Ничего, кроме шелкового белья и  новенькой военной формы заграничной, у
репатриантов  не  осталось.  Золотые  часы  и  костюмы,  рубашки репатрианты
променяли  по дороге  на хлеб - и это было у меня, дорога была длинная,  и я
хорошо эту дорогу  знал.  От Москвы до Владивостока этап  везут  сорок  пять
суток. Потом пароход  Владивосток - Магадан -  пять суток, потом бесконечные
сутки транзиток, и вот конец пути - Джелгала.
     На машинах, которые  привезли  репатриантов, отправили в управление - в
неизвестность - пятьдесят  человек  спецзаключенных.  Меня  не было  в  этих
списках,  но  в  них попал доктор Ямпольский,  и  с ним больше я  в жизни не
встречался.
     Увезли  старосту,  и  я  в  последний  раз  на  его  шее  увидел  шарф,
доставивший  мне  столько  мучений  и  забот. Вши  были, конечно,  выпарены,
уничтожены.
     Значит, репатриантов  будут зимой  раскачивать  надзиратели  и  швырять
вниз, а там привязывать к волокуше и волочить  в забой на работу. Как кидали
нас...
     Было начало сентября, начиналась зима колымская...
     У репатриантов сделали обыск и  привели в трепет всех. Опытные лагерные
надзиратели извлекли на свет то, что прошло через десятки обысков на "воле",
начиная с  Италии,  -  небольшую бумагу, документ,  манифест Власова! Но это
известие  не  произвело ни малейшего  впечатления. О  Власове,  о его РОА мы
ничего не слыхали, а тут вдруг манифест.
     А что им за это будет? - спросил кто-то из сушивших возле печки хлеб.
     - Да ничего не будет.
     Сколько   из  них  было  офицеров  -  я   не  знаю.  Офицеров-власовцев
расстреливали; возможно, тут были только  рядовые,  если помнить о некоторых
свойствах русской психологии, натуры.
     Года  через два после  этих событий случилось мне работать фельдшером в
японской  зоне. Там  на любую должность  - дневальный,  бригадир,  санитар -
обязательно  принимался  офицер, и это  считалось само собой понятным,  хотя
пленные офицеры-японцы в больничной зоне формы не носили.
     У  нас  же  репатрианты  разоблачали,  вскрывали  по   давно  известным
образцам.
     - Вы работаете в санчасти?
     - Да, в санчасти.
     -  Санитаром  назначили   Малиновского.  Позвольте  вам  доложить,  что
Малиновский сотрудничал  с немцами, работал в канцелярии, в Болонье. Я лично
видел.
     - Это не мое дело.
     - А чье же? К кому же мне обратиться?
     - Не знаю.
     - Странно. А шелковая рубашка нужна кому-нибудь?
     - Не знаю.
     Подошел радостный дневальный, он уезжал, уезжал, уезжал из спецзоны.
     - Что, попался, голубчик? В итальянских мундирах в вечную мерзлоту. Так
вам и надо. Не служите у немцев! И тогда новенький сказал тихо:
     - Мы хоть Италию видели! А вы? И дневальный помрачнел, замолчал. Колыма
не испугала репатриантов.
     - Нам тут все, в общем, нравится. Жить можно. Не понимаю только, почему
ваши в столовой никогда не едят хлеба - эту двухсотку или  трехсотку  -  кто
как наработал. Ведь тут проценты?
     - Да, тут проценты.
     - Ест суп и кашу без хлеба, а хлеб почему-то уносит в барак.
     Репатриант коснулся случайно самого главного вопроса колымского быта.
     Но мне не захотелось отвечать:
     "Пройдет две недели, и каждый из вас будет делать то же самое".
     (1967)

ЭКЗАМЕН

     Я выжил, вышел из  колымского ада  только потому, что я  стал  медиком,
кончил фельдшер-ские  курсы в лагере, сдал государственный  экзамен. Но  еще
раньше,  десятью месяцами  раньше, был  другой  экзамен  -  приемный,  более
важный, смысла особого - и для меня, и для моей судьбы. Испытание на  разрыв
было выдержано.  Миска лагерных  щей была чем-то вроде  амброзии, что ли:  в
средней школе я не получил сведений о  пище богов. По тем же самым причинам,
по каким я не знал химической формулы гипса.
     Мир, где живут боги и  люди, - это  единый мир. Есть события, одинаково
грозные  и  для людей,  и  для  богов.  Формулы  Гомера очень  верны.  Но  в
гомеровские времена  не было  уголовного подземного  мира, мира концлагерей.
