ые карие глаза - больше ничего из прежнего
облика Нины.
     - Вот, в вензону еду...
     - Но почему в вензону?
     - Как,  ты, фельдшер,  и не знаешь, почему  отправляют  в вензону?  Это
Володины абажуры. У меня родилась двойня. Не жильцы были. Умерли.
     - Дети умерли? Это твое счастье, Нина.
     - Да. Теперь я вольная птица. Подлечусь. Нашел книгу-то тогда?
     - Нет, не нашел.
     - Это я ее взяла. Володя просил что-нибудь почитать.

     1966

СМЫТАЯ ФОТОГРАФИЯ

     Одно из самых главных чувств в лагере - чувство  безбрежности унижения,
чувство  утешения, что  всегда, в любом положении,  в  любых обстоятельствах
есть  кто-то  хуже  тебя.  Эта  ступенчатость  многообразна.  Это   утешение
спасительно,  и, может  быть,  в  нем скрыт  главный  секрет  человека.  Это
чувство...  Это  чувство спасительно, как белый  флаг, и в то же  время  это
примирение с непримиримым.
     Крист только что спасся от смерти, спасся до завтрашнего дня, не более,
ибо завтрашний день арестанта -  это  та  тайна, которую нельзя разгадывать.
Крист - раб, червь, червь-то уж наверняка, ибо, кажется, только у червяка из
всего мира живого нет сердца.
     Крист положен в больницу,  сухая пеллагрозная кожа шелушится  - морщины
написали на лице Криста его последний приговор. Пытаясь на дне своей души, в
последних уцелевших клеточках своего костлявого  тела найти какую-то  силу -
физическую и духовную,  чтобы  прожить до  завтрашнего  дня,  Крист надевает
грязный  халат  санитара,  метет  палаты,  заправляет  койки,  моет,  меряет
температуру больным.
     Крист уже бог - и новые голодные, новые больные смотрят на  Криста  как
на свою  судьбу, как на божество, которое может помочь,  может избавить их -
от  чего, больной и  сам  не  знает. Больной знает только, что  перед ним  -
санитар  из больных,  который  может замолвить слово врачу, и больному дадут
пролежать лишний день в больнице. Или даже, выписавшись, передаст свой пост,
свою мисочку супа, свой санитарный халат больному. А если этого не будет, не
беда - разочарований в жизни бывает много.
     Крист надел халат и стал божеством.
     - Я тебе рубашку постираю. Рубашку. В ванной ночью. И высушу на печке.
     - Здесь нет воды. Возят.
     - Ну сбереги полведра.
     Кристу давно хотелось выстирать свою гимнастерку. Он бы и сам выстирал,
но  валился  без  ног  от  усталости.  Гимнастерка  была  приисковая  -  вся
просолилась от пота, обрывки только, а не гимнастерка.  И может быть, первая
же стирка превратит эту гимнастерку в прах, в  пыль, в тлен. Один карман был
оторван, но  второй цел, и в нем лежало все, что Кристу почему-то было важно
и нужно.
     И  все-таки  нужно было выстирать.  Просто  больница, Крист  - санитар,
рубаха  грязная.  Крист  вспомнил,  как   несколько  лет  назад  его   взяли
переписывать  карточки  в  хозчасть  -  карточки декадного  довольствия,  по
проценту выработки.  И  как все  живущие в бараке  с  Кристом ненавидели его
из-за этих бессонных ночей, дающих лишний талон на обед. И как Криста тотчас
же продали, "сплавили", обратясь к кому-то  из штатных бухгалтеров-бытовиков
и показав на ворот Криста, на ворот,  по которому  выползала  голодная,  как
Крист, вошь. Бледная,  как Крист,  вошь.  И  как Крист  был  в эту же минуту
вытащен из конторы чьей-то железной рукой и выброшен на улицу.
     Да, лучше было бы выстирать гимнастерку.
     - Ты будешь спать, а  я постираю. Кусочек хлебца, а если хлеба нет,  то
так.
     У Криста не было хлеба. Но на дне души кто-то кричал, что надо остаться
голодным,  а  рубашку  все-таки выстирать. И  Крист перестал  сопротивляться
чужой, страшной воле голодного человека.
     Спал Крист, как всегда, забытьем, а не сном.
