ваны у Тэна, почерпнувшего их из мемуаров современников.
     Неизвестно  в точности кто отдал приказание или внушил  идею опустошить
тюрьмы посредством избиения заключенных. Был ли то Дантон, или кто другой --
все равно. Для нас в данном случае интересен только сам факт могущественного
внушения, полученного толпой, на которую возложено было совершение убийств.
     Толпа   убийц   состояла   приблизительно   из  четырехсот  человек   и
представляла собой самый  совершенный тип  разнородной толпы. За исключением
небольшого  числа   профессиональных  нищих,  почти  вся  она   состояла  из
лавочников   и   ремесленников   всех   разрядов:   башмачников,   слесарей,
парикмахеров,  каменщиков,  чиновников, комиссионеров и  т.д.  Под  влиянием
такого же внушения, которому  повиновался повар  в приведенном выше  случае,
все эти люди были совершенно уверены, что они совершают патриотический долг.
Они выполняли двойную обязанность -- судей и палачей  --  и вовсе не считали
себя преступниками.
     Проникнутые важностью своей миссии,  они  прежде  всего  образовали род
трибунала, и в этом тотчас же выказалась вся односторонность суждений  толпы
и ее правосудия. Ввиду огромного числа обвиняемых  было решено, что дворяне,
священники, офицеры, придворные,  одним  словом, люди, одно  звание  которых
служит  уже достаточным  доказательством  их  виновности  в  глазах  доброго
патриота,  будут  убиты гуртом,  без  дальнейших  рассуждений  и специальных
решений суда; что касается других, то их надлежало судить по внешнему виду и
по  их  репутации.  Таким  образом,  толпа удовлетворила  требованиям  своей
примитивной  совести  и  могла  уже  на  законном  основании  приступить   к
убийствам, давая  волю своим инстинктам свирепости, генезис которых был мною
указан выше и которые в толпе развиваются всегда в очень высокой степени. Но
эти  инстинкты  нисколько  не  мешают  попеременному  проявлению  совершенно
противоположных чувств в толпе, например, чувствительности,  которая доходит
до такой же крайности, как и свирепость.
     Люди  эти  обладали   экспансивной  чувствительностью,  характеризующей
парижского  рабочего. Один из федератов, например, узнал, что  заключенных в
государственной  тюрьме оставили  без воды  на 26 часов. Он пришел  в  такую
ярость, что готов был бы растерзать нерадивого тюремщика, если бы за него не
заступились сами же заключенные. Когда импровизированный трибунал оправдывал
кого-нибудь  из  заключенных,  стража  и убийцы  обнимали  его  с восторгом,
раздавались  самые  неистовые  аплодисменты,  а  затем  снова  приступали  к
массовым убийствам. Во  время  самого  совершения  убийств  не  прекращалось
веселье; танцевали вокруг трупов, устанавливали  скамьи для "дам",  желавших
видеть,  как убивают аристократов. При этом убийцы не переставали выказывать
совершенно  специфическое  чувство  справедливости.  Один  из  убийц  заявил
трибуналу, что дамы,  сидящие далеко,  плохо видят, и что  лишь некоторым из
присутствующих  выпадает на долю  удовольствие  бить  аристократов. Трибунал
признал  справедливость этого  замечания,  и решено было осужденных медленно
проводить между шпалерами убийц, которые  будут  бить их тупым концом сабли,
чтобы продлить мучения. Они кромсали совершенно обнаженные жертвы  в течение
получаса  и   затем,  когда  все   уже   вдоволь  насмотрелись,   несчастных
приканчивали, вскрывая им животы.
     Но в другом отношении убийцы обнаруживали такую большую щепетильность и
нравственность,  которую трудно было ожидать у них. Они  не брали, например,
ни  денег, ни драгоценностей, найденных у своих жертв,  и все это  в целости
доставляли в комитеты.
