Фамилия  сектанта в памяти осталась,  конечно, -  Дмитриев,  - хотя сам
сектант никогда на нее не откликался. Руки  товарищей, бригадира передвигали
Дмитриева, ставили в ряд, вели.
     Конвой часто  менялся, и  почти  каждый  новый конвоир старался постичь
тайну  отказа  от ответа на грозное: "Обзовисъ!"  - при выходе на работу для
так называемого труда.
     Бригадир  кратко  разъяснял   обстоятельства,  и  обрадованный  конвоир
продолжал перекличку.
     Сектант надоел всем в бараке. По ночам мы не спали от голода и грелись,
грелись  около  железной печки,  обнимали  ее  руками,  ловя уходящее  тепло
остывающего железа, приближая лицо к железу.
     Разумеется,  мы  загораживали жалкое  это  тепло от  остальных  жителей
барака,  лежащих  -  как  и  мы,  не спящих от  голода, -  в  дальних углах,
затянутых  инеем.  Оттуда, из  этих дальних темных  углов,  затянутых инеем,
выскакивал кто-нибудь, имеющий  право на крик,  а  то и право  на  побои,  и
отгонял от печки голодных работяг руганью и пинками.
     У  печки можно было  стоять и  легально подсушивать хлеб, но у кого был
хлеб,  чтобы его подсушивать... И  сколько  часов можно  подсушивать  ломтик
хлеба?
     Мы  ненавидели  начальство, ненавидели  друг друга, а  больше всего  мы
ненавидели сектанта - за песни, за гимны, за псалмы...
     Все мы  молчали,  обнимая  печку.  Сектант пел, пел хриплым  остуженным
голосом  -  негромко,  но пел какие-то  гимны,  псалмы,  стихи.  Песни  были
бесконечны.
     Я работал в  паре с сектантом. Остальные жители секции  на время работы
отдыхали  от  пения гимнов  и псалмов,  отдыхали от  сектанта,  а  я и этого
облегчения не имел.
     - Помолчи!
     - Я бы умер давно, если бы не песни.  Ушел бы  - в мороз. Нет сил. Если
бы чуть больше сил. Я не прошу бога о смерти. Он все видит сам.
     Были  в  бригаде и еще  какие-то  люди,  закутанные в тряпье, одинаково
грязные и голодные, с  одинаковым блеском в глазах. Кто они? Генералы? Герои
испанской войны? Русские писатели? Колхозники из Волоколамска?
     Мы сидели в столовой, не понимая, почему нас не кормят, чего  ждут? Что
за новость объявят? Для нас  новость может быть только  хорошей.  Есть такой
рубеж, когда все, что ни случается  с человеком,  - к счастью. Новость может
быть только хорошей. Это все понимали, телом своим понимали, не мозгом.
     Открылась дверца окна  раздачи изнутри, и нам стали носить в мисках суп
- горячий! Кашу - теплую! И кисель - третье блюдо - почти холодный!  Каждому
дали ложку,  и бригадир предупредил, что  ложку  надо  вернуть. Конечно,  мы
вернем ложки. Зачем нам ложка? На табак променять в другом бараке?  Конечно,
мы вернем ложки. Зачем  нам ложки? Мы давно привыкли  есть через борт. Зачем
нам  ложка? То, что останется на  дне, можно пальцем подтолкнуть к  борту, к
выходу...
     Думать  тут было нечего  - перед нами стояла  еда, пища. Нам  раздали в
руки хлеб - по двухсотке.
     -  Хлеба  только  по  пайке,  -  торжественно  объявил  бригадир,  -  а
остального от пуза.
     И  мы ели  от пуза. Всякий суп делится на две части:  гущину и юшку. От
пуза  нам  давали  юшку. Зато  второе блюдо, каша, было  и вовсе без обмана.
Третье блюдо - чуть теплая вода с легким привкусом крахмала и едва  уловимым
следом растворенного сахара. Это был кисель.
     Арестантские желудки вовсе не огрублены, их вкусовые способности отнюдь
не  притуплены голодом и грубой  пищей. Напротив, вкусовая  чувствительность
голодного   арестантского   желудка   необычайна.   Качественная  реакция  в
арестантском  желудке  не  уступает  по   своей  тонкости  любой  физической
лаборатории любой страны второй половины двадцатого века.
     Любой вольный желудок не обнаружил бы присутствия сахара в  том киселе,
который мы ели, вернее, пили этой колымской ночью на прииске "Партизан".
     А нам кисель казался  сладким, отменно сладким, казался чудом, и каждый
вспоминал, что сахар  еще есть на белом свете и даже попадает в арестантский
котел. Что за волшебник...
     Волшебник  был недалеко. Мы разглядели его после  первого блюда второго
обеда.
