боте,   как   друг   народа.   Постоянно   информировал,
предупреждал всякие беседы, визиты. И если не мешал, то доносил, блюл.
     Это  была главная цель начальства. А кроме  того, Кипреев готовил смену
самому себе - из бытовиков.
     Как только Рогов научился  бы делу - это была профессия на всю жизнь, -
Кипреева послали бы в Берлаг, номерной лагерь для рецидивистов.
     Все это Кипреев  понимал и не  собирался противоречить судьбе.  Он учил
Рогова, не думая о себе.
     Удача Кипреева была в том, что Рогов плохо учился. Как всякий  бытовик,
понимающий  главное,  что  начальство  не  забудет  бытовиков  ни при  каких
обстоятельствах. Рогов не очень внимательно  учился.  Но пришел  час.  Рогов
сказал,  что он может работать, и Кипреева отправили в номерной лагерь. Но в
рентгеноаппарате что-то разладилось, и через врачей Кипреева снова  прислали
в больницу. Рентгенокабинет заработал.
     К этому времени относится опыт Кипреева с блендой.
     Словарь иностранных слов 1964 года так объясняет слово "бленда": "...4)
диафрагма  (заслонка  с  произвольно изменяемым  отверстием), применяемая  в
фотографии, микроскопии и рентгеноскопии".
     Двадцать лет назад в словаре иностранных слов "бленды" нет. Это новинка
военного   времени  -   попутное   изобретение,  связанное   с   электронным
микроскопом.
     В руки  Кипреева  попала  оборванная страница технического  журнала,  и
бленда была применена в рентгенокабинете в больнице для заключенных на левом
берегу Колымы.
     Бленда  была  гордостью  инженера  Кипреева  -   его  надеждой,  слабой
надеждой,  впрочем. О бленде было доложено на  врачебной конференции, послан
доклад в Магадан, в Москву. Никакого ответа.

     - А зеркало ты можешь сделать?
     - Конечно.
     - Большое. Вроде трюмо.
     - Любое. Было бы серебро.
     - А ложки серебряные?
     - Годятся.
     Толстое  стекло для столов в  кабинетах  начальников  было выписано  со
склада и перевезено в рентгенокабинет.
     Первый опыт  был неудачен,  и  Кипреев  в  бешенстве  расколол молотком
зеркало.
     Один из этих осколков - мое зеркало, кипреевский подарок.
     Второй раз  все  прошло удачно,  и  начальство получило из рук Кипреева
свою мечту - трюмо.
     Начальник  даже и не  думал чем-нибудь  отблагодарить Кипреева. К чему?
Грамотный раб  и  так  должен быть благодарен, что его держат в больнице  на
койке.  Если  бы  бленда  нашла  внимание   начальства,  получена   была  бы
благодарность  - не  больше.  Вот  трюмо  - это реальность,  а  бленда  миф,
туман... Кипреев был вполне согласен с начальником.
     Но  по ночам, засыпая  на  топчане в углу  рентгенокабинета, дождавшись
ухода очередной бабы от своего помощника, ученика и осведомителя, Кипреев не
хотел  верить  ни  Колыме, ни  самому  себе.  Ведь бленда  же не  шутка. Это
технический подвиг.  Нет,  ни Москве, ни  Магадану не  было  дела  до бленды
инженера Кипреева.
     В лагере не отвечают на письма и напоминать не любят. Приходится только
ждать. Случая, какой-то важной встречи.
     Все  это трепало  нервы  -  если  эта  шагреневая кожа  еще  была цела,
изорванная, истрепанная.
     Надежда  для  арестанта  -  всегда  кандалы. Надежда  всегда несвобода.
Человек, надеющийся на что-то, меняет свое поведение, чаще кривит душой, чем
человек, не имеющий надежды. Пока  инженер ждал решения  об  этой  проклятой
бленде, он  прикусил  язык, пропускал  мимо  ушей все  шуточки  нужные и  не
нужные,  которыми  развлекалось его  ближайшее начальство,  не говоря  уж  о
помощнике, который ждал  дня и часа своего, когда  будет  хозяином. Рогов  и
зеркала уж научился делать - прибыль, навар обеспечен.
     О бленде  знали все. Шутили над Кипреевым все  - в том  числе секретарь
парторганизации больницы аптекарь Кругляк.  Мордастый аптекарь был  неплохой
парень, но горяч, а главное - его учили, что заключенный - это червь. А этот
Кипреев...  Аптекарь приехал  в  больницу  недавно,  истории  восстановления
электрических  лампочек нигде  не  слыхал.  Никогда не  подумал, что  стоило
собрать рентгеновский кабинет в глухой тайге на Дальнем Севере.