     Во всех таких действиях  можно  наблюдать первичные формы  рассуждения,
характерные для души толпы. Так,  перерезав  от 12000 до 15000 врагов нации,
толпа немедленно подчинилась новому внушению. Кто-то высказал замечание, что
и  в других  тюрьмах,  там,  где  сидят  старые  нищие,  бродяги  и  молодые
арестанты,  много  находится  лишних   ртов,  от  которых  недурно  было  бы
избавиться; притом ведь  между ними, несомненно, должны существовать и враги
народа, вроде некоей г-жи Делярю, вдовы отравителя. "Наверное, она взбешена,
что сидит в тюрьме.  Если бы она могла, то подожгла бы Париж; она, уж верно,
говорила  это,  она  сказала  это!  Еще  один  удар  метлы!".  Такие  доводы
показались настолько убедительными толпе, что все
     заключенные были перебиты гуртом, и в том числе  около пятидесяти детей
в  возрасте от  12  до  17  лет,  "которые  ведь  также  могли  со  временем
превратиться во врагов нации, поэтому лучше было отделаться от них теперь же
.
     После  недели  такого труда,  когда все было  закончено,  убийцы  могли
наконец  подумать и  об  отдыхе. Вполне убежденные  в том, что они заслужили
благодарность  отечества,  они явились  к  властям  с  требованием  награды;
наиболее же ретивые даже заявили притязание на получение медали.
     История  Коммуны  1871  года тоже заключает  в себе  не  мало  подобных
фактов. И нам предстоит еще не раз наблюдать нечто подобное, так как влияние
толпы все возрастает, а власти перед нею капитулируют.

Глава третья ПРИСЯЖНЫЕ И УГОЛОВНЫЕ СУДЫ

     Присяжные уголовных судов.  -- Общий характер присяжных.  -- Статистика
указывает,  что их решения  независимы  от их состава.  --  Как  производить
впечатление  на  присяжных.  --  Слабое  действие  рассуждений.  --  Способы
убеждения,   к   которым   прибегают   знаменитые   адвокаты.  --   Характер
преступлений, относительно которых присяжные проявляют снисходительность или
строгость. --  Польза учреждения  присяжных и  величайшая опасность, которую
представила бы замена их судьями.
     Не  имея возможности  рассмотреть  здесь  все  категории  присяжных,  я
остановлюсь  лишь  на  той,  которую  считаю наиболее  важной, на  присяжных
уголовного  суда.  Эти  присяжные  представляют  собой превосходный образчик
толпы разнородной, неанонимной. Мы находим тут и восприимчивость к внушению,
и преобладание бессознательных чувств вместе со слабым развитием способности
рассуждать,  и  влияние  вожаков,  и  т.д.,  и  т.д.  Изучая  эту  категорию
присяжных, мы можем наблюдать интересные образцы ошибок, которые могут  быть
сделаны людьми, не посвященными в психологию масс.
     Присяжные прежде всего дают нам прекрасный пример того, как  мало имеет
значение,  с точки  зрения принятых  решений,  умственный  уровень отдельных
индивидов, входящих в состав толпы. Мы уже раньше говорили, что ум не играет
никакой  роли в решениях  совещательного  собрания,  касающихся общих,  а не
исключительно технических вопросов. Суждения, высказанные относительно общих
вопросов собранием  каменщиков и  бакалейщиков, мало  отличаются от суждений
ученых  и  артистов,  когда  они соберутся  вместе  для  совещания  по  этим
вопросам. В разное время, а именно до  1848 года, администрация делала очень
тщательный  выбор   лиц,   призванных   исполнять   обязанности   присяжных,
останавливаясь   преимущественно   на   людях   просвещенных,   профессорах,
чиновниках,   литераторах   и   т.д.   Теперь   же   присяжные    набираются
преимущественно   из  мелкого  купечества,  лавочников,  хозяев,  рабочих  и
служащих.  И к величайшему  удивлению  специалистов, статистика указала, что
каков  бы ни  был  состав присяжных,  решения  их бывают тождественны.  Сами
судьи, как бы они ни относились  враждебно  к учреждению присяжных, не могли
не  признать  справедливости этого  факта.  Вот  как высказывается  по этому
поводу  бывший  председатель  уголовного  суда  Берар   де   Гляже  в  своих
"Воспоминаниях".
