мнению,  могли скрываться те,  кто прятался  от металла, от "первого
металла".
     Одноногий сторож был поставлен тоже к складу - там разберем.
     Четыре  женщины,  медицинские  сестры,  были  доставлены к  складу. Там
разберем.
     Восемьдесят три человека тесно стояли около склада.
     Лейтенант произнес краткую речь:
     - Я покажу, как собирать этапы. Разгромим ваше гнездо. Бумаги!
     Шофер достал из планшета начальника несколько листков бумаги.
     - Врачи, выходи!
     Вышло три врача - больше в больнице и не было.
     Фельдшеров  вышло двое - остальные четверо остались  в строю.  Соловьев
держал в руках штатную ведомость больницы.
     - Женщины, выходите; остальные - ждать!
     Из   больничной  конторы  Соловьев  позвонил  по  телефону.  Еще  вчера
заказанные им два грузовика вышли в больницу.
     Соловьев взял химический карандаш, бумагу.
     - Подходи записываться.  Без  статьи  и  срока.  Только  фамилия -  там
разберут. Ну!
     И начальник собственной рукой составил список этапа -  этапа на золото,
на смерть.
     - Фамилия?
     - Я болен.
     - Чем он болен?
     - Полиартрит, - сказал главврач.
     - Ну, я таких слов не знаю. Здоровый лоб. На прииск.
     Главврач не стала спорить.
     Крист  стоял в толпе, и знакомая  злоба  стучала в его виски. Крист уже
знал, что надо делать.
     Крист стоял и думал спокойно. Вот  как тебе мало  доверяют,  начальник,
что ты лично обыскиваешь  больничные  чердаки, заглядываешь своими  светлыми
очами под каждую больничную койку. Ты  ведь мог только распорядиться, и всех
прислали бы и без этого спектакля. Если ты начальник, хозяин лагерной службы
на приисках,  собственной рукой пишешь  списки,  ловишь собственной рукой...
Так я тебе покажу, как надо бегать. Пусть дадут хоть минуту на сборы...
     - Пять минут на сборы! Быстро!
     Вот этих-то слов Крист и ждал. И, войдя в барак, где жил, Крист не взял
вещей, взял только телогрейку,  шапку-ушанку, кусок  хлеба, спички, махорку,
газету, вывалил в карман все свои заначки, сунул в  карман телогрейки пустую
консервную банку, и вышел,  но не к складу, а в барак, в тайгу, легко обойдя
часового, того, для которого операция, охота была уже кончена.
     Крист целый час шел вверх  по ручью, пока не выбрал надежное место, лег
на сухой мох и стал ждать.
     Что тут  за расчет  был?  А расчет был такой. Если это простая облава -
кого схватят на улице, того и сунут в машину, привезут на прииск, - то из-за
одного человека машину держать  до ночи  не  будут.  Но если это  правильная
охота,  то  за  Кристом  пришлют  вечером,  даже  в  больницу  не  впустят и
постараются достать Криста, вырыть из-под земли и дослать.
     Срок за такую отлучку не дадут. Если пуля не попала, пока Крист уходил,
- а в Криста и не стреляли,  -  то Крист снова будет санитаром в больнице. А
если  надо отправить именно Криста,  это  сделает главврач и  без лейтенанта
Соловьева.
     Крист зачерпнул воды, напился, покурил в рукав, полежал и, когда солнце
стало садиться, пошел вниз по распадку к больнице.
     На  мостках Крист  встретил главврача.  Главврач  улыбнулась,  и  Крист
понял, что он будет жить.
     Мертвая,  опустевшая больница оживала. Новые больные одевались в старые
халаты и назначались санитарами, начиная, быть может, путь к спасению. Врачи
и  фельдшера  раздавали   лекарство,   мерили  температуру,   считали  пульс
тяжелобольных.

     1965

ХРАБРЫЕ ГЛАЗА

     Мир бараков  был  сдавлен  тесным  горным  ущельем.  Ограничен  небом и
камнем. Прошлое здесь являлось из-за стены, двери, окна; внутри никто ничего
не вспоминал. Внутри был мир настоящего, мир будничных мелочей, который даже
суетным нельзя было назвать, ибо этот мир зависел от чьей-то чужой, не нашей
воли.
     Я вышел из этого мира впервые по медвежьей тропе.
     Мы были  базой разведки и в  каждое  лето,  в короткое  лето,  успевали
сделать  броски  в тайгу  - пятидневные  походы по руслам ручьев, по истокам
безымянных речушек.