     Бленда казалась Кругляку ловкой выдумкой Кипреева, желанием  "раскинуть
темноту", "зарядить туфту" - этим-то словам аптекарь уже научился.
     В  процедурной   хирургического  отделения  Кругляк  обругал  Кипреева.
Инженер  схватил табуретку и замахнулся на секретаря парторганизации. Тут же
табуретку у Кипреева вырвали, увели его в палату.
     Кипрееву грозил расстрел. Или отправка на штрафной  прииск, в спецзону,
что хуже  расстрела. У  Кипреева  в  больнице  было  много  друзей,  и не по
зеркалам только. История  с электролампочками  была  хорошо известна, свежа.
Ему помогали. Но тут пятьдесят восемь и пункт восемь - террор.
     Пошли  к  начальнику  больницы.  Это сделали  женщины-врачи.  Начальник
больницы  Винокуров  не  любил  Кругляка.  Винокуров  ценил  инженера,  ждал
результатов на запрос о бленде, а главное,  был  незлой  человек. Начальник,
который  не  использовал  своей  власти  для  зла.  Самоснабженец, карьерист
Винокуров не делал людям добра, но и зла не хотел никому.
     - Хорошо, я не передам материал  уполномоченному для начала дела против
Кипреева только  в  том случае, - сказал Винокуров, - если  не будет рапорта
Кругляка, самого пострадавшего. Если будет  рапорт - дело начнется. Штрафной
прииск - это минимум.
     - Спасибо.
     С Кругляком говорили мужчины, говорили его друзья.
     - Неужели ты не понимаешь, что человека расстреляют. Ведь он бесправен.
Это не я и не ты.
     - Но он руку поднял.
     - Руку  он не поднял, этого никто не видал.  А вот если бы  я ругался с
тобой, то по второму слову дал бы тебе по роже, потому что ты во все лезешь,
ко всем цепляешься.
     Кругляк,  добрый малый  по существу,  совсем непригодный  для колымских
начальников, сдался на уговоры. Кругляк не подал рапорта.
     Кипреев остался в  больнице.  Прошел еще  месяц, и  в  больницу приехал
генерал-майор Деревянко, заместитель директора Дальстроя по  лагерю  - самый
высокий начальник для заключенных.
     В больнице начальство любило останавливаться. Там было где остановиться
большому  северному  начальству,  было  где  выпить  и  закусить,  было  где
отдохнуть.
     Генерал-майор  Деревянко, облачившись в белый халат, ходил из отделения
в  отделение,  разминаясь  перед  обедом.   Настроение  генерал-майора  было
радужным, и Винокуров решил рискнуть.
     - Вот у меня есть заключенный, сделавший важную для государства работу.
     - Что за работа?
     Начальник больницы кое-как объяснил генерал-майору, что такое бленда.
     - Я хочу на досрочное представить этого заключенного.
     Генерал-майор  поинтересовался  анкетными  данными  и,  получив  ответ,
помычал.
     - Вот что я тебе скажу, начальник, - сказал генерал-майор, - там бленда
блендой, а ты лучше отправь этого инженера... Корнеева...
     - Кипреева, товарищ начальник.
     -  Вот-вот, Кипреева.  Отправь  его  туда,  где ему  положено  быть  по
анкетным данным.
     - Слушаюсь, товарищ начальник.
     Через неделю Кипреева отправили, а еще через неделю разладился рентген,
и Кипреева вызвали снова в больницу.
     Теперь   уже  было   не   до  шуток  -  Винокуров  боялся,  чтоб   гнев
генерал-майора не пал на него.
     Начальник  управления не поверит,  что рентген разладился.  Кипреев был
назначен в этап, но заболел и остался.
     Теперь не могло быть  и речи о работе в рентгенокабинете. Кипреев понял
это хорошо.
     У Кипреева  был  мастоидит - простуженная голова на лагерной приисковой
койке,  - и операция была жизненным показанием. Но никто не хотел  верить ни
температуре,  ни  докладам  врачей.  Винокуров  бушевал,   требуя  скорейшей
операции.
     Лучшие хирурги больницы собирались делать мастоидит кипреевский. Хирург
Браудэ был  чуть не специалист по мастоидитам. На  Колыме простуд больше чем
надо, Браудэ был очень опытен, сделал сотни таких операций. Но Браудэ должен
был  только  ассистировать.  Операцию должна  была делать  доктор  Новикова,
крупный отоларинголог, ученица Воячека, много лет проработавшая в Дальстрое.
