абочих его бригады не сделал ни одного  движения в защиту своего бригадира.
Логун подобрал упавшую шапку, погрозил кулаком и двинулся дальше. Виноградов
встал и  пошел как ни в чем не бывало. И  остальные - бригада шла мимо нас -
не выражали  ни сочувствия, ни возмущения. Поравнявшись  с  нами, Виноградов
скривил разбитые, кровоточащие губы.
     - Вот у Логуна термометр так термометр, - сказал он.
     - "Топтать" - это пляска по-блатному, - тихо сказал  Вавилов, - или "Ах
вы сени, мои сени...".
     - Ну, - сказал я Вавилову, приятелю своему, с которым приехал вместе на
прииск  из самой Бутырской  тюрьмы, -  что  ты  скажешь? Надо что-то решать.
Вчера нас еще  не били. Могут ударить завтра.  Что ты  сделал бы, если Логун
тебя, как Виноградова? А?
     -  Стерпел бы, наверное, - тихо ответил Вавилов.  И я понял, что он уже
давно думал об этой неотвратимости.
     Потом я  понял, что  тут все дело в физическом преимуществе,  если  это
касается  бригадиров,  дневальных, смотрителей -  всех людей  невооруженных.
Пока  я сильнее  -  меня  не  ударят.  Ослабел  -  меня  бьет  всякий.  Бьет
дневальный, бьет банщик, парикмахер и повар, десятник и бригадир, бьет любой
блатной, хоть самый бессильный. Физическое  преимущество  конвоира  -  в его
винтовке.
     Сила начальника, который бьет меня,  - это закон,  и суд, и трибунал, и
охрана,  и войска.  Нетрудно  ему быть сильней меня.  Сила  блатных  - в  их
множестве, в их "коллективе", в том, что они могут со второго слова зарезать
(и  сколько  раз я  это  видел). Но я еще  силен. Меня может бить начальник,
конвоир, блатной. Дневальный, десятник и парикмахер меня еще бить не могут.
     Когда-то Полянский, физкультурный деятель в  прошлом,  получавший много
посылок и  не поделившийся  никогда  ни с  кем ни одним  куском, укоризненно
говорил мне, что просто  не понимает, как люди могут довести  себя до такого
состояния,  когда их  бьют,  возмущался моими  возражениями. Но  не прошло и
года,  как  я встретил  Полянского  - доходягу,  фитиля,  сборщика  окурков,
жаждавшего за суп чесать пятки на ночь каким-то блатным паханам.
     Полянский был  честен.  Какие-то тайные муки  терзали его  -  настолько
сильные, острые, навечные, что сумели  пробиться сквозь  лед, сквозь смерть,
сквозь равнодушие и побои, сквозь голод, бессонницу и страх.
     Как-то  настал праздничный день, а нас в праздники сажали  под замок, -
это  называлось праздничной  изоляцией, - и  были люди,  которые встречались
друг  с другом, познакомились  друг с другом, поверили друг другу именно  на
этих  изоляциях. Как ни страшна, как ни унизительна была изоляция,  она была
легче работы для заключенных  пятьдесят восьмой. Ведь изоляция была отдыхом,
пусть минутным, а кто бы тогда  разобрался,  минута, или сутки, или год, или
столетие нужно было  нам, чтобы вернуться в прежнее  свое  тело, - в прежнюю
свою душу мы и не рассчитывали вернуться. И не вернулись, конечно.  Никто не
вернулся.  Так  вот, Полянский был честен, мой сосед по нарам в изоляционный
день.
     - Я хотел давно тебя спросить одну вещь.
     - Что же это за вещь?
     - Когда несколько месяцев назад я смотрел на тебя, как  ты  ходишь, как
не можешь перешагнуть бревна на своем пути и должен обходить бревно, которое
перешагнет  собака.   Когда  ты  шаркаешь  ногами  по  камням  и   маленькая
неровность,  чуточный  бугорок  на  пути  казался  препятствием  неодолимым,
вызывающим сердцебиение, одышку и требующим длительного отдыха, я смотрел на
тебя и думал - вот лодырь, вот филон, опытная сволочь, симулянт.
     - Ну? А потом ты понял?
     -  Потом  я  понял.  Понял.  Когда  сам ослабел.  Когда  меня все стали
толкать,  бить, а для человека нет лучше ощущения сознавать, что  кто-то еще
слабее, еще хуже.
