всяких фраз,  угроз или
жестов, будущий великий человек покорил их себе.  Тэн заимствует из мемуаров
современников следующий интересный рассказ об этом свидании:
     "Дивизионные  генералы,  в том числе  Ожеро, старый вояка,  грубый,  но
героичный,  очень  гордившийся  своим высоким  ростом  и  своей  храбростью,
прибыли  в   главную   квартиру  весьма   предубежденными  против  выскочки,
присланного из Парижа. Ожеро заранее  возмущался, уже составив себе мнение о
нем   по  описанию  и  готовясь  неповиноваться  этому  "фавориту  Барраса",
"генералу Вандемьера", "уличному генералу", на которого все смотрели  как на
медведя, потому что он всегда держался в стороне и был задумчив, притом этот
малорослый генерал имел репутацию математика и мечтателя. Их ввели. Бонапарт
заставил  себя ждать.  Наконец он вышел, опоясанный шпагой,  и, надев шляпу,
объяснил  генералам свои намерения, отдал  приказания  и отпустил  их. Ожеро
безмолвствовал,  и только  когда  они уже  вышли на улицу, он  спохватился и
разразился  своими  обычными  проклятиями, соглашаясь вместе с Массеной, что
этот  маленький  генерал внушил ему  страх, и он решительно не может понять,
почему  с  первого  взгляда  он  почувствовал  себя  уничтоженным перед  его
превосходством".
     Обаяние Наполеона  еще более увеличилось под влиянием  его славы, когда
он  сделался  великим человеком.  Тогда  уже  его  обаяние  сделалось  почти
равносильно обаянию какого-нибудь  божества.  Генерал Вандамм, революционный
вояка,  еще  более грубый и  энергичный,  чем  Ожеро, говорил о нем  маршалу
д'Oрнано  в  1815  году,  когда  они   вместе   поднимались  по  лестнице  в
Тюильрийском дворце: "Мой  милый,  этот человек  производит  на  меня  такое
обаяние,  в котором я не могу отдать себе отчета, и притом до такой степени,
что  я,  не  боящийся ни  Бога,  ни черта, приближаясь  к нему,  дрожу,  как
ребенок; и он бы мог заставить меня пройти через  игольное ушко, чтобы затем
бросить меня в огонь".
     Наполеон оказывал такое же точно обаяние на всех тех, кто приближался к
нему.
     Сознавая  вполне  свое  обаяние.  Наполеон  понимал,   что  он   только
увеличивает его, обращаясь даже хуже, чем с конюхами, с теми важными лицами,
которые его окружали и в числе которых находились знаменитые члены Конвента,
внушавшие некогда  страх  Европе.  Рассказы,  относящиеся  к  тому  времени,
заключают  в  себе много знаменательных фактов в  этом отношении.  Однажды в
государственном  совете Наполеон  очень  грубо поступил с  Беньо, с  которым
обошелся,  как  с  неучем  и лакеем. Достигнув  желаемого действия, Наполеон
подошел к нему  и  сказал: "Ну, что,  большой дурак, нашли вы, наконец, свою
голову?" Беньо, высокий, как тамбур-мажор, нагнулся очень низко, и маленький
человечек,  подняв  руку, взял его  за ухо,  "что  было  знаком  упоительной
милости, --  пишет Беньо, --  обычным  жестом смилостивившегося  господина".
Подобные примеры дают ясное понятие о степени низости и пошлости, вызываемой
обаянием  в  душе  некоторых людей,  объясняют, почему великий  деспот питал
такое   громадное  презрение  к   людям,   его  окружавшим,  на  которых  он
действительно смотрел, лишь как на пушечное мясо.
     Даву,  говоря  о  своей  преданности   и  преданности  Маре  Бонапарту,
прибавлял:  "Если  бы император сказал нам  обоим:  "Интересы моей  политики
требуют,  чтобы  я разрушил Париж, и  притом так, чтобы никто не мог из него
выйти и бежать", -- то Маре,  без сомнения, сохранил  бы эту тайну, я в  том
уверен, но  тем не менее,  не мог бы  удержаться и  вывел  бы из Парижа свою
семью и тем подверг  бы  тайну  опасности. Ну, а я из боязни, чтобы никто не
догадался об этой тайне, оставил бы в Париже свою жену и детей".
     Надо  иметь  в  виду  именно  эту  удивительную  способность  Наполеона
производить обаяние, чтобы  объяснить себе  его  удивительное  возвращение с
острова Эльбы и эту победу  над Францией одинокого человека, против которого
выступили все организованные силы великой страны,  казалось, уставшей уже от
его тирании. Но стоило  ему только взглянуть  на генералов,  присланных  для
того,  чтобы завладеть им, и поклявшихся им завладеть, и все они  немедленно
подчинились его обаянию.
     "Наполеон, -- пишет  английский  генерал  Уолслей,  -- высаживается  во
Франции почти один,  как беглец с  маленького  острова Эльбы, и в  несколько
недель ему удается без  всякого кровопролития ниспровергнуть всю организацию
власти во Франции, во главе которой на