онных?
     Теплов звонко и с удовольствием повторил вопрос.
     - Это вы спрашиваете?
     - Да, именно это, - сказал Пешин.
     - Ничем не отличаются, - звонко выговорил Теплов.
     - Вы меня не поняли, гражданин начальник.
     - Я вас  понял.- И Теплов перевел глаза не то выше, не то ниже Пешина и
никак не отвечал на сигналы Пешина - просьбу задать еще вопрос.
     Волна "перековки" перенесла меня в Березники, на станцию Усольская, как
это называлось в те времена.
     Но еще раньше, в ночь  перед моим отъездом, Тамарин пришел  в лагерь, в
четвертую роту, где я жил,  чтобы попрощаться. Оказалось, это не меня увозят
- увозят Тамарина спецконвоем, в Москву.
     -   Поздравляю,  Александр   Александрович.   Это   на   пересмотр,  на
освобождение.
     Тамарин  был  небрит. Щетина  у него  была такая,  что  при  дворе царя
приходилось бриться дважды в день. В лагере же он брился один раз в день.
     -  Это - не освобождение и не пересмотр. Мне остался год  сроку из трех
лет. Неужели  вы  думаете, что  кто-то  пересматривает дела?  Прокуратура по
надзору или какая-нибудь другая организация. Я заявлений не подавал никаких.
Я стар. Я хочу здесь жить, на Севере. Здесь хорошо  - я раньше, в молодости,
Севера не знал. Матери нравится тут. Сестре - тоже. Я хотел здесь умереть. И
вот спецконвой.
     -   Меня   отправляют  с  этапом  завтра  -  открывать   Березниковскую
командировку, бросить первую  лопату  на главную стройку второй пятилетки...
Мы не можем ехать вместе.
     - Нет, у меня спецконвой.
     Мы распрощались, а завтра нас погрузили на "шитик", и "шитик"  сплыл до
Дедюхина,  до  Ленвы,  где  в  старом  складе  и  разместили  первую  партию
заключенных, поднявших на своей спине, своей крови корпуса Березникхимстроя.
     Цинги в берзинские  времена было в лагере  очень  много,  и не только с
грозного Севера, откуда пыльной  змеей время от времени приползали, сползали
с  гор  этапы  отработавшихся.  Севером  грозили  в  управлении,  грозили  в
Березниках. Север - это Усть-Улс и Кутим, где сейчас алмазы. Искали алмазы и
раньше, но  эмиссарам Берзина не везло. Притом лагерь с цингой, с побоями, с
рукоприкладством  походя,  с  убийствами  бессудными  -  доверия  у местного
населения не вызывал. Только потом судьба ссыльных  по коллективизации семей
кубанских  раскулаченных, которых бросили  на снег и на смерть  в  Уральских
лесах, подсказала, что страна готовится к большой крови.
     Пересылка на Ленве была в том же бараке, где мы были размещены, вернее,
в части барака - в верхнем его этаже.
     Конвоир только что завел туда какого-то мужчину  с двумя чемоданами,  в
чекмене каком-то потертом... Спина была очень знакомой.
     - Александр Александрович?
     Мы обнялись. Тамарин  был грязен,  но  весел,  гораздо веселей,  чем на
Вижаихе - при нашем последнем свидании. И я сразу понял почему.
     - Пересмотр?
     - Пересмотр. Было три года, а теперь дали десять, высшую меру с заменой
десятью годами - и я возвращаюсь! На Вишеру!
     - Чего ж вы радуетесь?
     -  Как? Остаться  жить - это главное в моей философии. Мне 65  лет.  До
конца  нового  срока   я  все  равно   не  доживу.  Зато  кончилась   всякая
неизвестность. Я попрошу Берзина дать мне умереть в сельхозе, в моей светлой
комнате с  потолком  из  парниковых  рам. После приговора я мог  проситься в
любое  место,  но  я  немало  потратил  сил,  чтобы  выпросить  возвращение,
возвращение.  А  срок...  Все  это чепуха -  срок.  Большая командировка или
маленькая командировка - вот  и вся разница. Вот отдохну, переночую и завтра
на Вишеру.
     А причины, причины... Конечно, есть причины. Есть объяснения.