     - Почему  ударников приглашают на совещания, почему физическая  сила  -
нравственная   мерка?  Физически   сильней   -  значит,  лучше,   моральнее,
нравственнее меня. Еще бы - он поднимает глыбу в десять пудов, а я гнусь под
полупудовым камнем.
     - Я все это понял и хочу тебе сказать.
     - Спасибо и на том.
     Вскоре  Полянский умер  - упал  где-то  в  забое.  Бригадир его  ударил
кулаком в лицо. Бригадир  был не Гришка Логун, а свой,  Фирсов, военный,  по
пятьдесят восьмой статье.
     Я хорошо помню, когда  меня ударили  первый  раз. Первый  раз  из сотен
тысяч плюх, ежедневных, еженощных.
     Запомнить все плюхи нельзя, но  первый удар я помню хорошо - был к нему
даже подготовлен поведением Гришки Логуна, смирением Вавилова.
     Среди  голода,  холода, четырнадцатичасового  рабочего  дня в  морозной
белой мгле каменного  золотого забоя вдруг  мелькнуло что-то иное,  какое-то
счастье,  какая-то  милостыня,  сунутая на ходу, - милостыня  не  хлебом, не
лекарством, а милостыня временем, отдыхом неурочным.
     Горным  смотрителем,  десятником на участке нашем был Зуев - вольняшка,
бывший зэка, побывавший в лагерной шкуре.
     Что-то было в черных глазах Зуева - выражение какого-то сочувствия, что
ли, к горестной человеческой судьбе.
     Власть  -  это  растление.  Спущенный  с  цепи  зверь,  скрытый  в душе
человека,  ищет  жадного  удовлетворения своей извечной  человеческой сути в
побоях, в убийствах.
     Я не знаю, можно ли  получить удовлетворение от подписи на расстрельном
приговоре.  Наверное,  там  тоже есть  мрачное наслаждение,  воображение, не
ищущее оправданий.
     Я видел людей, и много, которые приказывали когда-то расстреливать, - и
вот сейчас  их  убивали самих.  Ничего,  кроме трусости, кроме  крика:  "Тут
какая-то ошибка, я не тот, которого  надо  убивать для пользы государства, я
сам умею убивать!"
     Я не  знаю людей, которые давали приказы о расстрелах.  Видел их только
издали. Но  думаю, что приказ о расстреле держится на тех же душевных силах,
на тех же душевных основаниях, что и сам расстрел, убийство своими руками.
     Власть - это растление.
     Опьянение   властью   над  людьми,   безнаказанность,   издевательства,
унижения, поощрения - нравственная мера служебной карьеры начальника.
     Но Зуев бил меньше, чем другие, - нам повезло.
     Мы  только  что  пришли на  работу, и  бригада  теснилась  в затишке  -
спряталась  за  выступ  скалы  от  режущего  резкого   ветра.  Укрывая  лицо
рукавицами, к нам подошел Зуев, десятник. Развели по работам, по забоям, а я
остался без дела.
     - У меня к тебе просьба,  - задыхаясь  от собственной  смелости, сказал
Зуев, - просьба. Не  приказ! Напиши мне заявление Калинину. Снять судимость.
Я тебе расскажу, в чем дело.
     В  маленькой будке  десятника,  где горела печка и куда нашего брата не
пускали, - выгоняли пинками, плюхами  любого из  работяг, посмевших отворить
дверь, чтобы хоть на минуту вдохнуть этот горячий воздух жизни.
     Звериное чувство вело нас к этой заветной двери. Придумывались просьбы:
"Сколько времени?",  вопросы: "Вправо  пойдет забой или  влево?", "Разрешите
прикурить?", "Нет ли здесь Зуева? Добрякова?".
     Но  эти просьбы  не  обманывали  никого в  будке.  Из  открытых  дверей
пришедших возвращали в мороз пинками. Но все же минута тепла...
     Сейчас меня не гнали, я сидел у самой печки.
     - Это что, юрист? - презрительно прошипел кто-то.
     - Да, мне рекомендовали, Павел Иванович.
     - Ну-ну.- Это был старший десятник, он снизошел до нужды подчиненного.
     Дело Зуева, он кончил срок еще в прошлом году, было самым  обыкновенным
деревенским делом,  начавшимся  с алиментов родителям, которые и  определили
Зуева в тюрьму. До окончания  срока оставалось недолго, но начальство успело
переправить  Зуева  на  Колыму. Колонизация  края  требует  твердой линии  в
создании всяких препятствий к отъезду, государственной помощи  и постоянного
внимания к приезду,  завозу на  Колыму  людей. Эшелон заключенных  -  просто
наиболее простой путь обживания новой, трудной земли.