     Тем, кто на базе, - канавы, закопушки, шурфы; тем, кто в походе, - сбор
образцов. Те, кто на базе, - покрепче, те, кто в походе, - послабее. Значит,
это вечный спорщик Калмаев - искатель справедливости, отказчик.
     В  разведке  строили  бараки,  и  в  редколесье  таежном свезти  вместе
спиленные  восьмиметро-вые  лиственничные  бревна  - работа для  лошадей. Но
лошадей не было,  и все бревна  перетаскивали люди, с лямками,  с веревками,
по-бурлацки, раз, два - взяли. Эта работа не понравилась Калмаеву.
     - Я  вижу,  вам  нужен  трактор, -  говорил  он  десятнику  Быстрову на
разводе.- Вот и посадите в лагерь трактор и трелюйте, таскайте деревья. Я не
лошадь.
     Вторым был пятидесятилетний  Пикулев - сибиряк, плотник. Тише  Пикулева
не  было  у нас человека. Но десятник  Быстров своим  опытным,  наметанным в
лагере глазом уловил у Пикулева одну особенность.
     -  Что ты за  плотник, - говорил Быстров Пикулеву, - если твоя  задница
все время места  ищет. Чуть кончил работу, минуты не постоишь, не шагнешь, а
тут же садишься на бревно.
     Старику было трудно, но Быстров говорил убедительно.
     Третьим был я - старый недруг Быстрова. Еще зимой,  еще прошлой  зимой,
когда меня впервые вывели на работу и я подошел к десятнику, Быстров сказал,
с удовольствием  повторяя свою любимую остроту, в которую вкладывал всю свою
душу,  все свое глубочайшее презрение, враждебность и ненависть к таким, как
я:
     - А вам какую работу прикажете дать - белую или черную?
     - Все равно.
     - Белой у нас нет. Пойдем копать котлован.
     И хотя я знал эту поговорку отлично, и хотя я умел  все - всякую работу
умел  делать  не  хуже  других  и  другому  показать  мог, десятник  Быстров
относился ко мне враждебно. Я, разумеется, не просил, не "лащил", не давал и
не обещал  взяток  - можно было спирт отдать Быстрову.  У  нас иногда давали
спирт. Но, словом, когда потребовался третий человек в поход, Быстров назвал
мою фамилию.
     Четвертым был договорник, вольнонаемный геолог Махмутов.
     Геолог был  молод,  все  знал. В пути  сосал  то сахар, то шоколад,  ел
отдельно  от нас,  доставая  из мешочка  галеты,  консервы.  Нам  он  обещал
подстрелить  куропатку, тетерку, и верно, два раза на пути хлопали крылья не
тетерева,  а  рябые  крылья глухаря,  но геолог  стрелял, волнуясь  и  делая
промахи. Влет  стрелять он не умел.  Надежда на то, что нам застрелят птицу,
рухнула. Мясные консервы мы варили  для геолога в  отдельном котелке, но это
не  считалось  нарушением  обычая.  В бараках заключенных никто  не  требует
делиться едой, а тут и совсем особое положение разных миров. Но все же ночью
мы все  трое, и  Пикулев,  и Калмаев,  и  я, просыпались  от  хруста костей,
чавканья, отрыжки Махмутова. Но это не очень раздражало.
     Надежда на дичь была  разрушена в  первый же день. Мы ставили палатку в
сумерках на берегу ручья, который серебряной ниточкой тянулся у наших ног, а
на другом берегу была густая трава, метров триста густой травы до следующего
правого  скалистого берега...  Эта  трава росла  на  дне  ручья - весной тут
заливало все вокруг, и луг, вроде горной поймы, зеленел сейчас вовсю.
     Вдруг все насторожились.  Сумерки не успели еще сгуститься.  По  траве,
колебля ее,  двигался какой-то  зверь - медведь, росомаха, рысь.  Движения в
море травы были видны всем:  Пикулев и  Калмаев  взяли топоры,  а  Махмутов,
чувствуя  себя джек-лондоновским героем, снял с плеча  и взял  на  изготовку
мелкокалиберку, заряженную жаканом, куском свинца для встречи медведя.
     Но  кусты  кончились,  и  к  нам,  ползя  на  брюхе  и  виляя  хвостом,
приблизился щенок Генрих - сын убитой нашей суки Тамары.
     Щенок   отмахал   двадцать   километров   по   тайге   и   догнал  нас.
Посоветовавшись,  мы прогнали щенка обратно. Он долго не  понимал, почему мы
так жестоко  встречаем его. Но все же понял и снова пополз в  траву, и трава
снова задвигалась, на этот раз в обратном направлении.