     "В настоящее время выбор присяжных находится в действительности в руках
муниципальных  советников, которые  записывают одних и  исключают  других по
желанию,  руководствуясь   политическими  и   избирательными  соображениями,
связанными   с   их   положением...  Большинство   .  выбранных  состоит  из
коммерсантов, не столь крупных,  как те, которые выбирались в прежнее время,
и из служащих в разных ведомствах... Но все мнения и все профессии сливаются
в лице судей, причем  некоторые из них обнаруживают горячность неофитов; дух
присяжных, таким образом, не подвергся изменениям и приговоры их остались те
же".
     Из  этой цитаты мы  удерживаем лишь  выводы, вполне справедливые, но не
объяснения, так как  они  не  верны.  Удивляться тут нечему,  ибо психология
толпы, а  следовательно, и присяжных,  большей частью не известна ни судьям,
ни адвокатам; доказательством тому может служить, например, следующий  факт,
изложенный  автором  вышеприведенной  цитаты.  Один  из   самых   знаменитых
адвокатов уголовного  суда, Лашо,  систематически  пользовался своим  правом
отвергать присяжных  и всегда исключал из списка присяжных всех образованных
людей.  Однако  опыт доказал в  конце  концов всю бесполезность  такого рода
исключений, и мы  видим  теперь, что  министерство юстиции  и  адвокаты,  по
крайней мере в Париже, совершенно отказались от этой системы, и  несмотря на
это,  как справедливо замечает де Гляже, приговоры  присяжных не изменились,
"они не стали ни лучше, ни хуже после этого".
     Присяжные,  как и толпа,  легко подчиняются влиянию чувств и очень мало
--  влиянию рассуждения. "Они не могут устоять,  -- говорит один адвокат, --
при виде женщины,  кормящей  грудью  своего младенца, или  при дефилировании
сирот перед  ними". "Чтобы снискать расположение судей,  женщине  достаточно
быть симпатичной", говорит де Гляже.
     Безжалостные к таким преступлениям, которые  могут коснуться их  личной
безопасности,  действительно наиболее опасным для общества, присяжные  очень
снисходительны к преступлениям, совершенным под влиянием страсти. Они  очень
редко бывают  строги  к  девушкам, виновным в детоубийстве, или  к покинутой
девушке, облившей серной кислотой своего соблазнителя. Во всех таких случаях
присяжные  инстинктивно понимают, что преступления эти  не очень  опасны для
общества,  и что  в стране, где не  существует законов,  покровительствующих
покинутым  девушкам,  преступление той,  которая  мстит за себя, скорее даже
полезно,   нежели   вредно,   так  как   оно   служит  предостережением  для
соблазнителей.
     Заметим  вскользь,  что  это различие,  которое  инстинктивно  делается
присяжными  между  преступлениями  опасными для общества  и не  опасными для
него,  не лишено  справедливости. Цель уголовных  законов  должна,  конечно,
состоять в том, чтобы защищать общество от опасных  преступников, а никак нс
в  том, чтобы мстить им. Но наши уголовные кодексы и особенно  наши судьи до
сих  пор проникнуты  духом  мщения  старинного первобытного права, и  термин
"vindicta"   почти   ежедневно  употребляется  ими.  Доказательством   такой
склонности наших судей служит отказ большинства применять превосходный закон
Беранже, разрешающий осужденному отбывать свое наказание тогда только, когда
он совершит рецидив. Между тем, каждый из судей прекрасно знает, так как это
доказывается статистикой, что применение  наказания в  первый  раз неминуемо
влечет за собой рецидив преступления. Но судьям всегда кажется, что общество
осталось  не  отомщенным,  если  они освобождают осужденного,  и потому  они
предпочитают создавать опасных рецидивистов, нежели оставлять  общество  без
надлежащего отмщения.
     Присяжные,  как и всякая толпа, легко ослепляются обаянием, и хотя, как
совершенно  верно  замечает  де  Гляже,  они  очень демократичны  по  своему
составу, но тем не менее они всегда аристократичны в своих пристрастиях.
     "Имя, происхождение,  большое состояние,  репутация,  защита знаменитым
адвокатом,  и  вообще  все  то,  что  отличает  и  блестит,  составляют  для
обвиняемых очень выгодное условие".