     Зуев хотел рассчитаться с Дальстроем, просил снять судимость, отпустить
на материк, по крайней мере.
     Трудно было мне  писать, и не  только потому, что загрубели  руки,  что
пальцы сгибались  по черенку лопаты и  кайла и разогнуть  их было невероятно
трудно.  Можно  было только  обмотать карандаш и перо тряпкой потолще, чтобы
имитировать кайловище, черенок лопаты.
     Когда я догадался это сделать, я был готов выводить буквы.
     Трудно было писать, потому что  мозг загрубел так же, как  руки, потому
что мозг кровоточил так  же, как руки. Нужно было оживить, воскресить слова,
которые уже ушли из моей жизни, и, как я считал, навсегда.
     Я писал эту бумагу, потея и радуясь.  В  будке  было жарко, и сразу  же
зашевелились, заползали  по телу  вши. Я боялся почесаться, чтобы не выгнали
на мороз, как вшивого, боялся внушить отвращение своему спасителю.
     К вечеру я написал жалобу  Калинину.  Зуев  поблагодарил меня и сунул в
руку  пайку хлеба. Пайку надо было немедленно  съесть, да  и все, что  можно
съесть сразу, не надо откладывать до завтра, - этому я был обучен.
     День  уже  кончался,  -  по  часам  десятников,  ибо  белая  мгла  была
одинаковой и в полночь, и в полдень, - и нас повели домой.
     Я  спал  и  по-прежнему видел  свой  постоянный колымский сон - буханки
хлеба, плывущие по воздуху, заполнившие все дома, все улицы, всю землю.
     Утром я ждал встречи с Зуевым - может, закурить даст.
     И Зуев пришел.  Не таясь  от бригады, от конвоя, он зарычал, вытаскивая
меня из затишка на ветер:
     - Ты обманул меня, сука!
     Ночью он прочел заявление.  Заявление  ему  не понравилось. Его соседи,
десятники, тоже  прочли  и не  одобрили заявления.  Слишком сухо. Мало слез.
Такое  заявление  и  подавать  бесполезно.  Калинина  не  разжалобишь  такой
чепухой.
     Я  не  мог, не мог выжать из своего иссушенного лагерем мозга ни одного
лишнего  слова. Не мог заглушить ненависть. Я  не справился с работой, и  не
потому, что слишком  велик был разрыв между волей  и Колымой, не потому, что
мозг  мой  устал,  изнемог, а потому, что там, где хранились  прилагательные
восторженные, там  не было ничего, кроме  ненависти.  Подумайте, как  бедный
Достоевский  все  десять лет  своей солдатчины  после  Мертвого  дома  писал
скорбные,  слезные,  унизительные,  но  трогающие  душу  начальства  письма.
Достоевский  даже писал стихи  императрице. В Мертвом доме  не было  Колымы.
Достоевского постигла бы немота, та самая немота, которая не дала мне писать
заявление Зуеву.
     - Ты обманул меня, сука! - ревел Зуев.- Я покажу, как меня обманывать!
     - Я не обманывал...
     - День просидел в будке, в тепле. Я сроком за тебя, гадину, отвечаю, за
твое филонство! Думал, ты человек!
     - Я человек, - неуверенно двигая синими обмороженными губами, прошептал
я.
     - Я покажу тебе сейчас, какой ты человек!
     Зуев выбросил руку, и я ощутил  легкое, почти  невесомое прикосновение,
не более сильное, чем порыв ветра, который в том же забое не раз сдувал меня
с ног.
     Я  упал  и, закрываясь  руками,  облизал языком что-то сладкое, липкое,
выступившее на краю губ.
     Зуев несколько раз ткнул меня валенком в бок, но мне не было больно.

     1966

ОБЛАВА

     "Виллис" с четырьмя бойцами круто  свернул с трассы  и, газуя, поскакал
по  больничным  кочкам,  по  зыбкой, коварной,  засыпанной белым известняком
дороге. "Виллис"  пробивался к больнице,  и сердце Криста  заныло в тревоге,
привычной тревоге при встрече с начальством, с конвоем, с судьбой.
     "Виллис" рванулся  и увяз в болоте. От трассы  до  больницы было метров
пятьсот.  Этот   кусочек  дороги  главврач   больницы  строил  хозяйственным
способом, государственным  способом субботников, которые на Колыме  называют
"ударниками". Это  тот самый способ, которым велись  все  стройки пятилетки.