     Сумерки сгустились,  и  следующий  наш  день  начался  солнцем,  свежим
ветром.  Мы  поднимались  по  развилкам бесчисленных,  бесконечных  речушек,
искали оползни на склонах, чтобы подвести к обнажениям Махмутова и геолог бы
прочел знаки угля. Но земля молчала, и мы двинулись вверх по медвежьей тропе
-  другого пути не было в  этом буреломе,  хаосе,  сбитом ветрами нескольких
столетий в ущелье. Калмаев и Пикулев потащили палатку вверх по ручью, а  я и
геолог  вошли  в  тайгу,  нашли медвежью тропу и, прорубаясь сквозь бурелом,
пошли вверх по тропе.
     Лиственницы были  покрыты зеленью, запах хвои  пробивался сквозь тонкий
запах  тленья  умерших  стволов -  плесень тоже казалась  весенней, зеленой,
казалась тоже живой, и мертвые стволы исторгали запах жизни. Зеленая плесень
на стволе казалась живой, казалась символом, знаком  весны.  А на самом деле
это цвет дряхлости, цвет тленья. Но Колыма задавала нам вопросы и потруднее,
и сходство жизни и смерти не смущало нас.
     Тропа была надежная, старая, проверенная медвежья тропа. Сейчас  по ней
шли   люди,  впервые  от  сотворения  мира,  геолог   с  мелкокалиберкой,  с
геологическим молотком в руках и сзади я с топором.
     Была весна, цвели все цветы сразу, птицы пели все песни сразу, и  звери
торопились догнать деревья в безумном размножении рода.
     Медвежью тропу перегораживал косой мертвый ствол  лиственницы, огромный
пень, дерево, верхушка которого была сломана бурей, сбита...  Когда? Год или
двести лет назад?  Я не знаю меток  столетий, да  и  есть ли они? Я не знаю,
сколько на  Колыме стоят на земле бывшие деревья и какие следы на пне год за
годом откладывает время.
     Живые деревья считают  время по кольцам  - что  ни  год, то кольцо. Как
отмечается смена для пней, для  мертвых деревьев, я не знаю. Сколько времени
можно пользоваться умершей лиственницей, разбитой  скалой,  поваленным бурей
лесом - пользоваться для норы, для  берлоги, - знают звери. Я этого не знаю.
Что  заставляет  медведя  выбирать  другую  берлогу.  Что  заставляет  зверя
ложиться дважды и трижды в одну и ту же нору.
     Буря наклонила сломанную лиственницу, но выдернуть из  земли не могла -
не хватило у бури силы. Сломанный ствол нависал над тропой, и медвежья тропа
изгибалась и,  обогнув наклоненный  мертвый ствол, снова становилась прямой.
Можно было легко рассчитать высоту четвероногого зверя.
     Махмутов ударил геологическим молотком по стволу, и дерево откликнулось
глухим  звуком, звуком  полого ствола, пустоты. Пустота была дуплом,  корой,
жизнью. Из дупла  прямо на тропу выпала ласка, крошечный  зверек.  Зверек не
исчез  в траве,  в тайге,  в  лесу. Ласка  подняла  на  людей глаза,  полные
отчаяния и бесстрашия. Ласка была на последней минуте беременности - родовые
схватки  продолжались  на тропе, перед  нами. Прежде чем я  успел что-нибудь
сделать, крикнуть,  понять, остановить,  геолог выстрелил в ласку  в упор из
своей берданки, заряженной жаканом,  куском свинца для  встречи  с медведем.
Махмутов стрелял плохо не только влет...
     Раненая ласка ползла по медвежьей тропе прямо  на Махмутова, и Махмутов
попятился, отступая  перед ее взглядом.  Задняя лапка беременной  ласки была
отстрелена,  и ласка тащила за собой кровавую  кашу  еще  не  рожденных,  не
родившихся зверьков, детей,  которые  родились бы на час позже,  когда мы  с
Махмутовым были бы далеко от  сломанной  лиственницы, родились бы и  вышли в
трудный и серьезный таежный звериный мир.
     Я видел, как ползла ласка к Махмутову,  видел смелость,  злобу,  месть,
отчаяние в ее глазах. Видел, что там не было страха.
     -  Сапоги прокусит,  стерва, -  сказал геолог, пятясь  и оберегая  свои
новенькие болотные сапоги. И, перехватив берданку за ствол, геолог подставил
приклад к мордочке умирающей ласки.
     Но глаза ласки угасли, и злоба в ее глазах исчезла.
     Подошел Пикулев, нагнулся над мертвым зверьком и сказал:
     - У нее были храбрые глаза.