     Месяц назад, когда Крист не лежал еще в  больнице, а шатался в огромной
толпе доходяг - от столовой до амбулатории, от амбулатории до барака в белой
мгле лагерной зоны, -  случилась беда. У Криста  украли кисет. Пустой кисет,
разумеется.  Никакой махорки  в кисете не  было  не первый год.  Но в кисете
Крист  хранил -  зачем?  -  фотографии и  письма  жены,  много писем.  Много
фотографий. И  хотя эти письма Крист  никогда не перечитывал и фотографии не
разглядывал -  это  было слишком  тяжело,  -  он берег эту пачку до лучшего,
наверное, времени.  Объяснить было  трудно,  зачем  эти  письма,  написанные
крупным детским почерком, возил Крист по всем своим  арестантским путям. При
обысках  письма не  отбирали.  Груда  писем копилась в кисете.  И вот  кисет
украли.  Подумали,  наверное,  что   там  деньги,  что   среди  фото  вложен
какой-нибудь  тончайший рубль. Рубля не  оказалось...  Крист  не нашел  этих
писем  никогда.  По известным  правилам  краж,  которые  блюдутся  на  воле,
блюдутся блатными и теми, кто подражает блатным, документы надо подбрасывать
в мусорные ящики, фотографии отсылать по почте или выбрасывать на свалку. Но
Крист  знал, что эти  остатки  человечности вытравлены дочиста  в  колымском
мире. Письма сожгли, конечно, в каком-нибудь костре, в лагерной печке, чтобы
осветилось  внезапно  светлым   огнем,  -  писем,  конечно,  не  вернут,  не
подбросят. Но фотографии, фотографии-то зачем?
     - Не найдешь, - сказал Кристу сосед.- Блатные забрали.
     - Но им-то зачем?
     - Ах ты! Женская фотография?
     - Ну да.
     - А для сеансу.
     И Крист перестал спрашивать.
     В кисете Крист держал  старые письма.  Новое  же письмо  и фотография -
новая  маленькая  паспортная  фотография  хранились  в  левом,  единственном
кармане гимнастерки.
     Крист  спал, как всегда,  забытьем, а не сном. И проснулся с ощущением:
что-то должно быть сегодня хорошее. Вспоминал Крист недолго. Чистая рубашка!
Крист сбросил  свои  тяжелые  ноги  с топчана  и вышел на  кухню.  Вчерашний
больной встретил Криста.
     - Сушу, сушу. На печке сушу.
     Вдруг Крист почувствовал холодный пот.
     - А письмо?
     - Какое письмо?
     - В кармане.
     - Я не расстегивал карманов. Разве мне можно расстегивать ваши карманы?
     Крист протянул руки к рубашке. Письмо было цело, влажное сырое  письмо.
Гимнастерка была почти суха,  письмо же  было влажное,  в  потеках  воды или
слез.  Фотография была  смыта,  стерта,  искажена  и  только  общим  обликом
напоминала лицо, знакомое Кристу.
     Буквы письма были стерты, смыты,  но Крист  знал все письмо наизусть  и
прочел каждую фразу.
     Это было последнее письмо от жены, полученное Кристом. Недолго носил он
это письмо. Слова этого письма скоро окончательно выгорели, растворились, да
и текст  Крист стал  помнить  нетвердо.  Фотография  и  письмо  окончательно
стерлись, истлели, исчезли после какой-то особенно  тщательной дезинфекции в
Магадане  на фельдшерских  курсах,  превративших  Криста в  истинное,  а  не
выдуманное колымское божество.
     За  курсы  никакая цена  не  была  велика,  никакая потеря не  казалась
чрезмерной.
     Так Крист был наказан  судьбой.  После зрелого  размышления через много
лет Крист признал, что судьба права -  он еще не имел права на  стирку своей
рубашки чужими руками.

     1966

НАЧАЛЬНИК ПОЛИТУПРАВЛЕНИЯ

     Машина   гудела,   гудела,  гудела...   Вызывала  начальника  больницы,
объявляла тревогу... А гости  уже  поднимались по лестничным маршам.  На них
были  напялены белые  халаты, и  плечи  халатов  разрывались  погонами из-за
слишком тесной военным гостям больничной формы.
     Опережая  всех на две ступеньки, шагал высокий седой  человек,  фамилию
которого в больнице знали все, но в лицо не видел никто.
     Было воскресенье, вольнонаемное воскресенье,  начальник больницы  играл
на бильярде с врачами, обыгрывая их всех, - начальнику все проигрывали.
     Начальник сразу  разгадал  ревущий  гудок и вытер мел со  своих  потных
пальцев. Послал курьера - сказать, что идет, сейчас придет.
     Но гости не ждали.
     - Начнем с хирургического...
     В  хирургическом  лежало человек двести, две большие палаты  человек по
восемьдесят, одна - чистой хирургии, другая - гнойной; в чистой все закрытые
переломы, все  вывихи.  И -  послеоперационные  маленькие палаты. И - палата
умирающих больных гнойного отделения: сепсисы, гангрена.