Выздоравливающих  больных выгоняли  на  эту дорогу  -  принести  камень, два
камня, носилки щебня. Санитары из больных, а штатных не полагалось больничке
для  заключенных, ходили на эти ударники-субботники без возражений, иначе их
ждал прииск, золотой забой. На  эти  субботники никогда не посылали тех, кто
работал в хирургическом отделении, - поцарапанные,  раненые пальцы  выводили
работников хирургического  отделения из строя  надолго. Но  для  того, чтобы
убедить  в этом  лагерное  начальство,  нужно  было  указание  Москвы.  Этой
привилегии  - не работать  на  ударниках, на субботниках - завидовали другие
заключенные болезненно, безумно.  Казалось бы, что завидовать? Ну, отработал
два-три  часа  на   ударнике,  как  все  люди.  Но,  оказывается,  товарищей
освобождают  от этой работы, а  тебя не освобождают. И это  безмерно обидно,
запоминается на всю жизнь.
     Больные, врачи, санитары, каждый брал камень,  а  то и  два, подходил к
краю топи и бросал камни в болото.
     Таким  способом строил  дороги, засыпал моря Чингисхан, только  людей у
Чингисхана  было больше, чем у главврача этой центральной районной  больницы
для заключенных, как она витиевато называлась.
     У Чингисхана было  больше  людей, да и засыпал  он моря, а не бездонную
вечную мерзлоту, таявшую в короткое колымское лето.
     Летняя дорога много уступала зимнику, не могла заменить снег и лед. Чем
больше таяло болото, тем бездонней было оно, тем больше требовалось камня, и
вереница больных не могла за три  лета загрузить дорогу надежно. Только  под
осень,  когда земля  уже  схватывалась морозом  и спаивание  вечной мерзлоты
прекращалось,   можно   было   добиться   успеха   на   этом   чингисхановом
строительстве. Безнадежность этой  затеи  давно была  ясна  и  главврачу,  и
больным работягам, но все давно привыкли к бессмысленности труда.
     Каждое лето выздоравливающие больные, врачи, фельдшера, санитары носили
камень на эту проклятую  дорогу. Болото  чавкало, расступалось и  всасывало,
всасывало камень до  конца. Дорога, посыпанная  белым искристым известняком,
была вымощена ненадежно.
     Это была чарусА, топь, непроходимое болото, а дорожка, посыпанная белым
некрепким  известняком,  только  показывала путь,  давала  направление.  Эти
пятьсот метров  заключенный, начальник, конвоир  мог перебраться с  плиты на
плиту,  с  камня на  камень,  переступая,  перескакивая,  переходя. Больница
стояла  на пригорке -  десяток одноэтажных бараков,  открытых ветрам со всех
четырех  сторон. Зоны из колючей проволоки вокруг больницы не было. За теми,
кого выписывали,  присылали  конвой  из управления за  шесть  километров  от
больницы.
     "Виллис" дал  газу,  прыгнул и окончательно  завяз.  Бойцы  спрыгнули с
машины, и  тут  Крист  увидел  необычайное.  На  старых шинелях  бойцов были
новенькие погоны.  А у человека,  который вылез  из  машины, на  плечах были
погоны  серебряные... Крист видел погоны впервые. Только  на съемках фильмов
Крист  видел  погоны,  да еще  в  кино, на экране, в журналах  вроде "Солнца
России".  Да еще  после революции  в  сумерках  провинциального города,  где
родился Крист,  рвали погоны с  плеч какого-то  пойманного на улице офицера,
стоявшего  навытяжку перед...  Перед кем стоял  этот офицер? Этого Крист  не
помнил.  После  раннего детства было позднее  детство  и юность  такая,  где
каждый год по количеству впечатлений,  по резкости их, по важности жизненной
был  таким, в который вместились  бы десятки жизней.  Крист думал, что в его
пути не было офицеров и солдат. Сейчас офицер и солдаты вытаскивали "виллис"
из  болота.  Не  было  нигде видно кинооператора, не было  видно  режиссера,
приехавшего  на Колыму ставить  какую-то  современную  пьесу. Здешние  пьесы
разыгрывались неизменно с участием самого Криста -  до других пьес Кристу не
было дела. Было ясно,  что  приехавший "виллис", солдаты, офицер играют акт,
сцену  с  участием Криста.  С погонами -  прапорщик. Нет,  теперь называется
иначе: лейтенант.