     За границей вышли  в свет мемуары Энвера. В самих мемуарах ни  слова  о
Тамарине  не говорилось,  но  предисловие  к книге  написал бывший  адъютант
Энвера. Адъютант написал,  что  Энвер ускользнул только благодаря содействию
Тамарина,  с  которым  Энвер,  по словам  адъютанта,  был  знаком,  дружен и
переписывался  еще  со  времен  службы  Хан-Гирея  при  царском  дворе.  Эта
переписка продолжалась и позже. Следствие, конечно, установило, что, если бы
Энвера  не  убили  на  границе  - Тамарин,  тайный  мусульманин,  должен был
возглавить газават и  положить к ногам  Энвера Москву и Петроград. Весь этот
стиль следствия пышным кровавым  цветом  расцвел в тридцатые  годы. "Школа",
почерк один и тот же.
     Но  Берзин был  знаком  с почерком провокаторов  и не поверил ни одному
слову нового следствия по делу Тамарина. Берзин читал воспоминания Локкарта,
статьи Локкарта о своем, берзинском деле. 1918  год. В этих статьях-мемуарах
латыш  изображался  союзником Локкарта, английским, а не советским  шпионом.
Место в сельхозе за Тамариным было закреплено навечно. Обещания начальника -
хрупкая вещь, но все же покрепче вечности, как показывало время.
     Тамарин  стал  готовиться  не  совсем  к  той   работе,  которой  хотел
заниматься  на первых порах после "пересмотра" дела.  И хотя  по-прежнему на
стол  Берзина старый агроном  в  чекмене  ежедневно ставил свежую  вишерскую
розу, вишерскую орхидею, думал он не только о розах.
     Первый  трехлетний  срок  Тамарина  кончился,  но он  о нем и не думал.
Судьбе нужна кровавая жертва, и эта жертва приносится. Умерла мать Тамарина,
огромная  веселая кавказская старуха,  которой  так  нравился Север, которая
хотела  подбодрить сына, поверить в его увлечение, в  его план, в  его путь,
зыбкий путь.  Когда выяснилось, что новый срок - десять лет, старуха умерла.
Быстро умерла,  в  неделю. Ей  так  нравился Север, но  сердце  не выдержало
Севера. Осталась сестра.  Младше  Александра  Александровича,  но тоже седая
старуха. Сестра  работала  машинисткой  в конторе Вишхимза, все  еще  веря в
брата, в его счастье, в его судьбу.
     В  1931 году Берзин  принял  новое  большое  назначение  -  на  Колыму,
директором Дальстроя. Это был пост, где Берзин совмещал в себе высшую власть
окраинного края  - восьмой  части  Советского Союза -  партийную, советскую,
военную, профсоюзную и так далее.
     Геологическая  разведка  -  экспедиция  Билибина,  Цареградского   дали
превосходные  результаты. Запасы  золота  были богаты,  оставались  пустяки:
добыть это золото на шестидесятиградусном морозе.
     О том,  что на Колыме есть золото, известно триста лет. Но ни один царь
не решался  добывать это золото принудительным  трудом, арестантским трудом,
рабским  трудом,  решился  на это только  Сталин...  После  первого  года  -
Беломорканала, после  Вишеры - решили, что  с  человеком  все сделать можно,
границы его  унижения безмерны, его физическая крепость безмерна. Оказалось,
что можно изобретать ради второго блюда на обед по шкале - производственной,
ударной  и  стахановской,  как  к  тридцать  седьмому  году  стали  называть
наивысший паек лагерников  или  колымармейцев,  как  их  называли  в газетах
тогда. Для этого золотого предприятия, для этого дела по колонизации края, а
позже для  физического истребления  врагов народа, искали  человека. И лучше
Берзина  не  нашли.  Берзин  относился  с  полным презрением  к людям, не  с
ненавистью, а с презрением.
     Первый колымский начальник с правом побольше, чем у генерал-губернатора
Восточной  Сибири - Ивана  Пестеля, отца  Пестеля-декабриста, Берзин  взял с
собой  Тамарина  -  по  сельскохозяйственной  части  -   экспериментировать,
доказывать, прославлять.  Были созданы сельхозы по типу вишерских  - сначала
вокруг Владивостока, а потом близ Эльгена.
     Опорное  селькое  хозяйство на Эльгене, в  центре Колымы,  было упрямым
капризом и Берзина, и Тамарина.
     Берзин  считал,  что будущий центр  Колымы  - не приморский Магадан,  а
Тасканская долина. Магадан - только порт.
     В Тасканской долине земли было чуть побольше, чем на голых скалах всего
Колымского края.
     Там  создали совхоз,  убили миллионы  на  доказательство недоказуемого.