     Всякий  хороший  адвокат  должен  больше всего заботится о  том,  чтобы
действовать  на  чувства присяжных, как  действуют  на чувства толпы;  он не
должен  много рассуждать, если же он захочет прибегнуть  к этому способу, то
должен  пользоваться лишь  самыми  примитивными  формами  рассуждений.  Один
английский адвокат, славившийся своим успехом  в уголовном суде, указал, как
следует  действовать. "Он  внимательно следил  за присяжными во  время своей
речи. Это самый благоприятный  момент.  Благодаря  чутью и привычке, адвокат
читал  на  лицах  присяжных  впечатление, произведенное каждой  его  фразой,
словом,  и  выводил  отсюда свои заключения. Прежде  всего  ему  нужно  было
различить  тех, кто  уже заранее был на  его  стороне. Укрепив  за собой  их
содействие в один миг, он уже переходил к тем, кто казался ему расположенным
не в  пользу  обвиняемого, и старался угадать, что восстанавливает их против
него.  Это  самая трудная  часть работы, так  как  ведь  могут  существовать
множество  причин,  порождающих  желание  осудить  человека  помимо  всякого
чувства справедливости".
     В  этих  нескольких  строках  резюмируется  весь  механизм  ораторского
искусства,  и  нам  становится  ясно,  почему речи, приготовленные  заранее,
всегда  так плохо  действуют. Надо  менять выражения  ежеминутно,  постоянно
обращая внимание на производимое впечатление.
     Оратору нет  нужды  привлекать на свою  сторону всех  присяжных  --  он
должен привлечь только вожаков, которые дают направление общему  мнению. Как
во  всякой толпе, так  и тут, существует  лишь  небольшое  число  индивидов,
которые ведут за собой других. "Я  убедился  на опыте, --  говорит  адвокат,
которого я цитирую, -- что в момент произнесения приговора достаточно бывает
одного или двух энергичных людей, чтобы увлечь за собой остальных присяжных.
     Этих-то  двух-трех  вожаков и  надо постараться  убедить  адвокату  при
помощи искусных внушений. Прежде всего надо постараться им понравиться. Если
вы сумели  понравиться индивиду в толпе, то он уже готов проникнуться всяким
вашим убеждением и находит превосходными все ваши доводы, каковы бы  они  ни
были.  Привожу следующий  анекдот,  заимствованный мной из одной  интересной
книги о Лашо:
     "Известно, что во время своих защитительных речей, произносимых в суде,
Лашо постоянно не теряет  из виду двух или трех лиц из присяжных, казавшихся
ему влиятельными, но несговорчивыми. Обыкновенно ему удавалось смягчить этих
упрямцев, но  однажды в провинции он  наткнулся на такого,  на  которого  не
действовала никакая аргументация, несмотря на то, что Лашо расточал ее перед
ним  в течение целых  трех четвертей  часа.  Это был  первый из сидевших  на
второй скамье, седьмой  по счету присяжный.  Было отчего  прийти в отчаяние!
Вдруг, в самый  разгар  своих страстных убеждений, Лашо  останавливается  и,
обращаясь к председателю суда, говорит: "Господин председатель, не можете ли
вы  приказать  спустить занавес там,  напротив: господин  седьмой  присяжный
совсем   ослеплен  солнцем".  Седьмой   присяжный,  покраснев,  улыбнулся  и
поблагодарил. С этой минуты от уже был привлечен на сторону защиты".
     Многие писатели,  и даже из очень  выдающихся, в  последнее время стали
сильно  нападать  на  учреждение  присяжных,  служащее,   однако,  для   нас
единственной  защитой против  заблуждений  и  ошибок  (притом весьма частых)
такой касты,  которая  не  подлежит  никакому  контролю.  Некоторые из  этих
писателей  желали  бы,  чтобы  присяжные  выбирались  лишь  из  образованных
классов. Но мы доказали  уже, что решения присяжных  и при подобных условиях
останутся те  же,  как  теперь, при нынешнем  составе присяжных.  Другие же,
основываясь на ошибках в приговорах присяжных, желали бы совершенно отменить
этих последних и заменить их судьями. Однако те ошибки, в которых теперь так
обвиняют  присяжных, прежде всего делаются самими  же  судьями, так как ведь
если какой-нибудь из  обвиняемых  предстает перед присяжными, то это значит,
что  его уже  раньше  признали  виновным  сами  судьи:  следственный  судья,
прокурор и др.