Новикова никогда не была в заключении, но уже  много лет работала только  на
северных окраинах.  И не потому, что длинный рубль. А потому, что на Дальнем
Севере Новиковой многое прощалось. Новикова была алкоголичка запойная. После
смерти  мужа  талантливая  ушница, красавица  скиталась  годами  по Дальнему
Северу. Начинала блестяще, а потом срывалась на долгие недели.
     Новиковой было лет пятьдесят. Выше ее не было по квалификации человека.
Сейчас ушница была в запое, запой  кончался,  и  начальник больницы разрешил
задержать Кипреева на несколько дней.
     В эти несколько дней Новикова поднялась. Руки у нее перестали трястись,
и ушница блестяще сделала операцию Кипрееву - прощальный, вполне медицинский
подарок  своему  рентгенотехнику. Ассистировал  ей Браудэ, и Кипреев  лег  в
больницу.
     Кипреев понял, что надеяться больше нельзя, что в больнице он  оставлен
не будет ни на один лишний час.
     Ждал его номерной  лагерь, где на работу ходили строем по пять, локти в
локти, где по тридцать собак окружали колонну людей, когда их гоняли.
     В   этой   безнадежности  последней  Кипреев  не  изменил  себе.  Когда
заведующий отделением  выписал  больному  с операцией  мастоидита, серьезной
операцией, заключенному-инженеру  спецзаказ,  то  есть  диетическое питание,
улучшенное питание,  Кипреев отказался,  заявив, что в отделении  на  триста
человек есть больные тяжелее его, с большим правом на спецзаказ.
     И Кипреева увезли.

     Пятнадцать  лет  я искал инженера Кипреева. Посвятил его памяти пьесу -
это решительное средство для вмешательства человека в загробный мир.
     Мало было написать о Кипрееве пьесу,  посвятить его  памяти.  Надо было
еще, чтоб на центральной улице Москвы в коммунальной квартире, где живет моя
давняя знакомая, сменилась соседка. По объявлению, по обмену.
     Новая соседка, знакомясь с жильцами, вошла и увидела пьесу, посвященную
Кипрееву, на столе; повертела пьесу в руках.
     - Совпадают буквы инициалов с моим знакомым. Только он не на  Колыме, а
совсем в другом месте.
     Моя  знакомая  позвонила  мне. Я  отказался  продолжать  разговор.  Это
ошибка. К тому же по пьесе герой врач, а Кипреев - инженер-физик.
     - Вот именно, инженер-физик.
     Я оделся и поехал к новой жилице коммунальной квартиры.
     Очень хитрые узоры плетет судьба. А почему? Почему понадобилось столько
совпадений,  чтобы воля судьбы сказалась так убедительно? Мы мало  ищем друг
друга, и судьба берет наши жизни в свои руки.
     Инженер  Кипреев остался в  живых и  живет на Севере.  Освободился  еще
десять  лет назад. Был увезен  в Москву и работал в  закрытых лагерях. После
освобождения вернулся на Север. Хочет работать на Севере до пенсии.
     Я повидался с инженером Кипреевым.
     -  Ученым я уже не буду.  Рядовой инженер  - так. Вернуться бесправным,
отставшим - все мои сослуживцы, сокурсники давно лауреаты.
     - Что за чушь.
     - Нет, не  чушь. Мне легче дышится на  Севере.  До  пенсии  будет легче
дышаться.
     (1967)

БОЛЬ

     Это  странная история, такая странная, что и понять ее нельзя тому, кто
не  был в  лагере, кто  не знает  темных глубин  уголовного  мира,  блатного
царства. Лагерь -  это дно жизни. Преступный  мир -  это  не  дно  дна.  Это
совсем, совсем другое, нечеловеческое.
     Есть  банальная  фраза: история повторяется дважды  -  первый  раз  как
трагедия, второй раз как фарс.
     Нет.  Есть  еще  третье отражение  тех  же  событий,  того  же  сюжета,
отражение  в вогнутом  зеркале  подземного миpa. Сюжет  невообразим и все же
реален, существует взаправду, живет рядом с нами.
     В этом вогнутом зеркале  чувств и поступков отражаются вполне  реальные
виселицы на приисковых "правилках", "судах  чести" блатарей. Здесь играют  в
войну, повторяют спектакли войны и льется живая кровь.