Вызревать  картошка  не хотела. Картошку  выращивали в парниках, высаживали,
как   капусту,  на  бесконечных  "ударниках",  субботниках  лагерного  типа,
заставляли заключенных там работать, высаживать эту рассаду "для себя". "Для
себя"! Я немало поработал на таких "субботниках"...
     Через  год лагерная Колыма  дала первое  золото, в 1935 году Берзин был
награжден  орденом Ленина.  Александр  Александрович  получил  реабилитацию,
снятие  судимости.  Сестра его к  этому  времени тоже  умерла,  но Александр
Александрович еще держался. Писал  в  журналах  статьи  -  на этот раз  не о
молодой комсомольской поэзии, а о своих  сельскохозяйственных экспериментах.
Александр Александрович  вывел  сорт  капусты  "Гибрид Тамарина",  особенный
какой-то, северный, как бы мичуринский сорт. 32 тонны с гектара.  Капуста, а
не роза! На  фотографии капуста выглядит как огромная роза - крупный, крутой
бутон.  "Дыня-тыква Тамарина"  -  вес  40  килограммов!  Картофель  селекции
Тамарина!
     Александр  Александрович возглавил  на Колыме отделение растениеводства
Дальневосточной академии наук.
     Тамарин делал  доклады в Академии  сельскохозяйственных  наук,  ездил в
Москву, спешил.
     Тревога тридцать пятого года,  кровь тридцать пятого года, арестантские
потоки,  где  было   много  друзей  и   знакомых  самого  Берзина,   пугали,
настораживали  Тамарина.  Берзин  выступал  и  клеймил,  разоблачал  и судил
разнообразных  вредителей  и  шпионов  из   числа  своих   подчиненных   как
"просочившихся,  пробравшихся  в  ряды"  до  того  дня,  пока  сам  не  стал
"вредителем и шпионом".
     Комиссия  за  комиссией  изучали   Берзинское   царство,   допрашивали,
вызывали...
     Тамарин чувствовал всю шаткость, всю непрочность своего положения. Ведь
только  в  тридцать  пятом   году  была   с  Тамарина  снята   судимость  "с
восстановлением во всех правах".
     Тамарин получил право приехать на  Колыму  как  вольнонаемный  работник
сельского хозяйства Севера, как  дальневосточный Мичурин, как дальстроевский
чародей. Договор был подписан в Москве, в 1935 году.
     Успех овощных урожаев в лагерях под Владивостоком был велик. Бесплатная
рабочая  сила  арестантская,  неограниченная  на  Дальстроевской  транзитке,
делала   чудеса.  Выбранные  из  этапов  агрономы,  вдохновленные  обещанием
досрочного освобождения, зачетами рабочих дней,  не щадили себя, ставя любые
опыты. За неудачу тут пока не преследовали. Лихорадочно искали удачу. Но все
это -  материк, Большая  земля,  Дальний Восток, а не Дальний Север. Но и на
Дальнем  Севере  начинались  опыты - в  Тасканской  долине,  на  Эльгене,  в
Сеймчане, на побережье близ Магадана.
     Но не было  свободы, подготовленной так тщательно, с таким  бесконечным
унижением,  изворотливостью  и  осторожностью.  На  Колыму  с  материка  шли
арестантские эшелоны. Мир, сотворенный для Тамарина Берзиным,  рассыпался на
куски. Многие  деятели кировского и докировского  времени  нашли  у  Берзина
службу  как бы  запаса. Так, Ф. Медведь, начальник  Ленинградского ОГПУ,  во
время убийства Кирова был у Берзина начальником южного ОГПУ. В первом случае
ГП   значит   "государственно-политическое",   а   во   втором   -    только
"горно-промышленное" - лингвистические забавы работников "органов".
     Пришел  тридцать  шестой  год,  с  расстрелами,  с   разоблачениями,  с
покаяниями. За тридцать шестым - тридцать седьмой.
     На  Колыме  было  много "процессов", но этих местных жертв Сталину было
мало. В пасть Молоху надо было кинуть жертву покрупнее.
     В  ноябре   тридцать  седьмого  года  Берзин  был  вызван  в  Москву  с
предоставлением годового отпуска. Директором Дальстроя был назначен  Павлов.
Берзин представил нового  начальника партактиву  Дальстроя. Ехать  вместе  с
Павловым на прииски сдавать хозяйство не было времени - торопила Москва.
     Перед  отъездом  Берзин  помог Тамарину  получить oтпуск  "на материк".
Дальстроевец с двухлетним  стажем, Александр Александрович  не  выслужил еще
отпуска. Этот отпуск - последнее благодеяние, оказанное директором Дальстроя
генералу Хан-Гирею.