Подземелье Плутона  кажется раем, небом по сравнению с этим миром. Но и этот
наш мир - только этажом ниже Плутона; люди поднимаются и оттуда на небеса, и
боги иногда опускаются, сходят по лестнице - ниже ада.
     На  эти курсы  государство велело  принимать "бытовиков", из  пятьдесят
восьмой статьи только десятый пункт: "агитация" - и никаких других пунктов.
     У меня была  как раз пятьдесят  восемь, пункт десять -  я был осужден в
войну за заявление, что Бунин  - русский  классик.  Но  ведь  я был  осужден
дважды и  трижды  по статьям,  непригодным  для  полноценного  курсанта.  Но
попробовать стоило: в лагерном учете после акций тридцать седьмого года,  да
и войны была такая неразбериха, что поставить жизнь на ставку стоило.
     Судьба - бюрократка, формалистка. Замечено, что занесенный над  головой
осужденного  меч палача  так  же  трудно остановить, как и  руку  тюремщика,
отмыкающего дверь на свободу. Везенье, рулетка, Монте-Карло, поэтизированный
Достоевским символ слепого случая, вдруг оказались научно познаваемой схемой
- предметом большой науки. Страстная воля постичь "систему" в казино сделала
ее научной, доступной изучению.
     Вера в счастье, в удачу - в предел этой удачи доступна ли человеческому
пониманию? И чутье, слепая животная воля к выбору не основано ли на большем,
чем случайность? "Пока  везет  -  надо  на  все  соглашаться",  говорил  мне
лагерный  повар. В  везенье ли дело?  Несчастье неостановимо.  Но и  счастье
неостановимо.  Вернее -  то, что арестанты  называют счастьем,  арестантской
удачей.
     Довериться  судьбе   при   счастливом  попутном  ветре  и  повторить  в
миллионный раз плаванье "Кон-Тики" по человеческим морям?
     Или другое  -  вклиниться  в щель клетки -  нет клеток без  щели!  -  и
выскользнуть назад, в темноту. Или втиснуться в ящик, который везут к морю и
где тебе нет  места, но пока это разберут, бюрократическая формальность тебя
спасет.
     Все  это  -  тысячная  часть  мыслей, которые могли  бы,  но  вовсе  не
приходили мне тогда в голову.
     Приговор был оглушителен. Мой живой вес был уже доведен  до  нужных для
смерти кондиций. Следствие в  слепом карцере, без  окон и света, под землей.
Месяц на кружке воды и трехсотке черного хлеба.
     Впрочем,  я  сидел  в  карцерах  и покрепче. Дорожная  командировка  на
Кадыкчане  расположена  на  месте штрафзоны.  Штрафзоны, спецзоны, колымские
освенцимы  и колымские  золотые  прииски  меняют места,  находятся в  вечном
грозном движении, оставляя после себя братские могилы и карцеры. На дорожной
командировке Кадыкчан  карцер  был вырублен  в  скале,  в  вечной  мерзлоте.
Достаточно было там  переночевать  -  и умереть, простыть до  смерти. Восемь
килограммов  дров не  спасут  в таком  карцере.  Карцером этим  пользовались
дорожники. У  дорожников  было свое управление, свои  законы  бесконвойные -
своя  практика.  После  дорожников  карцер  перешел  в  лагерь  Аркагала,  и
начальник Кадыкчанского участка, инженер Киселев, тоже получил  право сажать
"до  утра".  Первый опыт был неудачен: два  человека, два воспаления легких,
две смерти.
     Третьим был  я. "Раздеть, в белье и в карцер до утра". Но я был опытней
тех.  Печка, которую  странно было топить, ибо  ледяные стены  таяли и потом
опять замерзали,  лед  над  головой, под ногами. Пол из накатника давно  был
сожжен.   Я  прошагал  всю  ночь,  спрятав  в  бушлат  голову,  и  отделался
отморожением двух пальцев на ногах.

     Побелевшая кожа,  обожженная  июньским  солнцем до коричневого цвета  в
два-три часа. Меня судили в  июне - крошечная комната в поселке Ягодном, где
все сидели притиснутые друг к другу - трибунальщики и конвоиры, обвиняемый и
свидетели, - где было трудно понять, кто подсудимый и кто судья.
     Оказалось, что вместо смерти  приговор  принес жизнь. Преступление  мое
каралось по статье более легкой, чем та, с которой я приехал на Колыму.
