а.  То с нами,  то  с вами.  Она - анархистка,
Маруська.  Двадцать лет была  на каторге.  Бежала  из  московской  Новинской
тюрьмы. Ее Слащев расстрелял в Крыму. "Да здравствует анархия!" - крикнула и
умерла.  Знаешь,  кто она  была?  Никифорова ее  фамилия. Гермафродит  самый
настоящий. Слышал? Ну, спим.
     Когда пятилетний срок природного махновца кончился, Рябоконя освободили
без выезда с  Колымы.  На материк  не  вывозили. Махновцу  пришлось работать
грузчиком  на том  же  самом складе,  где  он ишачил пять  лет в чине  зэка.
Вольняшкой, свободным  человеком на  том  же самом складе,  на  той же самой
работе.  Это  было  непереносимое  оскорбление,  оплеуха,  пощечина, которое
немногие выносили. Кроме специалистов, конечно. А так у заключенного главная
надежда:  что-то изменится,  переменится с освобождением. Отъезд,  отправка,
перемена места тоже могут успокоить, спасти.
     Зарплата  была мала. Воровать  со  склада,  как  раньше?  Нет, планы  у
Рябоконя были другие.
     Вместе  с тремя бывшими  зэка Рябоконь  ушел "во льды" - бежал в глухую
тайгу.  Организовалась бандитская шайка - вся из фраеров, чуждая  уголовному
миру, но воздухом этого мира дышавшая несколько лет.
     Это  был  единственный  на  Колыме  побег  вольняшек - не  заключенных,
которых караулят и считают на поверках четырежды  в день, а вольных граждан.
Среди них был главный бухгалтер прииска, бывший заключенный, как и Рябоконь.
Был.  Договорников  в шайке,  конечно, не было, договорники ездят за длинным
рублем, а все бывшие зэка-зэка.  Последним начислений не бывает, и они могут
добывать свой длинный рубль вооруженной рукой.
     Четверо убийц грабили на тысячекилометровой трассе  - центральном шоссе
-  целый  год.  Год  гуляли,  грабя машины, квартиры в  поселках.  Завладели
грузовиком, гараж ему - горный распадок.
     Рябоконь и друзья  его  легко  шли на убийства. Нового  срока никто  не
боялся.
     Месяц, год, десять  лет, двадцать лет - это все  почти одинаковые сроки
по колымским примерам, по северной морали.
     Кончилось так,  как кончаются все  такие дела.  Склока какая-то, ссора,
неправильный  дележ  добытого.  Потеря  авторитета  атамана  -   бухгалтера.
Сведения  какие-то бухгалтер дал  ложные,  оплошность.  Суд. Двадцать пять и
пять поражения в правах. Тогда не расстреливали за убийство.
     В  этой  компании  не было  ни  одного  уголовника-рецидивиста.  Все  -
обыкновенные фраера. И  Рябоконь  был таким.  Душевную  легкость в  убийстве
пронес он сквозь жизнь из Гуляй-Поля.

     1966

ЖИТИЕ ИНЖЕНЕРА КИПРЕЕВА

     Много  лет  я  думал, что  смерть  есть  форма  жизни,  и,  успокоенный
зыбкостью   суждения,   я  вырабатывал   формулу   активной   защиты  своего
существования на горестной этой земле.
     Я думал, что человек тогда может считать себя  человеком, когда в любой
момент всем  своим  телом  чувствует, что он готов  покончить с собой, готов
вмешаться сам в собственное свое житие. Это сознание и дает волю на жизнь.
     Я проверял себя многократно и, чувствуя силу на смерть, оставался жить.
     Много  позже я понял,  что я  просто построил  себе  убежище,  ушел  от
вопроса,  ибо в момент решения я не буду таким, как сейчас,  когда  жизнь  и
смерть - волевая игра. Я ослабею,  изменюсь, изменю себе. Я не стал думать о
смерти,  но почувствовал, что прежнее решение  нуждается в  каком-то  другом
ответе, что  обещание  самому  себе, клятвы юности  слишком  наивны  и очень
условны.
     В этом убедила меня история инженера Кипреева.
     Я  никого в жизни не предал, не продал. Но я  не знаю, как бы держался,
если бы меня били. Я  прошел  все  свои  следствия удачнейшим образом  - без
битья,  без метода номер  три. Мои  следователи во всех  моих  следствиях не
прикасались ко  мне  пальцем.  Это случайность, не более. Я просто  проходил
следствие рано - в первой половине тридцать  седьмого года, когда пытки  еще
не применялись.
