наук. Кое-как я пробормотал что-то
очень далекое от периодической системы элементов под  презрительным взглядом
экзаменатора.
     Бойченко поставил мне тройку, и я выжил, я вышел из ада.
     Я кончил курсы,  кончил  срок,  дождался смерти  Сталина  и  вернулся в
Москву.
     Мы не познакомились и  не разговорились с Бойченко. Во  время ученья на
курсах Бойченко ненавидел меня и считал, что мои ответы на экзамене - личное
оскорбление деятеля науки.
     Бойченко никогда не  узнал о судьбе моего учителя химии, расстрелянного
вологодского заложника.
     А потом было восемь месяцев  счастья,  непрерываемого счастья,  жадного
поглощения,  всасывания  знаний, ученья,  где зачетным  баллом  для  каждого
курсанта была жизнь, и  знавшие  это преподаватели - все,  кроме Бойченко, -
отдавали пестрой  неблагодарной  арестантской  толпе  все  свои  знания, все
уменье, полученное на работах по рангу не ниже бойченковской.
     Экзамен на  жизнь  был выдержан,  государственный экзамен  сдан. Все мы
получили   право  лечить,  жить,  надеяться.   Я  был  послан  фельдшером  в
хирургическое  отделение  большой лагерной  больницы, лечил,  работал,  жил,
превращался - очень медленно - в человека.
     Прошло около года.
     Неожиданно я был вызван к  начальнику больницы доктору Доктору. Это был
бывший  политотделец,  посвятивший  всю  свою колымскую  жизнь  вынюхиванию,
разоблачению, бдительности,  розыску, доносам,  преследованиям  заключенных,
осужденных по политическим статьям.
     - Заключенный фельдшер такой-то явился по вашему вызову...
     Доктор Доктор был белокур, рыжеват - и носил пушкинские бакенбарды.  Он
сидел у стола и перелистывал мое личное дело.
     - А скажи-ка мне, как ты попал на эти курсы?
     - Как арестант попадает на курсы, гражданин  начальник?  Его  вызывают,
берут его личное дело, дают личное дело конвоиру, сажают  в  машину, везут в
Магадан. Как же еще, гражданин начальник?
     - Иди отсюда, - сказал доктор Доктор, белея от бешенства.
     (1966)