     - Где хирург?
     - Уехал на поселок. К сыну. Сын у него там в школе учится.
     - А дежурный хирург?
     - Дежурный сейчас придет.
     Но  дежурный  хирург  Утробин,  которого  по   всей  больнице  дразнили
Угробиным, был пьян и на зов высокого начальства не явился.
     По хирургическому высокое  начальство  сопровождал старший фельдшер  из
заключенных.
     - Нет, нам  твои объяснения, твои истории болезни  не  понадобятся.  Мы
знаем,  как  они пишутся,  - сказал высокий  начальник  фельдшеру,  входя  в
большую  палату и закрывая за собой дверь.-  И начальника больницы пока сюда
не пускайте.
     Один из адъютантов, майор, занял пост у двери в палату.
     - Слушайте,  -  сказал седой начальник,  выходя  на середину  палаты  и
обводя рукой койки, стоявшие в два ряда вдоль стен, - слушайте меня. Я новый
начальник политуправления Дальстроя. У кого есть переломы, ушибы, которые вы
получили  в  забое или  в бараке  от десятников,  от бригадиров,  словом,  в
результате  побоев,  подайте  голос.  Мы  приехали расследовать  травматизм.
Травматизм ужасен.  Но  мы покончим  с  этим. Все, кто получил такие травмы,
расскажите моему адъютанту. Майор, запишите!
     Майор развернул блокнот, достал вечное перо.
     - Ну?
     - А отморожения, гражданин начальник?
     - Отморожения не надо. Только побои.
     Я был фельдшером этой палаты. Из восьмидесяти больных  - семьдесят были
с  такими травмами,  и в  истории болезни все это  было записано. Но ни один
больной не откликнулся  на  этот  призыв  начальства.  Никто не верил седому
начальнику. Пожалуйся, а потом с тобой сочтутся, не отходя от койки. А  так,
в благодарность за смирный нрав, за благоразумие подержат  в больнице лишний
день. Молчать было гораздо выгоднее.
     - Вот я - мне руку сломал боец.
     - Боец? Разве у нас бойцы бьют заключенных? Наверное, не боец охраны, а
какой-нибудь бригадир?
     - Да, наверное, бригадир.
     - Вот видите, какая у вас плохая память.  А ведь такой случай,  как мой
приезд, - редкость.  Я - высший  контроль.  Мы не позволим  бить.  Вообще  с
грубостью, с  хулиганством, с матерщиной  надо кончать. Я  уже  выступал  на
совещании хозяйственного актива. Говорил - если начальник Дальстроя невежлив
в своих беседах с  начальником  управления, то начальник горного управления,
распекая начальников приисков,  допускал  оскорбительную, матерную брань, то
как должен  говорить начальник прииска с начальниками участков. Это сплошной
мат. Но  это еще материковый  мат.  Начальник  участка  распекает  прорабов,
бригадиров и мастеров уже  на чисто колымском блатном мате. Что  же остается
делать мастеру, бригадиру. Брать палку и лупить работяг. Так или не так?
     - Так, товарищ начальник, - сказал майор.
     -  На  той же конференции выступал  Никишов.  Говорит, вы  люди  новые,
Колымы не  знаете,  здесь условия особые,  мораль особая. А я ему сказал: мы
приехали сюда работать, и мы  будем работать, но мы будем  работать  не так,
как говорит Никишов, а как говорит товарищ Сталин.
     - Так, товарищ начальник, - сказал майор.
     Больные слышали, что дело дошло до Сталина, и вовсе примолкли.
     За  дверью  толклись заведующие  отделениями, их уже вызвали с квартир,
стоял начальник больницы, дожидаясь конца речи высокого начальника.
     -  Снимают  Никишова, что  ли, - предположил  Байков, заведующий вторым
терапевтическим отделением, но на него шикнули, и он умолк.
     Начальник  политуправления вышел из  палаты и поздоровался с врачами за
руку.
     - Перекусить прошу, - сказал начальник больницы.- Обед на столе.
     -  Нет, нет.- Начальник политуправления посмотрел на часы.- Надо ехать,
к ночи попасть в Западное,  в Сусуман. Завтра совещание. А впрочем... Только
не  обедать.  А  вот что. Дайте  портфель.-  Седой  начальник  взял  тяжелый
портфель из рук майора.- Вы глюкозу мне можете сделать?
     - Глюкозу? - сказал начальник больницы, не понимая.