     Но инженер Кипреев  был арестован в 1938 году,  и  вся  грозная картина
битья на следствии была  ему известна. И он выдержал это битье, кинувшись на
следователя,  и, избитый,  посажен  в карцер. Но нужной подписи  следователи
легко добились у Кипреева: его припугнули арестом жены, и Кипреев подписал.
     Вот  этот страшный нравственный удар  Кипреев  пронес сквозь всю жизнь.
Немало в жизни арестантской  есть  унижений,  растлений.  В дневниках  людей
освободительного  движения  России  есть   страшная   травма  -  просьба   о
помиловании. Это  считалось позором  до революции, вечным позором.  И  после
революции  в  общество  политкаторжан   и  ссыльнопоселенцев   не  принимали
категорически  так называемых  "подаванцев",  то  есть  когда-либо по любому
поводу просивших царя об освобождении, о смягчении наказания.
     В тридцатых  годах  не только "подаванцам" все  прощалось, но даже тем,
кто подписал на себя и других заведомую ложь, подчас кровавую, - прощалось.
     Живые примеры давно состарились, давно сгибли в лагере, в ссылке, а те,
что сидели и проходили следствие,  были сплошь "подаванцы".  Поэтому никто и
не знал,  каким нравственным пыткам обрек  себя  Кипреев, уезжая на Охотское
море - во Владивосток, в Магадан.
     Кипреев  был  инженер-физик  из  того самого  Харьковского  физического
института, где раньше всего в Советском Союзе подошли к ядерной реакции. Там
работал  и Курчатов. Харьковский институт не избежал чистки. Одной из первых
жертв в атомной нашей науке был инженер Кипреев.
     Кипреев  знал  себе цену. Но  его  начальники  цену Кипрееву не  знали.
Притом  оказалось, что  нравственная стойкость мало  связана  с  талантом, с
научным опытом,  научной страстью даже. Это были  разные вещи. Зная о побоях
на следствии, Кипреев подготовил себя очень просто - он будет защищаться как
зверь,  отвечать  ударом  на  удар,  не разбирая,  кто  исполнитель,  а  кто
создатель  этой  системы, метода  номер  три. Кипреев  был  избит,  брошен в
карцер.  Все  начиналось  сначала.  Физические  силы  изменяли,  а  вслед за
физической изменяла душевная  твердость. Кипреев  подписал. Угрожали арестом
жены. Кипрееву было безмерно стыдно за  эту слабость, за то, что при встрече
с грубой силой он, интеллигент Кипреев, уступил. Тогда же, в тюрьме, Кипреев
дал себе клятву на всю жизнь никогда не повторять позорного своего поступка.
Впрочем, только Кипрееву  его  действие  казалось  позорным. Рядом  с ним на
нарах лежали также  подписавшие, оклеветавшие. Лежали и не умирали. У позора
нет границ, вернее,  границы всегда личны, и требования к самому себе иные у
каждого жителя следственной камеры.
     С  пятилетним  сроком  Кипреев явился на Колыму, уверенный,  что найдет
путь  к  досрочному  освобождению,  сумеет  вырваться на волю,  на  материк.
Конечно,  инженера  оценят.  И  инженер  заработает  зачеты   рабочих  дней,
освобождение, скидку срока. Кипреев с презрением относился к лагерному труду
физическому, он скоро понял, что  ничего, кроме смерти,  в конце этого  пути
нет.  Работать,  где можно  было  применить  хоть тень  специальных  знаний,
которые были  у  Кипреева,  -  и  он  выйдет на  волю. Хоть  квалификацию не
потеряет.
     Опыт   работы  на  прииске,   сломанные  пальцы,  попавшие  в  скрепер,
физическая слабость, щуплость даже, - все это привело Кипреева в больницу, а
после больницы на пересылку.
     Беда  была еще  и в том,  что  инженер не мог не изобретать,  не искать
научных технических решений в том  хаосе лагерного быта,  в котором  инженер
жил.
     Лагерь же, лагерное  начальство смотрело на  Кипреева как на  раба,  не
более. Энергия  Кипреева,  за которую он сам  себя клял  тысячу раз,  искала
выхода.
     Только ставка в этой игре  должна быть достойной инженера, ученого. Эта
ставка - свобода.