ЗА ПИСЬМОМ

     Полупьяный радист распахнул мои двери.
     -  Тебе  ксива из управления, зайди в мою хавиру.- И  исчез  в снегу во
мгле.
     Я отодвинул от печки  тушки зайцев, привезенных мной  из поездки, -  на
зайцев  был урожай, едва успевай ставить петли, и крыша барака была застлана
наполовину тушками зайцев,  замороженными тушками... Продать их было рабочим
некуда,  так  что подарок  - десять  заячьих  тел - не  был слишком дорогим,
требующим отплаты, оплаты. Но  зайцев надо было сначала  оттаять. Теперь мне
было не до зайцев.
     Ксива  из управления  - телеграмма, радиограмма,  телефонограмма на мое
имя - первая телеграмма  за пятнадцать лет. Оглушительная,  тревожная, как в
деревне,  где  любая  телеграмма  трагична,  связана со  смертью.  Вызов  на
освобождение - нет, с освобождением не торопятся, да я и освобожден давно. Я
пошел  к  радисту  в его укрепленный  замок,  станцию с бойницами  и тройным
палисадом,  с  тройными  калитками  за  щеколдами, замками,  которые открыла
передо мной жена радиста, и протискивался сквозь двери, приближаясь к жилищу
хозяина. Последняя  дверь,  и  я шагнул в  грохот крыльев,  в  вонь птичьего
помета  и  продирался  сквозь  кур,  хлопающих  крыльями,  поющих   петухов,
сгибаясь,  оберегая лицо, я шагнул  еще  через один порог,  но и там не было
радиста. Там были только свиньи, вымытые,  ухоженные, три кабанчика поменьше
и матка побольше. И это была последняя преграда.
     Радист сидел,  окруженный  ящиками  с  огуречной  рассадой,  ящиками  с
зеленым  луком.   Радист   впрямь  собрался  быть  миллионером.   На  Колыме
обогащаются и так. Длинный рубль - высокая ставка, полярный паек, начисление
процентов - это один путь. Торговля  махоркой и чаем - второй. Куроводство и
свиноводство - третий.
     Притиснутый всей своей  фауной и  флорой к  самому краю  стола,  радист
протянул мне стопку бумажек  - все были  одинаковыми, - как попугай, который
должен был вытащить мое счастье.
     Я  порылся в телеграммах, но ничего не понял, своей  не нашел, и радист
снисходительно кончиками пальцев достал мою телеграмму...
     "Приезжайте письмом", то  есть приезжайте за письмом, -  почтовая связь
экономила смысл, но адресат, конечно, понял, о чем речь.
     Я пошел к начальнику района и показал телеграмму.
     - Сколько километров?
     - Пятьсот.
     - Ну, что же...
     - В пять суток обернусь.
     - Добре. Да торопись. Машину ждать не надо. Завтра якуты подбросят тебя
на  собаках до Барагона.  А там  оленьи упряжки почтовые прихватят,  если не
поскупишься. Главное тебе - добраться до центральной трассы.
     - Хорошо, спасибо.
     Я  вышел  от  начальника и понял, что я не доберусь  до  этой проклятой
трассы,  даже до Барагона не доберусь, потому что  у  меня нет полушубка.  Я
колымчанин без полушубка. Я был сам виноват. Год назад,  когда я освободился
из  лагеря, кладовщик Сергей Иванович Коротков подарил мне почти новый белый
полушубок. Подарил и большую подушку.  Но, пытаясь  расстаться с больницами,
уехать  на материк, я  продал и полушубок  и подушку - просто чтобы  не было
лишних  вещей,  которым  конец  один:  их украдут  или отберут блатные.  Так
поступил я в прошлом.  Уехать мне не  удалось  -  отдел кадров  совместно  с
магаданским  МВД не дал мне  выезда, и я, когда  деньги вышли,  вынужден был
поступить снова на службу в Дальстрой. И поступил, и  уехал туда, где радист
и летающие куры, но  полушубка не  успел  купить.  Попросить на пять  дней у
кого-либо - над такой  просьбой на  Колыме будут смеяться. Оставалось купить
свой полушубок в поселке.
     Верно, нашелся и полушубок  и продавец.  Только  полушубок,  черный,  с
роскошным овчинным воротником, был более похож на телогрейку - в нем не было
карманов, не было пол, только воротник, широкие рукава.
     - Что  ты,  отрезал полы,  что  ли? - спросил я у продавца, надзирателя
лагерного  Иванова.  Иванов   был   холост,  мрачен.  Полы   он  отрезал  на
рукавицы-краги, модные, -  пар  пять  таких  краг вышло из  пол полушубка, и
каждая  пара стоила  целого полушубка. То, что осталось, не могло,  конечно,
называться полушубком.
     - А  тебе  не все равно? Я продаю полушубок. За пятьсот рублей. Ты  его
покупаешь. Это лишний вопрос - отрезал я полы или нет.
     И верно, вопрос  был лишний, и я поторопился заплатить Иванову и принес
домой полушубок, примерил и стал ждать.
     Собачья упряжка,  быстрый  взгляд черных глаз  якута, онемевшие пальцы,
которыми я  вцепился в нарты, полет и поворот - речка какая-то, лед,  кусты,
бьющие по лицу больно.  Но  у меня все завязано, все укреплено. Десять минут