     Ехали  они в  одном вагоне.  Берзин  был,  как  всегда,  хмур.  Уже под
Москвой, в Александрове, в ледяную  метельную декабрьскую ночь Берзин  вышел
на  перрон. И в  вагон  не  вернулся. Поезд пришел  в  Москву  без  Берзина,
Тамарин,  переждав  несколько  дней настоящей  своей  свободы  -  первой  за
двадцать  лет,  пытался  узнать о  судьбе своего многолетнего  начальника  и
покровителя.  В один из таких визитов в  представительство Дальстроя Тамарин
узнал, что он и сам уволен "из системы", уволен заочно и навсегда.
     Тамарин решил еще раз попытать  свое счастье. Всякое заявление, жалоба,
просьба  в  те  годы  были   привлечением  внимания   к   жалобщику,  риском
смертельным. Но Тамарин был стар. Он не хотел ждать.  Да, стариком  он стал,
не хотел, не  мог ждать. Тамарин написал заявление в Управление  Дальстроя с
просьбой вернуть его для работы на Колыму. Тамарин получил  отказ  - в таких
специалистах послеберзинская Колыма не нуждалась.
     Был  март тридцать  восьмого  года, все пересылки  страны  были  забиты
арестантскими  эшелонами. Смысл ответа был такой:  если тебя и привезут,  то
только под конвоем.
     Это был последний след Хан-Гирея, садовника и генерала на нашей земле.
     Судьбы Берзина и Тамарина очень схожи. Оба они служили силе и слушались
этой силы. Верили в силу. И сила их обманула.
     Дело  Локкарта  Берзину  никогда  не  простили,  не забыли.  На  Западе
мемуаристы  считали  Берзина  верным  участником  английского  заговора.  Ни
Ленина, ни  Дзержинского, знавших подробности Локкартовского  дела,  не было
уже в живых. И когда пришел час, Сталин убил  Берзина. Около государственных
тайн слишком горячо людям, даже с такой холодной кровью, как у Берзина.
     (1967)

ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА

     С  тридцатого  года пошла эта  мода: продавать  инженеров. Лагерь  имел
доход немалый  от продажи  на сторону носителей  технических  знаний. Лагерь
получал  полную  ставку,  и из  нее  вычиталось  питание арестанта,  одежда,
конвой,  следовательский   аппарат,  даже  ГУЛАГ.  Но   после   вычета  всех
коммунальных  расходов  оставалась  приличная  сумма.  Эта  сумма  вовсе  не
поступала в руки арестанта  или на его текущий счет.  Нет. Сумма поступала в
доход государства, и  заключенный получал  вполне произвольные  премиальные,
которых хватало иногда  на пачку папирос  "Пушка", а иногда  и  на несколько
пачек. Лагерное начальство  поумнее добивалось  от Москвы разрешения платить
пусть малый, но определенный процент заработка,  отдавать  эту сумму в  руки
арестанту. Но разрешения на такой  расчет от Москвы не давалось, и инженерам
платили  произвольно. Как,  впрочем, и землекопам и плотникам. Правительство
почему-то боялось даже иллюзии зарплаты, превращая ее в награду,  в премию и
называя эту зарплату "премией".
     В    числе   первых   инженеров-заключенных,   проданных   лагерем   на
строительство, в нашем лагерном  отделении был  Виктор  Петрович  Финдикаки,
сосед мой по бараку.
     Виктор Петрович  Финдикаки  - срок пять  лет, статья пятьдесят восьмая,
пункты семь и одиннадцать,  был  первым русским инженером, поставившим - это
было на  Украине -  прокатку  цветных металлов. Его работы по  специальности
хорошо  известны в  русской  технике, и,  когда  Виктору Петровичу предложил
новый хозяин  -  Березниковский химкомбинат - отредактировать учебную книжку
по  специальности,  Виктор Петрович  взялся за эту работу с  энтузиазмом, но
скоро погрустнел, и я с  трудом  добился  от Виктора  Петровича  причины его
огорчения.
     Виктор  Петрович  без  тени  улыбки объяснил,  что  в  редактируемом им
учебнике встречается слово "вредит" -  и везде вычеркнул это слово.  Заменил
словом "препятствует". Теперь эти результаты у начальства.
     Правка Виктора Петровича не встретила возражения у начальства, и Виктор
Петрович остался на инженерной должности.
     Пустяк,  конечно. Но  для  Виктора  Петровича это было  дело серьезное,
принципиальное, а почему - сейчас объясню.