     Колыма не только потому "чудная планета", что  там  "девять  месяцев  в
году"  зима.  Там  в  войну  сто  рублей  платили  за  яблоко,  а  ошибка  в
распределении свежих помидоров, привезенных с материка, приводила к кровавым
драмам.  Все  это  -  и  яблоки  и  помидоры  -  разумеется,  для  вольного,
вольнонаемного мира, к которому заключенный Кипреев не принадлежал.  "Чудная
планета" не только потому, что там "закон - тайга". Не потому, что  Колыма -
сталинский спецлагерь  уничтожения.  Не  потому, что  там дефицит - махорка,
чифирь-чай,  что  это  валюта колымская,  истинное  ее  золото,  за  которое
приобретается все.
     И   все   же  дефицитней  всего   было  стекло  -  стеклянные  изделия,
лабораторная посуда, инструменты. Хрупкость стекла усиливали морозы, а норма
"боя"  не увеличивалась. Простой градусник  медицинский стоил рублей триста.
Но  подпольных  базаров на градусники не существовало.  Врачу  надо  заявить
уполномоченному  райотдела о  предложении, ибо медицинский градусник прятать
труднее, чем  Джоконду.  Но врач  никаких  заявлений  не  подавал. Он просто
платил  триста  рублей  и  приносил градусник  из  дому  мерить  температуру
тяжелобольным.
     На  Колыме  консервная банка - поэма. Жестяная консервная  банка  - это
мерка, удобная мерка всегда под рукой.  Это мерка воды, крупы, муки, киселя,
супа, чая.  Это кружка  для чифиря,  в ней  так удобно  "подварить чифирку".
Кружка эта стерильна -  она  очищена  огнем. Чай, суп разогревают, кипятят в
печке, на огне костра.
     Трехлитровая банка - это классический  котелок доходяг,  с  проволочной
ручкой,  которая удобно прикреплена к  поясу. А кто на Колыме  не был или не
будет доходягой?
     Стеклянная банка - это свет  в  раме деревянного  переплета,  ячеистом,
рассчитанном на обломки стекла. Это прозрачная  банка, в которой так  удобно
хранить медикаменты в амбулатории.
     Полулитровая банка - посуда для третьего блюда лагерной столовой.
     Но не термометры,  не лабораторная посуда, не консервные банки  главный
стеклянный дефицит на Колыме.
     Главный дефицит - это электролампа.
     На Колыме сотни приисков, рудников, тысячи  участков,  разрезов,  шахт,
десятки тысяч  золотых,  урановых,  оловянных, вольфрамовых  забоев,  тысячи
лагерных  командировок,  вольнонаемных  поселков,  лагерных  зон  и  бараков
отрядов охраны, и всюду нужен свет, свет,  свет. Колыма девять месяцев живет
без солнца, без света. Бурный, незакатный солнечный свет не спасает, не дает
ничего.
     Есть свет и энергия от сдвоенных тракторов, от локомотива.
     Промприборы, бутары, забои требуют  света. Подсвеченные юпитерами забои
удлиняют ночную смену, делают производительней труд.
     Везде нужны электролампы. Их возят с материка - трехсотки,  пятисотки и
в тысячу  свечей,  готовых  осветить  барак  и  забой. Неровный свет движков
обрекает лампы на преждевременный износ.
     Электролампа - это государственная проблема на Колыме.
     Не только  забой должен  быть подсвечен. Должна  быть  подсвечена зона,
колючая проволока  с караульными  вышками по  норме,  которую Дальний  Север
увеличивает, а не уменьшает.
     Отряду  охраны  должен быть обеспечен свет.  Простой актировкой  (как в
приисковом забое) тут не обойдешься, тут люди, которые могут бежать, и, хотя
ясно,  что  бежать  зимой некуда и никто  на Колыме зимой никогда никуда  не
бежал,  закон  остается  законом, и, если нет  света или нет  ламп, разносят
горящие факелы вокруг зоны и оставляют их  на снегу до утра, до света. Факел
- это тряпка в мазуте или бензине.
     Электролампы перегорают быстро. И восстановить их нельзя.
     Кипреев  написал  докладную  записку,  удивившую начальника  Дальстроя.
Начальник уже почувствовал  орден  на своем  кителе, кителе,  конечно, а  не
френче и не пиджаке.
     Восстановить лампы можно - лишь бы было цело стекло.
     И  вот  по Колыме полетели  грозные приказы. Все  перегоревшие лампочки
бережно доставлялись в Магадан. На промкомбинате, на сорок седьмом километре
был построен завод. Завод восстановления электрического света.