полета, и почтовый поселок, где...
     - Марья Антоновна, меня не подбросят?
     - Подбросят.
     Здесь еще  в прошлом году, прошлым  летом заблудился маленький якутский
мальчик, пятилетний  ребенок, и я и Марья Антоновна  пытались начать розыски
ребенка. Помешала мать. Она  курила трубку, долго  курила, потом черные свои
глаза навела на нас с Марьей Антоновной. Не надо  искать. Он придет  сам. Не
заблудится. Это его земля.
     А вот  и  олени  -  бубенцы,  нарты, палка у  каюра. Только  эта  палка
называется хореем, а не остолом, как для собак.
     Марья  Антоновна,  которой  так   скучно,  что  она  каждого  проезжего
провожает далеко - за околицу таежную - что называется околицей в тайге.
     Прощайте, Марья Антоновна.
     Я бегу  рядом с  нартами, но  больше  сажусь, присаживаюсь, цепляюсь за
нарты,  падаю,  снова  бегу.  К  вечеру  огни большой трассы,  гул  ревущих,
пробегающих сквозь мглу машин.
     Рассчитываюсь с якутами,  подхожу  к  обогревалке  - дорожному вокзалу.
Печка там не топится  - нет дров. Но все-таки крыша  и стены. Здесь уже есть
очередь на машину  к центру,  к  Магадану. Очередь невелика  - один человек.
Гудит машина, человек выбегает  во мглу. Гудит машина. Человек уехал. Теперь
мне надо выбегать на мороз.
     Пятитонка дрожит, едва остановилась ради меня. Место в кабине свободно.
Ехать наверху нельзя в такую даль, в такой мороз.
     - Куда?
     - На Левый берег.
     -  Не возьму.  Я уголь  везу  в  Магадан, а до Левого берега  не  стоит
садиться.
     - Я оплачу тебе до Магадана.
     - Это другое дело. Садись. Таксу знаешь?
     - Да. Рубль километр.
     - Деньги вперед. Я достал деньги и заплатил.
     Машина  окунулась в белую  мглу,  сбавила  ход.  Нельзя дальше ехать  -
туман.
     - Будем спать, а? На Еврашке.
     Что  такое  еврашка?  Еврашка  -  это суслик,  Сусликовая  станция.  Мы
свернулись в кабине при работающем моторе. Пролежали, пока рассвело, и белая
зимняя мгла не показалась такой страшной, как вечером.
     - Теперь чифирку подварить - и едем.
     Водитель вскипятил в  консервной  кружке пачку  чая,  остудил  в снегу,
выпил. Еще вскипятил, вторячок, снова выпил и спрятал кружку.
     - Едем! А ты откуда?
     Я сказал.
     - Бывал у  вас. Даже работал  в вашем  районе  шофером. В  вашем лагере
негодяй есть Иванов, надзиратель.  Тулуп у меня украл.  Попросил  доехать  -
холодно было в прошлом году,  - и с  концами. Никаких следов.  И не отдал. Я
через людей передавал.  Он говорит: не брал, и все.  Собираюсь все сам туда,
отнимать  тулуп.  Черный такой, богатый. Зачем  ему тулуп? Разве  порежет на
краги  и распродаст.  Самая мода  сейчас.  Я бы сам мог эти краги пошить,  а
теперь ни краг, ни тулупа, ни Иванова.
     Я повернулся, сминая воротник своего полушубка.
     - Вот такой черный, как у тебя. Сука. Ну, спали, надо прибавить газку.
     Машина полетела,  гудя,  ревя на поворотах, -  водитель  был приведен в
норму чифирем.
     Километр  за  километром,  мост  за  мостом,  прииск  за  прииском. Уже
рассвело.  Машины обгоняли друг друга, встречались.  Внезапно все затрещало,
рухнуло, и машина остановилась, причаливая к обочине.
     - Все - к черту! - плясал водитель.- Уголь - к черту! Кабина - к черту!
Борт - к черту! Пять тонн угля - к черту!
     Сам он даже не был поцарапан, а я и не понял, что случилось.
     Нашу  машину сбила  чехословацкая "татра",  встречная.  На  ее железном
борту и царапины не осталось. Водители притормозили машину и вылезли.
     - Подсчитай  быстро, - кричал водитель "татры", - что стоит твой ущерб,
уголь там, новый борт. Мы заплатим. Только без акта, понял?
     - Хорошо, - сказал мой водитель.- Это будет...
     - Ладно.
     - А я?
     - Я посажу тебя на попутку какую-нибудь. Тут километров сорок, довезут.
Сделай мне одолжение. Сорок километров - это час езды.
     Я согласился,  сел в  кузов какой-то  машины и  помахал  рукой приятелю
надзирателя Иванова.
     Я еще не успел промерзнуть,  как машина начала тормозить  - мост. Левый
берег. Я слез.
     Надо  найти  место  ночевать.  Там,  где было письмо, ночевать мне было
нельзя.
     Я  вошел  в  больницу,  в  которой я когда-то  работал. Но  в  лагерной
больнице  греться посторонним нельзя, и  я только на минуту постоять в тепле
зашел. Шел знакомый вольный фельдшер, и я попросил ночлега.
     На следующий  день я постучал  в квартиру, вошел, и  мне подали в  руки
письмо, написанное почерком мне хорошо известным, стремительным, летящим и в
то же время четким, разборчивым.
     Это было письмо Пастернака.