     Что-то он понял? Или нет? Не знаю. По медвежьей тропе мы вышли на берег
речки, к палатке, к месту сбора. Завтра мы  начнем обратный путь - только не
этой, другой тропой.

     1966

МАРСЕЛЬ ПРУСТ

     Книга  исчезла. Огромный,  тяжелый фолиант, лежавший на скамейке, исчез
на глазах десятков  больных. Кто  видел кражу  -  не скажет.  На  свете  нет
преступлений  без свидетелей  - одушевленных и неодушевленных свидетелей.  А
если есть такие преступления?  Кража романа Марселя Пруста  не  такая тайна,
которую страшно забыть. К тому же молчат  под угрозой, брошенной походя, без
адреса  и  все  же действующей  безошибочно. Кто  видел - будет  молчать  за
"боюсь".  Благодетельность   такого   молчания  подтверждается  всей  жизнью
лагерной, да и не только лагерной, но и всем опытом жизни гражданской. Книгу
мог украсть любой фраер по указанию вора, чтобы доказать свою смелость, свое
желание  принадлежать к  преступному миру, к  хозяевам  лагерной жизни.  Мог
украсть  любой  фраер  просто  так,  потому  что  книга  плохо лежит.  Книга
действительно  плохо лежала: на самом краю скамейки  в  огромном  больничном
дворе каменного трехэтажного здания. На скамейке сидели я и Нина Богатырева.
За мной  были колымские сопки, десятилетнее скитание по этим горным весям, а
за Ниной - фронт. Разговор, печальный и тревожный, кончился давно.
     В солнечный  день больных выводили на  прогулку  -  женщин  отдельно, -
Нина, как санитарка, караулила больных.
     Я  проводил  Нину до  угла,  вернулся,  скамейка все  еще  была  пуста:
гуляющие  больные  боялись на эту  скамейку  сесть, считая, что это скамейка
фельдшеров, медсестер, надзора, конвоя.
     Книга исчезла.  Кто  будет  читать эту странную прозу, почти невесомую,
как  бы готовую  к полету в космос, где сдвинуты, смещены все масштабы,  где
нет  большого и малого? Перед  памятью,  как перед  смертью,  - все равны, и
право  автора  запомнить  платье  прислуги и  забыть  драгоценности госпожи.
Горизонты  словесного  искусства  раздвинуты  этим  романом  необычайно.  Я,
колымчанин,  зэка,  был перенесен  в  давно утраченный мир, в иные привычки,
забытые, ненужные. Время читать у меня было. Я- ночной дежурный  фельдшер. Я
был  подавлен  "Германтом".  С "Германта", с четвертого тома,  началось  мое
знакомство с Прустом. Книгу прислали моему знакомому фельдшеру Калитинскому,
уже  щеголявшему  в  палате  в бархатных брюках  гольф, с трубкой  в  зубах,
уносящей неправдоподобный  запах кэпстена. И кэпстен,  и брюки гольф были  в
посылке  вместе  с "Германтом"  Пруста.  Ах, жены,  дорогие  наивные друзья!
Вместо махорки - кэпстен, вместо брюк  из  чертовой кожи  -  бархатные брюки
гольф, вместо  шерстяного, широкого двухметрового верблюжьего шарфа -  нечто
воздушное, похожее на бант, на  бабочку  - шелковый пышный шарф, свивавшийся
на шее в веревочку толщиной в карандаш.
     Такие же бархатные  брюки, такой же  шелковый шарф  прислали в тридцать
седьмом году Фрицу  Давиду, голландцу-коммунисту, а может быть,  у него была
другая фамилия, моему соседу по РУРу - роте усиленного режима. Фриц Давид не
мог работать -  был слишком истощен, а бархатные  брюки  и  шелковый  пышный
галстук-бант  даже  на  хлеб на  прииске нельзя было променять. И Фриц Давид
умер - упал на пол барака и умер. Впрочем, было так тесно, - все спали стоя,
- что мертвец не  сразу добрался до пола. Мой сосед Фриц Давид сначала умер,
а потом упал.
     Все это  было  десять  лет назад  -  при  чем  тут "Поиски  утраченного
времени"?  Калитинский  и я - мы  оба вспоминали свой мир,  свое  утраченное
время. В моем времени не было брюк гольф,  но  Пруст  был,  и я был счастлив
читать "Германта". Я не пошел спать в общежитие. Пруст был дороже сна.  Да и
Калитинский торопил.
     Книга исчезла.  Калитинский был взбешен,  был вне  себя.  Мы были  мало
знакомы, и он был уверен,  что это я  украл  книгу,  чтобы продать подороже.