     Кости мои ныли, раны-язвы не хотели затягиваться. А самое главное, я не
знал,  смогу  ли я  учиться.  Может  быть,  рубцы в моем  мозгу,  нанесенные
голодом, побоями и толчками, - навечны,  и  я  до конца жизни  обречен  лишь
рычать, как зверь,  над  лагерной миской  -  и думать только о лагерном.  Но
рискнуть  стоило - столько-то клеток мозга  сохранилось  в моем мозгу, чтобы
принять  это  решение. Звериное решение звериного  прыжка, чтобы выбраться в
царство человека.
     А  если меня  изобьют и  выбросят с порога  курсов  - вновь  в забой, к
ненавистной  лопате,  к кайлу - ну что  ж! Я просто останусь зверем - вот  и
все.
     Все  это было  моим  секретом,  моей  тайной, которую так  просто  было
хранить - достаточно о ней не думать. Я так и делал.
     Машина давно съехала с  укатанной  центральной трассы, дороги смерти, и
подпрыгивала на ухабах, ухабах, ухабах, била меня  о борта. Куда везла  меня
машина? Мне было все равно куда -не будет хуже того, что было за моей спиной
в  эти  девять лет лагерных  скитаний  от забоя до больницы. Колесо лагерной
машины  влекло  меня  к  жизни,  и  жадно  хотелось  верить, что  колесо  не
остановится никогда.
     Да, меня принимают в лагерное отделение, вводят в зону. Дежурный вскрыл
пакет и не закричал мне - отойди  в  сторону!  Подожди!  Баня, где  я бросаю
белье- подарок врача - у меня ведь не всегда не было белья в моих приисковых
скитаниях. Подарок  на  дорогу.  Новое белье.  Здесь, в  больничном  лагере,
другие порядки - здесь белье "обезличено" по старинной лагерной моде. Вместо
крепкого  бязевого белья  мне  дают  какие-то  заплатанные обрывки.  Это все
равно.  Пусть  обрывки.  Пусть  обезличенное  белье. Но я радуюсь  белью  не
особенно долго. Если "да", то я еще успею отмыться в следующих банях, а если
"нет", то  и отмываться не  стоит. Нас приводят в  бараки, двухнарные бараки
вагонной системы. Значит, да, да, да... Но все еще впереди. Все тонет в море
слухов. Пятьдесят  восемь,  шесть,  -  не принимают. После  этого объявления
одного из нас, Лунева, увозят, и он исчезает из моей жизни навсегда.
     Пятьдесят восемь, один, -  а!  - не принимают. КРТД - ни в коем случае.
Это хуже всякой измены родине.
     А  КРА? КРА -  это все  равно  что пятьдесят восемь, пункт десять.  КРА
принимают.
     А  АСА? У кого  АСА? "У меня", -  сказал  человек с  бледным  и грязным
тюремным лицом - тот, с которым мы тряслись вместе в одной машине.
     АСА- это все равно что КРА. А КРД? КРД - это, конечно, не КРТД, но и не
КРА. На курсы КРД не принимают.
     Лучше всего  чистая пятьдесят  восьмая,  пункт  десять  без  всяких там
литерных замен.
     Пятьдесят восемь  - пункт семь - вредительство. Не принимают. Пятьдесят
восемь - восемь. Террор. Не принимают.
     У меня - пятьдесят восемь. Десятый пункт. Я остаюсь в бараке.
     Приемная комиссия фельдшерских курсов при Центральной лагерной больнице
допустила меня к  испытаниям.  Испытания? Да, экзамены. Приемный  экзамен. А
что  вы  думали.  Курсы  -  серьезное учреждение, выдающее документы.  Курсы
должны знать, с кем имеют дело.
     Но не  пугайтесь. По  каждому предмету  -  русский язык  -  письменный,
математика - письменный и химия - устный экзамен. Три предмета - три зачета.
Со  всеми будущими  курсантами  -  больничные  врачи, преподаватели  курсов,
проведут беседы до  экзамена.  Диктант. Девять лет не разгибалась моя кисть,
согнутая навечно по мерке черенка лопаты - и разгибающаяся только с хрустом,
только с болью, только в бане, распаренная в теплой воде.
     Я  разогнул  пальцы левой  ладонью,  вставил  ручку,  обмакнул  перо  в
чернильницу-непроливайку и  дрожащею  рукой, холодея от  пота,  написал этот
проклятый диктант. Боже мой!