     1966

ЗОЛОТАЯ МЕДАЛЬ

     Вначале были  взрывы. Но еще  до  взрывов, до Аптекарского ocтpoвa, где
взлетела на воздух дача Столыпина,  была рязанская женская гимназия, золотая
медаль. За отличные успехи и поведение.
     Я ищу  переулки. Ленинград,  город-музей,  бережет черты  Петербурга. Я
найду  дачу Столыпина  на  Аптекарском острове,  Фонарный переулок,  Морскую
улицу,  Загородный  проспект.  Зайду  в  Трубецкой  бастион  Петропавловской
крепости, где был суд, приговор, который я знаю наизусть и копию которого со
свинцовой печатью Московской нотариальной конторы держал я недавно в руках.
     "В августе 1906 года, состояв в  преступном  сообществе, именующем себя
боевой  организацией  социалистов-революционеров  максималистов  и  заведомо
поставивших целью своей деятельности насильственное изменение установленного
законом основного образа правления..."
     "...составляет   необходимое  пособничество  при  покушении   на  жизнь
Министра Внутренних дел  посредством взрыва обитаемой им дачи на Аптекарском
острове по поводу исполнения им служебных обязанностей..."
     Судьям  не до  грамматики.  Литературные  погрешности  таких приговоров
замечаются лет через пятьдесят, не раньше.
     "Дворянку  Наталью  Сергеевну  Климову  21 года и  дочь  купца  Надежду
Андреевну Терентьеву 25 лет... подвергнуть смертной казни через повешение  с
последствиями ст. 28 указанными".
     Что разумеет суд под "последствиями повешения", известно  лишь юристам,
правовикам.
     Климова и Терентьева не были казнены.
     Председатель окружного суда получил во время следствия прошение от отца
Климовой, рязанского  присяжного поверенного.  Это  прошение очень странного
тона, не похожее ни на просьбу, ни  на жалобу, -  это нечто вроде  дневника,
разговора с самим собой.
     "...Вам должна представляться верной моя мысль, что в данном случае  вы
имеете  дело с легкомысленной девушкой, увлеченной современной революционной
эпохой".

     "В своей жизни  она была  хорошая, мягкая,  добрая  девушка,  но всегда
увлекающаяся.  Не  далее  как  года  полтора  назад  она  увлеклась  учением
Толстого, проповедующего "не  убий" как самую важную заповедь. Года два  она
вела  жизнь вегетарианки и  вела  себя как простая  работница,  не  позволяя
прислуге  помогать себе ни в стирке белья,  ни в уборке комнаты, ни в  мытье
полов, и  теперь  вдруг  сделалась  участницей  в  страшном  убийстве, мотив
которого  заключается  будто бы  в  несоответственной  современным  условиям
политике господина Столыпина".

     "Смею Вас уверить, что дочь моя в  политике ровно  ничего  не понимает,
она,  очевидно, была марионеткой в  руках  более сильных людей, для  которых
политика  господина Столыпина, может быть, и представляется в высшей степени
вредной".

     "Корректные взгляды  я старался внушить своим детям, но в такое, должен
сознаться,   хаотическое  время  родительское   влияние  не  имеет  никакого
значения.  Наша  молодежь  всем окружающим причиняет  величайшие несчастья и
страдания, и в том числе родителям..."
     Аргументация  - оригинальна. Попутные замечания -  странны.  Удивителен
сам тон письма.
     Это письмо спасло Климову. Вернее будет сказать, что спасло не  письмо,
а внезапная смерть Климова, только что написавшего и отославшего это письмо.
     Смерть придавала прошению такую нравственную весомость, переводила весь
судебный процесс на такие моральные  высоты, что ни один жандармский генерал
не  решился  бы утверждать  смертный приговор  Наталье  Климовой.  Благодарю
покорно!
     На подлинном приговоре  написана следующая конфирмация: "Приговор  суда
утверждаю, но с заменой обеим подсудимым смертной  казни ссылкою в каторжные
работы без срока со всеми последствиями сего наказания, 29 января 1907 года.
Помощник  Главнокомандующего Генерал от Инфантерии Газенкампф.  С  подлинным
верно и сверял: Секретарь Суда Статский Советник Меньчуков. Приложена печать
Санкт-Петербургского окружного суда".
     В  судебном  заседании  по  делу  Климовой и Терентьевой есть  в высшей
степени  своеобразная, уникальная сцена, не имеющая примеров  в политических
процессах России, да и не только России. Сцена эта записана в  протокол суда
скупой формулой канцеляриста.
     Подсудимым было предоставлено последнее слово.
     Судебное следствие в Трубецком бастионе  Петропавловской крепости  было
очень коротким часа два, не более.
     Подсудимые отказались от возражений на  речь прокурора.  Признавая факт
участия в  покушении на  Столыпина, не  признали  себя виновными. Подсудимые
отказались от кассационных жалоб.
     И вот в  последнем слове  - перед  смертью, перед  казнью "увлекающаяся
девушка"  Климова  вдруг уступила  своей  натуре, своей бешеной крови -  она
сказала, сделала такое, за  что  председатель суда, прервав последнее слово,
удалил Климову из зала суда "за неприличное поведение".