     - Ну да,  глюкозу. Укол  сделать  внутривенный. Я  ведь не  пью  ничего
спиртного с  детства...  Не курю. Но  через  день  делаю  глюкозу.  Двадцать
кубиков глюкозы внутривенно. Мне мой врач еще в Москве посоветовал. И что вы
думаете?  Лучшее тонизирующее. Лучше всех женьшеней, всяких тестостеронов. Я
всегда  вожу  глюкозу с собой. А шприц не вожу  - уколы мне делают  в  любой
больнице. Вот сделайте мне укол.
     - Я не умею, - сказал начальник больницы.-  Я лучше  жгут  подержу. Вот
дежурный хирург - тому и карты в руки.
     -  Нет,  -  сказал  дежурный  хирург,  - я  тоже не  умею. Это, товарищ
начальник, такие уколы делает не всякий врач.
     - Ну, фельдшер.
     - У нас нет вольнонаемных фельдшеров.
     - А этот?
     - Этот из зэка.
     - Странно. Ну, все равно. Ты можешь сделать?
     - Могу, - сказал я.
     - Кипяти шприц.
     Я вскипятил шприц, остудил. Седой начальник вынул из портфеля коробку с
глюкозой, и начальник больницы облил руки спиртом и вместе с парторгом отбил
стекло и всосал раствор глюкозы  в шприц. Начальник больницы надел на  шприц
иглу, передал мне шприц в руки и, взяв резиновый жгут, затянул руку высокого
начальника; я ввел глюкозу, придавил ваткой место укола.
     - У меня вены как у грузчика, - милостиво пошутил начальник со мной.
     Я промолчал.
     - Ну, отдохнул - пора и ехать.- Седой начальник встал.
     -  А в  терапевтические? - сказал начальник  больницы,  боясь, что если
гости вернутся для осмотра терапевтических больных, то ему будет обязательно
выговор, что вовремя не напомнил.
     -   В   терапевтических   нам   нечего   делать,  -   сказал  начальник
политуправления.- У нас целевая поездка.
     - А обедать?
     -  Никаких обедов.  Дело прежде  всего.  Машина  загудела, и автомобиль
начальника политуправления исчез в морозной мгле.
     (1967)

РЯБОКОНЬ

     Соседом Рябоконя по больничной койке  - по топчану с матрасом,  набитым
рубленым стлаником,  был Петерс, латыш,  дравшийся, как  все латыши, на всех
фронтах гражданской войны.  Колыма была  последним фронтом Петерса. Огромное
тело  латыша было похоже на утопленника - иссиня-белое, вспухшее, вздутое от
голода. Молодое  тело  с  кожей,  где  разглажены  все складки, исчезли  все
морщины, -  все  понято,  все рассказано, все объяснено. Петерс молчал много
суток, боясь  сделать лишнее  движение, - пролежни уже  пахли,  смердели.  И
только  белесоватые  глаза  внимательно  следили   за  врачом,  за  доктором
Ямпольским,  когда  тот  входил  в  палату.   Доктор  Ямпольский,  начальник
санчасти, не  был доктором.  Не был  он и фельдшером. Доктор Ямпольский  был
просто  стукач и нахал, доносами пробивший себе  дорогу. Но  Петерс этого не
знал и заставлял надежду появляться в своих глазах.
     Ямпольского знал  Рябоконь - как-никак, Рябоконь  был бывший вольняшка.
Но Рябоконь одинаково ненавидел и Петерса и Ямпольского и злобно молчал.
     Рябоконь был не похож на утопленника. Огромный, костистый,  с иссохшими
жилами. Матрас был короток, одеяло закрывало только  плечи, но Рябоконю было
все равно. С койки свисали ступни гулливеровского размера, и желтые костяные
пятки, похожие на бильярдные шары,  стучали  о деревянный  пол из накатника,
когда  Рябоконь  двигался, чтобы согнуться  и  голову  высунуть  в  окно,  -
костистые плечи нельзя было протолкнуть наружу, к небу, к свободе.
     Доктор Ямпольский ждал смерти латыша с часу на час - таким  дистрофикам
положено умирать скоро. Но латыш тянул жизнь, увеличивал  средний койкодень.
Ждал  смерти  латыша и  Рябоконь.  Петерс лежал на единственном в  больничке
длинном топчане, и после латыша доктор Ямпольский обещал эту койку Рябоконю.
Рябоконь  дышал у окна, не боясь холодного  пьяного весеннего воздуха, дышал
всей грудыо и думал, как он  ляжет на койку Петерса, после  того как  Петерс
умрет,  и можно будет вытянуть  ноги хоть на  несколько суток.  Нужно только
лечь и вытянуться - отдохнут какие-то важные мускулы, и Рябоконь будет жить.