     Инженер Кипреев  был  назначен  начальником цеха завода. Весь остальной
персонал, штатная ведомость, выросшая вокруг ремонта электроламп, был только
вольнонаемным. Удача была пущена в надежные, вольнонаемные  руки. Но Кипреев
не обращал на это внимания. Его-то создатели завода не могут не заметить
     Результат  был  блестящим.  Конечно,  после   ремонта  лампы  долго  не
работали.  Но сколько-то  часов,  сколько-то  суток золотых  Кипреев  сберег
Колыме. Этих суток  было  очень много. Государство получило огромную выгоду,
военную выгоду, золотую выгоду.
     Директор  Дальстроя  был  награжден  орденом  Ленина.  Все  начальники,
имевшие отношение к ремонту электроламп, получили ордена.
     Однако ни  Москва, ни  Магадан даже не подумали  отметить  заключенного
Кипреева. Для них Кипреев был раб, умный раб, и больше ничего.
     Все  же  директор Дальстроя  не  считал возможным вовсе  забыть  своего
таежного корреспондента.
     На  великий колымский  праздник, отмеченный Москвой,  в узком кругу, на
торжественном вечере в честь - чью честь? - директора Дальстроя,  каждого из
получивших ордена  и благодарности,  -  ведь кроме  правительственного указа
директор  Дальстроя  издал  свой  приказ   о  благодарностях,  награждениях,
поощрениях,  - всем участвовавшим в ремонте электроламп,  всем руководителям
завода,  где  был  цех  по  восстановлению  света,  были,  кроме  орденов  и
благодарностей, еще  заготовлены американские посылки военного  времени. Эти
посылки, входившие в поставку по  лендлизу,  состояли из  костюма, галстука,
рубашки  и ботинок. Костюм,  кажется, пропал при перевозке,  зато ботинки  -
краснокожие  американские ботинки на  толстой подошве - были мечтой  каждого
начальника.
     Директор Дальстроя  посоветовался  с помощником,  и  все решили,  что о
лучшем счастье, о лучшем подарке инженер зэка не может и мечтать.
     О  сокращении  срока  инженеру,  о  полном  его  освобождении  директор
Дальстроя и не предполагал просить Москву в это  тревожное время. Раб должен
быть доволен и старым ботинкам хозяина, костюмом с хозяйского плеча.
     Об этих подарках  говорил весь Магадан, вся Колыма.  Здешние начальники
получили  орденов и благодарностей  предостаточно.  Но американский  костюм,
ботинки  на толстой  подошве - это было вроде путешествия на Луну, полета  в
другой мир.
     Настал  торжественный вечер,  блестящие  картонные коробки  с костюмами
громоздились на столе, затянутом красным сукном.
     Директор Дальстроя прочел приказ, где,  конечно, имя  Кипреева не  было
упомянуто, не могло быть упомянуто.
     Начальник  политуправления  прочел список  на  подарки.  Последней была
названа фамилия Кипреева. Инженер вышел к столу, ярко освещенному лампами, -
его лампами, - и взял коробку из рук директора Дальстроя.
     Кипреев выговорил раздельно и громко:  "Американских обносков я  носить
не буду", - и положил коробку на стол.
     Тут же Кипреев был арестован и получил восемь лет дополнительного срока
по статье - какой, я не знаю, да это и не имеет никакого значения на Колыме,
никого не интересует.
     Впрочем, какая статья за отказ от американских  подарков? Не только, не
только. В заключении следователя по новому "делу" Кипреева сказано: говорил,
что Колыма - это Освенцим без печей.
     Этот второй срок Кипреев встретил  спокойно. Он понимал,  на  что идет,
отказываясь от американских подарков. Но  кое-какие меры личной безопасности
инженер Кипреев  принял.  Меры  были вот  какие. Кипреев попросил  знакомого
написать письмо жене  на материк, что  он, Кипреев,  умер. И перестал писать
письма сам.
     С завода инженер  был удален на прииск, на общие  работы. Вскоре  война
кончилась, лагерная  система сделалась  еще сложнее - Кипреева  как сугубого
рецидивиста ждал номерной лагерь.
     Инженер заболел и попал в центральную больницу для заключенных. Здесь в
работе  Кипреева  была  большая   нужда  -   надо  было  собрать  и  пустить
рентгеновский аппарат, собрать из  старья,  из  деталей-инвалидов. Начальник
больницы доктор Доктор обещал освобождение, скидку  срока.  Инженер  Кипреев
мало верил в такие  обещания  - он числился "больным", а зачеты дают  только
штатным  работникам  больницы.  Но  в  обещание начальника  хотелось верить,
рентгенокабинет не прииск, не золотой забой.