     Память  дышит  в  Петербурге легко. Труднее  в Москве,  где проспектами
разрублены Хамовники,  смята  Пресня, разорвана  вязь  переулков,  разорвана
связь времен...
     Мерзляковский.  Я часто бывал в Мерзляковском в  двадцатые  годы, когда
был  студентом  университета.  В  Мерзляковском  было  женское  студенческое
общежитие, - те самые комнаты,  где  двадцать лет назад  в самом начале века
жила  студентка  -  слушательница  Московского   педагогического  института,
будущая учительница Надя Терентьева. Но учительницей она так и не стала.
     Поварская,  дом  6,  где  в домовой  книге  в 1905  году записано  было
совместное  проживание Натальи Климовой  и Надежды  Терентьевой  - уличающий
следственный материал.
     Где  дом, куда Наталья Климова втащила три пудовых  динамитных бомбы, -
Морская, 49, кв. 4.
     Не  на  Поварской  ли,  No 6, встретился с  Климовой  Михаил  Соколов -
"Медведь",  чтобы  увести  ее к смерти и  к славе, потому  что нет напрасных
жертв,  нет безымянного  подвига.  В  истории  ничего  не  теряется,  только
искажаются масштабы. И  если  время хочет потерять имя Климовой мы поборемся
со временем.
     Где этот дом?
     Я ищу переулки.  Это развлечение юности - подниматься по лестницам, уже
отмеченным историей, но еще не превращенным в  музей. Я угадываю, я повторяю
движения людей, всходивших  на эти  же ступени, стоявших на тех  же  уличных
перекрестках, чтобы ускорить ход событий, поторопить бег времени.
     И время сдвинулось с места.
     На алтарь победы приносят детей.  Такова древняя традиция. Климовой был
21 год, когда ее осудили.
     Страсти господни, мистерия, где революционеры играли на  театре кинжала
и  шпаги,  переодеваясь,  скрываясь в подворотнях,  пересаживаясь с конки на
рысака, уменье уходить от шпика было одним из вступительных экзаменов в этом
русском университете. Кончивший полный курс попадал на виселицу.
     Обо всем этом много писали, очень много, слишком много.
     Но мне ведь нужны не книги, а люди, не чертежи улиц, а тихие переулки.
     Вначале  было дело. Вначале  были взрывы, приговор  Столыпину, три пуда
динамита,  уложенных  в  три портфеля черной  кожи, а из чего  были  сделаны
оболочки  и какой вид  имели бомбы  - умалчиваю -  "Бомбы привезены мною,  а
когда и откуда, а равно и в чем - умалчиваю".
     Что делает человека выше ростом? Время.
     Рубеж века был расцветом столетия, когда русская литература, философия,
наука,  мораль русского общества  были подняты на высоту небывалую. Все, что
накопил великий XIX век нравственно важного, сильного, - все было превращено
в живое дело, в живую жизнь, в живой пример и брошено в последний бой против
самодержавия.   Жертвенность,  самоотречение  до  безымянности   -   сколько
террористов  погибло,  и  никто  не узнал  их имена.  Жертвенность столетия,
нашедшего в сочетании слова и дела  высшую  свободу, высшую силу. Начинали с
"не убий",  с "бог  есть  любовь", с вегетарианства,  со  служения ближнему.
Нравственные требования и самоотверженность были столь велики, что лучшие из
лучших, разочаровавшись в непротив-лении, переходили от "не убий" к "актам",
брались за револьверы,  за бомбы,  за  динамит. Для разочарования в бомбах у
них не было времени - все террористы умирали молодыми.
     Наталья Климова  была родом из  Рязани. Надежда Терентьева родилась  на
Белорецком заводе на Урале. Михаил Соколов был родом из Саратова.
     Террористы рождались в провинции. В Петербурге они умирали. В этом есть
логика.   Классическая   литература,   поэзия   девятнадцатого  века  с   их
нравственными требованиями глубже всего укреплялась в провинции и именно там
подводила к необходимости ответа на вопрос "В чем смысл жизни".
     Смысл жизни ис