     В  двадцать  шестом  году - двадцать лет назад - последний раз держал я
экзамен по русскому  языку, поступая в Московский университет. На  "вольной"
теме я "выдал" двести  процентов - был освобожден от устных испытаний. Здесь
не  было устных  испытаний. Тем  более! Тем более -  внимание: Тургенев  или
Бабаевский? Это мне было  решительно все равно.  Нетрудный текст... Проверил
запятые, точки. После слова "мастодонт" точка с запятой. Очевидно, Тургенев.
У Бабаевского не может быть никаких мастодонтов. Да и точек с запятой тоже.
     "Я  хотел  дать  текст  Достоевского или  Толстого,  да испугался,  что
обвинят  в   контрреволю-ционной  пропаганде",  -   рассказывал   после  мне
экзаменатор,  фельдшер  Борский.  Проводить  испытания  по  русскому   языку
отказались дружно  все  профессора, все  преподаватели, не  надеясь на  свои
знания.  Назавтра ответ.  Пятерка.  Единственная  пятерка: итоги диктанта  -
плачевны.
     Собеседования по математике испугали меня.  Задачки, которые надо  было
решить, решались как озарение, наитие, вызывая страшную головную боль. И все
же решались.
     Эти предварительные собеседования, испугав меня сначала, успокоили. И я
жадно ждал последнего экзамена, вернее,  последней беседы - по  химии.  Я не
знал химии, но думал, что товарищи  расскажут. Но  никто не занимался друг с
другом, каждый вспоминал свое. Помогать другим в лагере  не принято, и я  не
обижался,  а  просто  ждал судьбы,  рассчитывал на беседу с  преподавателем.
Химию  на  курсах читал  академик Украинской академии наук  Бойченко -  срок
двадцать пять и пять, - Бойченко принимал и экзамены.
     В конце дня, когда было объявлено  об экзаменах  по химии, нам сказали,
что  никаких  предварительных  бесед  Бойченко вести не  будет.  Не  считает
нужным. Разберется на экзамене.
     Для меня это было катастрофой. Я никогда не учил химию. В средней школе
в гражданскую войну наш преподаватель химии  Соколов был расстрелян. Я долго
лежал в эту зимнюю ночь в  курсантском бараке, вспоминая Вологду гражданской
войны. Сверху  меня  лежал  Суворов  - приехавший  на экзамен  из  такого же
дальнего горного управления, как  и  я, и  страдавший недержанием мочи.  Мне
было  лень ругаться. Я  боялся, что  он  предложит  переменяться местами - и
тогда  он жаловался бы на своего верхнего соседа. Я просто  отвернул лицо от
этих зловонных капель.
     Я  родился  и  провел  детство  в   Вологде.  Этот  северный   город  -
необыкновенный город. Здесь в течение столетий отслаивалась царская ссылка -
протестанты, бунтари, критики разные  в  течение  многих  поколений  создали
здесь особый  нравственный климат - выше уровнем любого города России. Здесь
моральные требования,  культурные  требования  были гораздо  выше.  Молодежь
здесь раньше рвалась к живым примерам жертвенности, самоотдачи.
     И всегда я с удивлением думал о том, что Вологда - единственный город в
России, где не  было никогда ни одного мятежа против советской власти. Такие
мятежи потрясали  весь  Север:  Мурманск,  Архангельск,  Ярославль,  Котлас.
Северные окраины горели мятежами - вплоть до Чукотки, до Олы, не говоря уж о
юге, где каждый город испытывал не однажды смену властей.
     И только Вологда, снежная Вологда,  ссыльная Вологда - молчала.  Я знал
почему... Этому было объяснение.
     В 1918 году в Вологду приехал начальник Северного фронта М. С.  Кедров.
Первым   его  распоряжением   по  укреплению  фронта  и  тыла  был  расстрел
заложников. Двести человек было расстреляно в Вологде, городе, где население
шестнадцать тысяч человек. Котлас, Архангельск - все счет особый.
     Кедров был тот самый Шигалев, предсказанный Достоевским.
     Акция была настолько необычайной даже по тем кровавым временам, что  от
Кедрова  потребовали  объяснений  в  Москве.  Кедров не  моргнул глазом.  Он
выложил  на  стол  ни  много ни  мало, как  личную  записку Ленина. Она была
опубликована в  Военном историческом журнале в начале шестидесятых годов,  а
может  быть, чуть  раньше. Вот ее  приблизительный  текст.  "Дорогой  Михаил
Степанович. Вы назначаетесь  на важный  для  республики пост.  Прошу вас  не
проявить слабости. Ленин".