Воровство  походя  было  колымской  традицией,  голодной  традицией.  Шарфы,
портянки,  полотенца,  куски хлеба,  махорка  - отсыпка,  отначка - исчезали
бесследно. Воровать на Колыме умели, по мнению Калитинского, все. Я тоже так
думал.  Книгу  украли.  До  вечера  еще  можно   было  ждать,  что  подойдет
какой-нибудь доброволец,  героический  стукач и "дунет", скажет,  где книга,
кто вор. Но прошел вечер, десятки вечеров, и следы "Германта" исчезли.
     Если не продадут любителю, - любители Пруста из лагерных  начальников!!
Еще поклонники Джека Лондона встречаются в этом мире,  но  Пруста!! - то  на
карты:  "Германт" - это увесистый  фолиант. Это  одна из причин, почему я не
держал  книгу на коленях, а положил на скамейку. Это толстый том. На  карты,
на карты... Изрежут - и все.
     Нина Богатырева была красавица, русская красавица, недавно  привезенная
с материка,  привезенная в нашу  больницу.  Измена  родине. Пятьдесят восемь
один "а" или один "б".
     - Из оккупации?
     - Нет, мы не были в оккупации. Это прифронтовое. Двадцать пять и пять -
это без немцев.  От майора. Арестовали, хотел майор, чтоб я с ним жила. Я не
стала. И  вот срок.  Колыма.  Сижу на этой  скамейке. Все  правда. И  все  -
неправда. Не  стала  с  ним жить. Уж лучше  я  со  своим буду  гулять. Вот с
тобой...
     - Я занят, Нина.
     - Слыхала.
     - Трудно тебе будет, Нина. Из-за твоей красоты.
     - Будь она проклята, эта красота.
     - Что тебе обещает начальство?
     - Оставить в больнице санитаркой. Выучусь на сестру.
     - Здесь не оставляют женщин, Нина. Пока.
     - А меня обещают оставить. Есть у меня один человек. Поможет мне.
     - Кто такой?
     - Тайна.
     - Смотри, здесь больница казенная,  официальная. Никто власти тут такой
не имеет. Из  заключенных. Врач или фельдшер  - все равно. Это не приисковая
больница.
     -  Все равно.  Я  счастливая. Абажуры буду делать. А потом поступлю  на
курсы, как ты.
     В больнице Нина осталась делать  абажуры бумажные. А когда абажуры были
кончены, ее снова послали в этап.
     - Твоя баба, что ли, едет с этим этапом?
     - Моя.
     Я оглянулся. За мной стоял Володя,  старый  таежный волк, фельдшер  без
медицинского  образования.  Какой-то  деятель  просвещения   или   секретарь
горсовета в прошлом.
     Володе было далеко за  сорок, и  Колыму  он  знал давно. И Колыма знала
Володю давно. Делишки с блатными, взятки врачам. Сюда Володя был прислан  на
курсы,  подкрепить  должность знанием. Была у Володи и  фамилия  -  Рагузин,
кажется,  но все  его  звали  Володя.  Володя  - покровитель  Нины? Это было
слишком страшно. За спиной спокойный голос Володи говорил:
     - На материке был полный порядок у меня когда-то в женском лагере.  Как
только начнут "дуть", что живешь с бабой, я ее в список - пурх! И на этап. И
новую зову. Абажуры делать. И снова все в порядке.
     Уехала Нина. В больнице оставалась ее сестра Тоня. Та жила с хлеборезом
- выгодная дружба - Золотницким, смуглым красавцем-здоровяком из бытовичков.
В  больницу,  на должность хлебореза, сулящую  и дающую миллионные  прибыли,
Золотницкий  прибыл  за  большую  взятку,   данную,  как   говорили,  самому
начальнику  больницы.  Все  было  хорошо,  но  смуглый красавец  Золотницкий
оказался  сифилитиком: требовалось  возобновление лечения. Хлебореза  сняли,
отправили  в мужскую вензону,  лагерь  для венерических  больных. В больнице
Золотницкий пробыл несколько месяцев, но успел заразить только одну  женщину
- Тоню Богатыреву. И Тоню увезли в женскую вензону.
     Больница  всполошилась.  Весь  медицинский  персонал  - на  анализ,  на
реакцию  Вассермана. У фельдшера Володи Рагузина -  четыре креста. Сифилитик
Володя исчез из больницы.
     А через  несколько месяцев в больницу  конвой  привез больных женщин  и
среди  них Нину  Богатыреву.  Но  Нину  везли мимо - в больнице  она  только
отдохнула. Везли ее в женскую венерическую зону.
     Я вышел к этапу.
     Только глубоко запавшие крупн