     "Виллис"  проскочил  самое  ненадежное  место  -  машина   подбежала  к
больнице,  к  пекарне,  где  одноногий  пекарь,  благословлявший  судьбу  за
инвалидность, за одноногость, выскочил, отдавая  по-солдатски честь офицеру,
вылезавшему  из  кабины  "виллиса".  На  плечах  офицера  сверкали  красивые
серебряные звездочки,  две новенькие звездочки. Офицер вылез  из  "виллиса",
одноногий сторож сделал быстрое движение, прохромал, прыгнул куда-то  вверх,
в сторону. Но офицер смело и небрезгливо удержал одноногого за бушлат.
     - Не нужно.
     - Гражданин начальник, разрешите...
     - Не нужно, я сказал. Заходи в пекарню. Мы сами справимся.
     Лейтенант  взмахнул руками,  указывая  вправо и  влево, и  трое  солдат
побежали,  окружая внезапно обезлюдевший безмолвный  большой поселок.  Шофер
вылез  из  машины.  А лейтенант  с четвертым  солдатом  бросился на  крыльцо
хирургического отделения.
     С горки, стуча каблуками солдатских сапог, спускалась женщина-главврач,
предупредить которую опоздал одноногий сторож.
     Двадцатилетний начальник отдельного лагерного пункта, бывший фронтовик,
но  избавленный от фронта  ущемленной  грыжей,  а может быть, это только так
говорили, вернее всего, была не грыжа, а  блат - высокая рука, переставившая
лейтенанта с производством в следующий чин от танков Гудериана на Колыму.
     Прииски просили людей, людей. Хищническая, старательская добыча золота,
запрещенная раньше, теперь поощрялась правительством. Лейтенант Соловьев был
послан доказать свое умение, понимание, знание - и свое право.
     Начальники лагерных учреждений не занимаются лично отправкой этапов, не
лезут в  истории болезни, не осматривают зубы  людей и лошадей, не ощупывают
мускулы рабов.
     В лагере все это делают врачи.
     Списочный  состав заключенных  - рабочей силы приисков -  таял с каждым
летним днем, с каждой колымской  ночью выход на работу становился все меньше
и меньше. Люди из золотых забоев шли "под сопку", в больницу.
     Управление района  выжало  давно  все,  что  могло,  сократило все, что
можно, кроме,  разумеется,  личных  денщиков, или  дневальных, как их  зовут
по-колымски,  кроме  дневальных  высшего начальства, кроме  личных  поваров,
личной прислуги из заключенных. Все было вычищено повсюду.
     Только одна подчиненная  молодому  начальнику  часть  не давала должной
отдачи  -  больница!  Тут-то и скрыты резервы.  Преступники  врачи  скрывают
симулянтов.
     Мы,  резервы,  знали,  зачем  приехал  в   больницу   начальник,  зачем
приблизился  его  "виллис"  к  воротам  больницы.  Впрочем, ворот и оград  в
больнице  не  было.  Районная  больница  стояла  среди  таежного  болота  на
пригорке,  два  шага  в  сторону  -  брусника,  бурундуки,  белки.  Больница
называлась  "Беличьей",  хотя ни  одной белки там давно не  было.  В  горном
распадке под пышным багровым  мхом бежал холодный  ледяной  ручей. Там,  где
ручей впадает в речку, и стоит больница. И ручей и речка безымянны.
     Топографию  местности лейтенант  Соловьев знал,  когда  планировал свою
операцию. Оцепить такую больницу  в таежном болоте и роты  солдат не хватило
бы. Диспозиция была  иная. Военные  знания  лейтенанта не давали ему  покоя,
искали выхода  в его беспроигрышной смертной  игре, в сражении с  бесправным
арестантским миром.
     Охотничья эта игра волновала кровь Соловьева, охота за людьми, охота за
рабами.  Лейтенант не искал литературных сравнений - это  была военная игра,
операция, давно им задуманная, день "Д".
     Из больницы конвоиры  выводили  людей, добычу  Соловьева. Всех  одетых,
всех, кого начальник застал на ногах, а не на койке, и снятых с койки, загар
которых  вызвал  подозрение у  Соловьева, вели  к складу, где  был поставлен
"виллис". Шофер вынул пистолет.
     - Ты кто?
     - Врач.
     - К складу! Там разберем.
     - Ты кто?
     - Фельдшер.
     - К складу!
     - Ты кто?
     - Ночной санитар.
     - К складу.
     Лейтенант  Соловьев  лично  проводил  операцию  пополнения  рабсилы  на
золотых приисках.
     Самолично начальник осмотрел все шкафы, все чердаки, все подполья, где,
по его