     Магистратура  в самом деле является  единственным ведомством,  действия
которого   не  подлежат  никакому  контроля).  Несмотря  на  все  революции,
демократическая Франция не обладает все-таки правом "Habeas Corpus", которым
так гордится Англия. Мы изгнали всех тиранов, но в каждом городе мы посадили
судью,  который  по  своему усмотрению распоряжается честью и свободой своих
сограждан.  Самый  ничтожный следственный судья,  едва успевший соскочить со
школьной  скамьи,   получает  возмутительное  право  отправлять   по  своему
усмотрению  в  тюрьму самых почетных граждан,  и  притом  на основании  лишь
простых личных подозрений, в которых он не обязан никому отдавать отчета. Он
может продержать их  в тюрьме полгода,  год  под предлогом следствия и затем
отпустить их без всякого вознаграждения или извинений. Приказание привести в
суд совершенно  равносильно  знаменитому  "Lettre  de  cachet",  с той  лишь
разницей, что этим последним  средством, которое так справедливо  ставили  в
упрек прежней монархии, могли пользоваться  лишь очень важные лица, а теперь
это средство  находится  в руках целого  класса  граждан, которых ни  в коем
случае нельзя причислить к разряду наиболее просвещенных и независимых.
     Разве не следует из этого, что если бы обвиняемого судили  судьи,  а не
присяжные, то  он лишился  бы своего  единственного шанса на  оправдание? Во
всяком  случае, ошибки присяжных  являются  лишь последствием ошибок  судей.
Только эти последние и  бывают  виновны в чудовищных судебных  ошибках вроде
недавнего  случая с доктором Л., который  был  привлечен  к  ответственности
одним  довольно-таки  ограниченным  следственным судьей  на  основании  лишь
показаний полуидиотки, обвинившей доктора в том, что он сделал ей выкидыш за
30  фр.  Доктор,  конечно,  был  бы  отправлен на каторгу, если бы не  взрыв
негодования общественного  мнения, вынудивший  главу государства  немедленно
помиловать  его.  Честность  подсудимого,  засвидетельствованная  всеми  его
согражданами, казалось, должна  была доказать грубость  ошибки, и сами судьи
даже признавали  это, но  следуя духа касты,  сделали все от  них зависящее,
чтобы помешать помилованию.  Во  всех  подобных делах  присяжные, ничего  не
понимающие в технических подробностях,  естественно,  прислушиваются к тому,
что говорит  обвинение, и  в конце концов успокаиваются тем, что  дело  было
расследовано судьями, уже искушенными во всяких  тонкостях. Кто же  в  таких
случаях является истинным виновником ошибок -- судьи или присяжные? Будем же
тщательно охранять  институт  присяжных,  так как он  составляет,  наверное,
единственную  категорию толпы,  которая  не  может  быть  заменена  никакими
отдельными личностями.  Только этот институт в  состоянии смягчить строгости
законов, которые уже потому  что они одинаковы для всех, должны быть слепы в
принципе и  не  могут  принимать  во  внимание  частных случаев. Недоступный
состраданию   и   признающий   только   текст   закона,   судья   со   своей
профессиональной  строгостью приговорит  к одинаковому  наказанию грабителя,
убийцу и бедную  девушку, брошенную на произвол  судьбы своим соблазнителем,
которую довела  до детоубийства нужда. Присяжные же  инстинктивно чувствуют,
что  соблазненная девушка го раздо менее виновна, нежели ее соблазнитель, не
подлежащий, однако, каре законов, и поэтому оказывают ей снисхождение.
     Хорошо зная психологию каст, а также психологию других категорий толпы,
я решительно не вижу ни одного  случая, когда бы  я  мог не  пожелать  лучше
иметь  дело  с  присяжными, нежели  с  судьями,  если  бы мне  пришлось быть
неправильно  обвиненным  в каком-нибудь  преступлении. С  первыми я все-таки
имел  бы некоторые  шансы на оправдание,  тогда как со вторыми  этого бы  не
было. Будем опасаться могущества толпы,  но еще более  мы должны  страшиться
власти некоторых  каст. Первую можно всетаки  убедить,  вторые  же  остаются
непреклонными.

Глава четвертая ИЗБИРАТЕЛЬНАЯ ТОЛПА