     Врачебный обход кончился. Лечить было нечем - марганцовка и йод творили
чудеса даже  в  руках  Ямпольского.  Итак, лечить было  нечем  -  Ямпольский
держался, накапливая опыт и  стаж. Смерти ему не ставились в вину. Да и кому
в вину ставились смерти?
     - Сегодня мы сделаем тебе ванну, теплую ванну. Хорошо?
     Злоба  мелькнула  в белесоватых  глазах Петерса, но он  не  сказал,  не
шепнул ничего.
     Четыре санитара из больных и доктор Ямпольский затолкали  огромное тело
Петерса в деревянную бочку из-под солидола, отпаренную, вымытую.
     Доктор Ямпольский заметил время  на  наручных часах - подарок  любимому
доктору от блатарей прииска, где Ямпольский работал раньше, до этой каменной
мышеловки.
     Через  пятнадцать  минут латыш  захрипел.  Санитары  и  доктор вытащили
больного из бочки и затащили на топчан,  на длинный топчан.  Латыш выговорил
ясно:
     - Белье! Белье!
     - Какое белье? - спросил доктор Ямпольский.- Белья у нас нет.
     - Это он предсмертную рубаху просит, - догадался Рябоконь.
     И, вглядываясь в дрожащий подбородок Петерса, на  закрывающиеся  глаза,
шарящие по телу вздутые синие пальцы, Рябоконь подумал, что смерть Петерса -
его,  Рябоконево, счастье  не только  из-за длинной койки, но и  потому, что
Петерс и он были старые враги - встречались в боях где-то под Шепетовкой.
     Рябоконь был махновец. Мечта его  сбылась - он лег на койку  Петерса. А
на койку Рябоконя лег я - и пишу этот рассказ.
     Рябоконь  торопился  рассказывать,  он  торопился  рассказывать,  а   я
торопился запоминать. Мы оба были знатоками и смерти и жизни.
     Мы знали закон мемуаристов, их конституционный, их основной закон: прав
тот,  кто пишет позже, переживя, переплывя поток  свидетелей, и выносит свой
приговор с видом человека, владеющего абсолютной истиной.
     История двенадцати  цезарей Светония построена на  такой тонкости,  как
грубая лесть современникам и проклятия вслед умершим, проклятия,  на которые
никто из живых не отвечает.
     - Ты думаешь, Махно был антисемит? Пустяки это все.  Ваша агитация. Его
советчики - евреи.  Иуда Гроссман-Рощин. Барон. Я простой боец с тачанкой. Я
был в числе тех двух тысяч, что батько  увел  в  Румынию. В  Румынии  мне не
показалось. Через год я перешел границу обратно. Дали мне три года ссылки, я
вернулся, был в колхозе, в тридцать седьмом замели...
     - Профилактическое заключение? Именно "пьять рокив далеких таборив".
     Грудная клетка Рябоконя  была  кругла,  огромна - ребра  выступали, как
обручи на бочке.  Казалось, умри  Рябоконь раньше Петерса, из грудной клетки
махновца можно было  сделать обручи для бочки - предсмертного купанья латыша
по рецепту доктора Ямпольского.
     Кожа была натянута  на  скелет -  весь  Рябоконь  казался  пособием для
изучения топографи-ческой анатомии, послушным живым  пособием-каркасом, а не
муляжом. Говорил он не много, но еще находил силы сберечь себя от пролежней,
поворачиваясь  на койке, вставая, ходя. Сухая кожа шелушилась по всему телу,
и синие пятна будущих пролежней обозначались на бедрах и пояснице.
     - Ну, пришел я. Трое нас. Махно на крыльце. "Стрелять умеешь?" - "Умею,
батько!" - "А ну,  скажи, если на тебя  нападут трое, что будешь делать?"  -
"Что-нибудь придумаю, батько!" - "Вот правильно сказал. Сказал бы - "порубаю
всех", -  не  взял бы  я  тебя в  отряд. На хитрость надо,  на хитрость".  А
впрочем, что Махно. Махно и Махно. Атаман. Все умрем. Слыхал - умер он...
     - Да. В Париже.
     - Царство ему небесное. Спать пора.
     Рябоконь  натягивал ветхое одеяло на  голову, обнажал  ноги  до  колен,
храпел.
     - Слышь ты...
     - Ну?
     - Расскажи про Маруську, про ее банду.
     Рябоконь откинул одеяло с лица.
     -  Ну что?  Банда и  банд