     Виктор Петрович был  человеком "расколовшимся", как  говорят блатные  и
лагерные начальники.  На своем  процессе он помогал следствию, участвовал  в
очных ставках, был  запуган, сбит с ног и растоптан. И кажется, не  только в
переносном смысле. Виктор  Петрович прошел  несколько "конвейеров",  как это
стало называться повсюду через четыре-пять лет.
     Начальник производственного лагеря Павел Петрович Миллер знал Финдикаки
по тюрьме. И хотя сам  Миллер  выдержал и конвейеры и плюхи и получил десять
лет, он как-то  безразлично относился к  проступку Виктора Петровича. Сам же
Виктор  Петрович  мучился  своим   предательством  ужасно.   По   всем  этим
вредительским делам были расстрелы.  Понемножку,  правда,  но  расстреливали
уже.  Приехал  в лагерь шахтинец Бояршинов  и  тоже как  будто  недружелюбно
беседовал с Финдикаки.
     Сознание  какого-то  провала,   нравственного   падения  безмерного  не
оставляло Финдикаки долго. Виктор Петрович (его койка в бараке стояла  рядом
с  моей)  не хотел даже работать на  какой-нибудь блатной, привилегированной
должности,  бригадиром,  десятником  или помощником  самого  Павла Петровича
Миллера.
     Финдикаки был человек  физически  крепкий, невысок, широкоплеч.  Помню,
немного  он удивил Миллера, когда попросился в бригаду грузчиков на  содовый
завод.  Бригада  эта, не имея вольного  хождения,  вызывалась из  лагеря  на
содовый  завод  в  любое  время  суток для  погрузки или разгрузки  вагонов.
Быстрота    работы   была   тем    преимуществом,   которое   из-за   угрозы
железнодорожного штрафа администрация содового  завода  ценила очень высоко.
Миллер  посоветовал  инженеру  поговорить   с  бригадиром  грузчиков.  Юдин,
бригадир, жил тут же в  бараке и расхохотался, выслушав  просьбу  Финдикаки.
Природный  пахан  Юдин  не любил  белоручек, инженеров,  вообще ученых.  Но,
уступая желанию Миллера, взял Финдикаки в свою бригаду.
     С той поры мы встречались с Финдикаки редко, хотя и спали рядом.
     Прошло какое-то время, и в Химстрой понадобился умный  раб, ученый раб.
Понадобился инженерный мозг. Есть  работа для Финдикаки.  Но Виктор Петрович
отказался:  "Нет,  я  не  хочу  возвращаться  в  мир, где  мне каждое  слово
ненавистно,   каждый  технический   термин  будто  язык  стукачей,  лексикон
предателей". Миллер пожал плечами, и Финдикаки продолжал работать грузчиком.
     Но  скоро Финдикаки  немножко  остыл,  судебная  травма стала  немножко
сглаживаться.  В лагерь прибыли  другие  инженеры,  расколотые. К ним Виктор
Петрович приглядывался. Живут  и  не умирают ни от собственного стыда, ни от
презрения окружающих.  Да и бойкота никакого  нет -  люди как люди. И Виктор
Петрович стал немножко жалеть о своем капризе, о своем мальчишестве.
     Снова вышла инженерная  должность  на строительстве, и  Миллер -  через
него  шло  ходатайство  начальнику -  отказал  нескольким  только  прибывшим
инженерам. Виктор Петрович был спрошен еще раз и согласился.  Но  назначение
вызвало резкий, дикий протест бригадира грузчиков: "Для какой-то  конторской
работы у меня снимают лучшего грузчика. Нет, Павел Петрович. Блат поломан. Я
до Берзина дойду, а всех вас разоблачу".
     Началось  действительное  следствие  о  вредительстве  Миллера,  но,  к
счастью,  кто-то из прежнего начальства сделал внушение бригадиру грузчиков.
И Виктор Петрович Финдикаки вернулся на инженерную работу.
     По-прежнему мы стали засыпать вместе - наши топчаны стояли рядом. Снова
я слышал, как Финдикаки шептал перед сном, как молитву: "Жизнь  - это говно.
Говенная штука". Пять лет.
     Ни тон, ни текст заклинания Виктора Петровича не изменились.
     (1967)

БОРИС ЮЖАНИН

     В  один из  осенних  дней  тридцатого года пришел арестантский  этап  -
теплушка  номер  сорок  какого-то  эшелона, идущего на  север, на  север, на
север. Все  пути были забиты. Ж