     Впоследствии ряд  лет  в  ВЧК - МВД  работал  Кедров, все время кого-то
разоблачая, донося,  следя, проверяя,  уничтожая  врагов революции. В  Ежове
Кедров видел наиболее ленинского  наркома - сталинского  наркома. Но  Берия,
сменивший  Ежова,  не  понравился  Кедрову.  Кедров  организовал  слежку  за
Берией... Результаты наблюдения Кедров решил вручить Сталину. К тому времени
подрос сын Кедрова  - Игорь,  работавший  в  МВД. Сговорились  так,  что сын
подает рапорт по начальству, - и если  его арестуют  - отец сообщит Сталину,
что Берия - враг. Пути этой связи у Кедрова были очень надежные.
     Сын подал рапорт  по службе, был  арестован  и расстрелян. Отец написал
письмо Сталину, был арестован и подвергнут допросу, который вел лично Берия.
Берия сломал Кедрову позвоночник железной палкой.
     Сталин просто показал Берии письмо Кедрова.
     Кедров  написал  второе  письмо  Сталину о  своей  сломанной  спине,  о
допросах, которые вел Берия.
     После  этого Берия  застрелил  Кедрова в камере.  И  это письмо  Сталин
показал Берии. Вместе с первым оно было найдено в личном сейфе Сталина после
его смерти.
     Об обоих  этих письмах, их содержании и  обстоятельствах этой переписки
"на высшем уровне" рассказал Хрущев на XX съезде совершенно открыто. Все это
повторил биограф Кедрова в своей книге о нем.
     Вспоминал ли Кедров перед смертью вологодских заложников, расстрелянных
им, не знаю.
     Наш преподаватель химии  Соколов был расстрелян среди этих  заложников.
Вот почему я  никогда не  учил  химии.  Не знал  науки  господина  Бойченко,
который не нашел времени для консультации.
     Значит, ехать назад, в забой, и так и  не быть человеком. Постепенно во
мне копилась, стучала в висках старая моя злоба, и я уже  ничего  не боялся.
Должно  было  что-то случиться. Полоса удач так  же  неотвратима, как полоса
бед, - это знает каждый игрок в карты, в терц, в рамс, в очко... Ставка была
очень велика.
     Попросить  у товарищей учебник? Учебников не было. Попросить рассказать
хоть  о чем-нибудь химическом. Но разве  я имею право отнимать  время у моих
товарищей? Ругательство - единственный ответ, который я могу получить.
     Оставалось собраться, сжаться - и ждать.
     Как много  раз события  высшего порядка повелительно, властно входили в
мою   жизнь,  диктуя,  спасая,   отталкивая,  нанося   раны,  незаслуженные,
неожиданные... Важный мотив  моей жизни был  связан с этим экзаменом, с этим
расстрелом четверть века назад.
     Я экзаменовался одним из первых. Улыбающийся Бойченко, в высшей степени
расположен-ный  ко  мне.  В самом  деле -  перед  ним  хоть  и  не  академик
Украинской  академии наук, не доктор химических наук, но грамотный как будто
человек,  журналист,  две пятерки.  Правда,  одет  бедновато,  да и исхудал,
филон,  наверно, симулянт. Бойченко еще  не ездил  дальше 23-го километра от
Магадана,  от уровня  моря. Это  была его  первая  зима на Колыме.  Каков бы
лодырь ни стоял перед ним, надо ему помочь.
     Книга протоколов - вопросы, ответы лежала перед Бойченко.
     - Ну, с вами, надеюсь, мы не задержимся. Напишите формулу гипса.
     - Не знаю.
     Бойченко остолбенел. Перед ним был наглец, который не хотел учиться.
     - А формулу извести?
     - Тоже не знаю.
     Мы оба пришли в бешенство. Первым сдержался  Бойченко. Под этим ответом
крылись какие-то тайны, которые Бойченко не хотел или не  умел понимать,  но
возможно,  что  к  этим  тайнам  надо  отнестись  с  уважением.  Притом  его
предупреждали. Вот весьма подходящий курсант. Не придирайтесь.
     - Я должен по закону задать тебе, - Бойченко уже перешел на "ты", - три
вопроса  под запись. Два я уже задал.  Теперь третий: "Периодическая система
элементов Менделеева".
     Я помолчал,  вызывая в  мозг,  в гортань, на  язык и губы  все, что мог
знать о периодической системе элементов. Конечно,  я знал, что Блок женат на
дочери Менделеева, мог бы рассказать все подробности этого странного романа.
Но ведь не  это нужно  доктору химических