     Есть мир высших  сил, мир гомеровских богов, спускающихся  к нам, чтобы
показать себя и своим примером улучшить  человеческую  породу.  Правда, боги
опаздывают.  Гомер  хвалил ахеян, а мы восхищаемся  Гектором -  нравственный
климат  немножко изменился. Иногда боги зовут людей  на небо,  чтобы сделать
человека "высоких зрелищ" зрителем. Все это разгадано поэтом давно. Есть мир
и подземный ад, откуда люди иногда возвращаются, не исчезают навсегда. Зачем
они возвращаются? Сердце этих людей наполнено вечной тревогой, вечным ужасом
темного мира, отнюдь не загробного.
     Этот мир реальней, чем гомеровские небеса.

     Шелгунов  "тормозился"  на  пересылке  во  Владивостоке  -  оборванный,
грязный,  голодный, недобитый конвоем отказчик от работы. Надо  было жить, а
на  кораблях,  как на тележках для газовых печей Освенцима, везли и везли за
море  пароход за  пароходом, этап за этапом. За морем, откуда не возвращался
никто, Шелгунов уже побывал в  прошлом году в прибольничной  долине смерти и
дождался  обратной отправки  на  материк -  на золото  шелгуновские кости не
брали.
     Сейчас опасность опять приближалась, вся  зыбкость  арестантского жития
ощущалась Шелгуновым все явственней. И не  было выхода из  этой зыбкости, из
этой ненадежности.
     Пересылка  -  огромный  поселок,  перерезанный  в  разных  направлениях
правильными квадратами зон,  опутанный проволокой и  простреливаемый с сотни
караульных вышек, освещенный, просвеченный тысячей юпитеров, слепящих слабые
арестантские глаза.
     Нары этой огромной пересылки - ворот на Колыму - то внезапно пустели, а
то вновь наполнялись измученными грязными людьми - новыми этапами с воли.
     Пароходы возвращались, пересылка отрыгала новую порцию людей, пустела и
вновь наполнялась.
     В зоне, где жил Шелгунов, - самой  большой зоне пересылки,  - очищались
все бараки, кроме  девятого. В девятом жили блатари. Там  гулял сам Король -
главарь. Надзиратели туда  не  показывались, лагерная  обслуга  каждый  день
подбирала у крыльца трупы качавших права с Королем.
     В этот барак повара тащили  с кухни свои  лучшие блюда и лучшие вещи  -
тряпки всех этапов непременно игрались в девятом, королевском, бараке.
     Шелгунов, прямой потомок землевольцев Шелгуновых, отец  которого был на
воле академиком, а мать - профессором, с детских лет жил книгами и для книг;
книголюб  и  книгочей,  он  всосал  русскую  культуру   с  молоком   матери.
Девятнадцатый век, золотой век человечества, формировал Шелгунова.
     Делись  знанием. Верь  людям,  люби людей -  так учила великая  русская
литература,  и Шелгунов давно  чувствовал в  себе  силы возвратить  обществу
полученное по наследству. Жертвовать собой  - для  любого. Восставать против
неправды, как бы мелка она ни была, особенно если неправда - близко.
     Тюрьма  и ссылка  были первым ответом государства на попытки  Шелгунова
жить так, как его учили книги, как учил девятнадцатый век.
     Шелгунов  был поражен низостью людей, которые окружали его. В лагере не
было героев. Шелгунов  не хотел  верить, что девятнадцатый  век обманул его.
Глубокое разочарование  в  людях во  время следствия, этапа, транзитки вдруг
сменилось  прежней  бодростью,  прежней  восторженностью.  Шелгунов  искал и
встретил то, что он хотел, то, о чем он мечтал, - живые примеры. Он встретил
силу, о которой много читал раньше и вера в которую вошла в кровь Шелгунова.
Это был блатной, преступный мир.
     Начальство, которое топтало, било, презирало соседей и друзей Шелгунова
и самого Шелгунова, боялось и благовело перед уголовниками.
     Вот  мир, который  смело поставил себя против государства, мир, который
может  помочь  Шелгунову  в  его  слепой  романтической жажде  добра,  жажде
мщения...
     - У вас тут нет романиста?
     Кто-то переобувался, поставив ногу на нары. По галстуку, носкам в мире,
где много лет существовали только портянки, Шелгунов безошибочно определил -
из девятого барака.
     - Есть один. Эй, писатель!
     - Здесь писатель!
     Шелгунов вывернулся из темноты.
     - Пойдем-ка к Королю - тиснешь чего-нибудь.