     Здесь мы встретили Хиросиму.
     - Вот она - бомба, это то, чем мы занимались в Харькове.
     - Самоубийство Форрестола. Поток издевательских телеграмм.
     - Ты знаешь, в чем дело? Для  западного интеллигента принимать  решение
сбросить  атомную бомбу очень сложно, очень  тяжело.  Депрессия психическая,
сумасшествие,  самоубийство  -  вот  цена,  какую  платит  за  такие решения
западный  интеллигент. Наш Форрестол  не сошел бы с ума. Сколько встречал ты
хороших людей в жизни? Настоящих, которым хотелось бы подражать, служить?
     - Сейчас вспомню: инженер-вредитель Миллер и еще человек пять.
     - Это очень много.
     - Ассамблея подписала протокол о геноциде.
     - Геноцид? С чем его едят?
     -  Мы подписали  конвенцию.  Конечно,  тридцать  седьмой  год  - это не
геноцид. Это истребление врагов народа. Можно подписывать конвенцию.
     - Режим закручивают на все винты. Мы не  должны молчать. Как в букваре:
"Мы не рабы. Рабы не мы". Мы должны сделать что-то, доказать самим себе.
     - Самим себе доказывают только собственную глупость. Жить, выжить - вот
задача. И не сорваться... Жизнь более серьезна, чем ты думаешь.

     Зеркала  не  хранят  воспоминаний. Но  то, что у  меня  прячется в моем
чемодане, трудно  назвать зеркалом - обломок стекла,  как  будто поверхность
воды замутилась, и река осталась мутной и грязной навсегда,  запомнив что-то
важное, что-то  бесконечно более  важное, чем хрустальный  поток прозрачной,
откровенной до  дна  реки. Зеркало замутилось и  уже не отражает ничего.  Но
когда-то зеркало  было зеркалом,  было подарком  бескорыстным и  пронесенным
мною через два десятилетия  - лагеря, воли, похожей  на лагерь, и всего, что
было после XX съезда партии. Зеркало,  подаренное  мне,  не было  коммерцией
инженера  Кипреева - это  был опыт, научный опыт, след этого  опыта во  тьме
рентгеновского кабинета.  Я  сделал к  этому  зеркальному  куску  деревянную
оправу.  Не сделал -  заказал. Оправа до сих  пор  цела,  ее  делал какой-то
столяр из латышей,  выздоравливающий больной -  за пайку  хлеба.  Я уже  мог
тогда дать пайку хлеба за такой сугубо личный, сугубо легкомысленный заказ.
     Я смотрю на  эту оправу  - грубую, покрашенную масляной  краской, какой
красят полы,  в  больнице шел ремонт,  и столяр выпросил чуток краски. Потом
раму лакировал  - лак давно стерся. В зеркало ничего не видно, а  когда-то я
брился перед ним в Оймяконе, и все  вольняшки завидовали мне. Завидовали мне
до 1953  года, когда в поселок кто-то вольный, кто-то мудрый прислал посылку
из зеркал, дешевых  зеркал. И эти  крошечные  копеечные зеркала - круглые  и
квадратные - продавались по ценам, напоминающим цены на электролампы. Но все
снимали с книжки деньги и покупали.  Зеркала были распроданы в один  день, в
один час.
     Тогда мое самодельное зеркало уже не вызывало зависть моих гостей.
     Зеркало  со мной. Это не  амулет. Приносит ли  это зеркало счастье - не
знаю. Может быть, зеркало привлекает лучи зла, отражает  лучи  зла, не  дает
мне  раствориться в человеческом  потоке,  где  никто, кроме меня,  не знает
Колымы и не знает инженера Кипреева.
     Кипрееву было все равно. Какой-то  уголовник, почти блатной, рецидивист
пограмотней,  приглашенный  начальником   для  обучения  грамотный  блатарь,
постигающий  тайну  рентгенокабинета,   включающий  и  выключающий   рычаги,
блатарь, что шел по фамилии Рогов, учился у Кипреева делу рентгенотехники.
     Тут у начальства  были намерения  немалые, и  меньше  всего  начальство
думало  о  Рогове,  блатаре.  Нет,   но   Рогов  поселился  с  Кипреевым   в
рентгенокабинете, стало быть,  контролировал, следил,  доносил, участвовал в
государственной   ра