     - Я не пойду.
     - Как же это ты не пойдешь? До вечера не доживешь, дурачок!
     Художественная  литература  хорошо подготовила Шелгунова  к  встрече  с
преступным миром. Благоговея, Шелгунов переступил порог девятого барака. Все
его  нервы,  вся  его  тяга  к добру  были напряжены,  звенели,  как струны.
Шелгунов  должен  был  добиться  успеха, завоевать внимание, доверие, любовь
высокого слушателя - хозяина тут, Короля. И Шелгунов успеха добился. Все его
злоключения кончились в тот самый  миг, когда сухие губы Короля раздвинулись
в улыбке.
     Что Шелгунов "тискал" - дай бог памяти! С беспроигрышной карты - "Графа
Монте-Кристо" -  Шелгунов  и  ходить  не  захотел.  Нет.  Хроники Стендаля и
автобиографию Челлини, кровавые легенды итальянского средневековья воскресил
перед Королем Шелгунов.
     - Молодчик, молодчик! - хрипел Король. - Хорошо похавали культуры.
     Ни о какой лагерной работе для  Шелгунова не могло быть  и речи с этого
вечера. Ему  принесли  обед,  табак, а на следующий день перевели  в девятый
барак на постоянную прописку, если такая прописка бывает в лагере.
     Шелгунов стал придворным романистом.
     - Что невесел, романист?
     - О доме думаю, о жене...
     - Ну...
     - Да вот, следствие, этап, пересылка. Ведь переписываться не дают, пока
на золото не привезут.
     -  Эх ты, олень. А мы на что? Пиши своей красотке, и мы отправим -  без
почтовых ящиков, на нашей железной дороге. А, романист?
     - Да я вам век буду служить.
     - Пиши.
     И раз в неделю Шелгунов стал отправлять письма в Москву.
     Жена  Шелгунова  была  артистка,  московская  артистка из  генеральской
семьи.
     Когда-то в час ареста они обнялись.
     "Пусть  год  или два  не  будет писем.  Я буду  ждать,  я  буду с тобой
всегда".
     "Письма   придут  раньше,  -   уверенно,  по-мужски,  успокаивал   жену
Шелгунов.-  Я найду свои  каналы. И  по этим  каналам  ты будешь  мои письма
получать. И отвечать на них".
     "Да! Да! Да!"
     -  Звать ли романиста? Не  надоел ли? -  заботливо спросил своего  шефа
Коля Карзубый.- Не привести ли Петюнчика из нового  этапа?.. Можно из наших,
а можно из пятьдесят восьмой.
     "Петюнчиками" блатные называли педерастов.
     - Нет. Зови романиста. Культуры мы похавали, правда, достаточно. Но все
это -  романы,  теория. Мы с  этим фраером еще в одну игру играем. Времени у
нас предостаточно.

     - Мечта моя, романист,  - сказал Король, когда все обряды отхода ко сну
были  выполнены:  и  пятки  почесаны,  и  крест надет  на  шею,  и на  спину
поставлены тюремные "банки"  -  щипки с подсечкой,  -  мечта  моя, романист,
чтобы  мне  письма  с воли такая баба  писала,  как  твоя. Хороша! -  Король
повертел в руках  изломанную,  истертую фотографию  Марины,  жены Шелгунова,
пронесенную  Шелгуновым  через тысячи обысков, дезинфекций  и краж.- Хороша!
Для сеанса годится.  Генеральская дочь! Артистка! Счастливые вы, фраера, а у
нас одни сифилюги. А на триппер и внимание не обращаешь. Ну, кимаем. Уже сон
снится.
     И на следующий вечер романист не тискал романов.
     -  Чем-то  ты  мне  по  душе,  фраер.  Олень  и  олень,  а  есть  капля
жульнической крови  в тебе. Напиши-ка письмо  жене товарища моего, человека,
одним словом.  Ты  писатель.  Понежней да поумней,  если ты столько  романов
знаешь.  Небось ни одна не устоит против твоего  письма. А  мы  что - темный
народ.  Пиши.  Человек  перепишет  и отправит. У вас даже  имя  одинаковое -
Александр. Вот  смехота. Правда, у него Александр  только  по этому делу, по
которому идет. Но ведь все равно Александр. Шура, значит, Шурочка.
     - Никогда таких  писем не  писал,  - сказал  Шелгунов.-  Но попробовать
могу.
     Каждое письмо, смысл письма Король рассказывал устно, а Шелгунов-Сиран