     - Хлеба только  по пайке, -  сказал бригадир, -  остального от пуза.- И
поглядел на волшебника.
     - Да-да, - сказал волшебник.
     Это был маленький, чистенький, черненький, чисто вымытый человечек с не
отмороженным еще лицом.
     Наши  начальники,  наши   смотрители,  десятники,  прорабы,  начальники
лагерей, конвоиры - все уже попробовали Колымы, и на каждом,  на каждом лице
Колыма  написала свои слова, оставила свой  след, вырубила  лишние  морщины,
посадила навечно пятно отморожений, несмываемое клеймо, неизгладимое тавро!
     На  розовом лице чистенького черного  человечка не  было еще ни  одного
пятна, не было клейма.
     Это был новый старший воспитатель нашего лагеря, только  что приехавший
с материка. Старший воспитатель проводил опыт.
     Воспитатель договорился  с начальником, настоял, чтобы колымский обычай
был нарушен:  остатки  супа  и каши ежедневно  по давней,  столетней, а то и
тысячелетней традиции уносили всегда с кухни в барак блатарей, когда "со дна
погуще", и  раздавали  в  бараках  лучших  бригад,  -  чтобы  поддержать  не
наиболее,  а  наименее голодные бригады,  чтобы  все  обратить на  план, все
превратить в золото - души, тела всех начальников, конвоиров и заключенных.
     Те бригады - и  блатари тоже - уже приучились, привыкли рассчитывать на
эти остатки. Стало быть - и нравственный ущерб.
     Но  новый  воспитатель не  согласился с  обычаем, настоял на том, чтобы
раздать остатки пищи самым слабым, самым голодным, у них, дескать, и совесть
проснется.
     -  Вместо совести у них рог вырос,  -  пытался  вмешаться десятник,  но
воспитатель был тверд и получил разрешение на эксперимент.
     Для опыта была выбрана самая голодная, наша бригада.
     - Вот  увидите,  человек поест и в благодарность государству поработает
лучше. Разве можно требовать работы от этих доходяг? Доходяги, так, кажется,
я  говорю? Доходяги - это первое слово из блатной речи,  которому я научился
на Колыме. Правильно я говорю?
     -  Правильно, - сказал начальник участка, вольняшка, старый колымчанин,
пославший "под  сопку" не  одну тысячу  людей  на этом  прииске.  Он  пришел
полюбоваться на опыт.
     -  Их,  этих  филонов,  этих  симулянтов,  надо кормить  месяц  мясом и
шоколадом  при полном отдыхе.  Да и  тогда они  работать не будут.  У  них в
черепушке что-то  изменилось навечно. Это шлак, отброс.  Производству дороже
бы подкормить тех, кто еще работает, а не этих филонов!
     У  кухонного окошка заспорили,  закричали.  Воспитатель  что-то  горячо
говорил.  Начальник  участка слушал с  недовольным лицом, а когда прозвучало
имя Макаренко, и вовсе махнул рукой и отошел в сторону.
     Мы молились каждый своему богу,  и  сектант -  своему. Молились,  чтобы
окошко  не  закрыли,  чтобы  воспитатель  победил.  Арестантская  воля  двух
десятков человек напряглась - и воспитатель победил.
     Мы продолжали есть, не желая расставаться с чудом.
     Начальник  участка  вынул часы,  но  гудок уже  гудел  -  пронзительная
лагерная сирена звала нас на работу.
     - Ну, работяги,  - неуверенно  выговаривая ненужное здесь слово, сказал
новый  воспитатель.-  Я сделал  все, что мог.  Добился для  вас.  Ваше  дело
ответить на это трудом, только трудом.
     -  Поработаем, гражданин начальник,  - важно  произнес  бывший помощник
верховного  прокурора СССР,  подвязывая грязным  полотенцем бушлат и  дыша в
рукавицы, вдувая туда теплый воздух.
     Дверь  открылась, впуская белый пар,  и мы выползли на  мороз, чтобы на
всю жизнь  запомнить эту удачу - кому  придется  жить. Мороз  показался  нам
поменьше, полегче.  Но это было недолго.  Мороз был  слишком велик, чтобы не
поставить на своем.
     Мы пришли в  забой, сели в кружок,  дожидаясь бригадира, сели на место,
где  когда-то  мы  разжигали  костер и грелись,  дышали в золотое пламя, где
прожигали  рукавицы,   шапки,   брюки,  бушлаты,  бурки,   напрасно  пытаясь
согреться, спастись от мороза. Но костер  был давно  -  в  прошлом, кажется,
году. Нынешнюю  зиму рабочим не разрешалось греться, греется только конвоир.
Наш  конвоир сел,  сложил головни  своего костра, расшуровал пламя. Запахнул
тулуп, сел на бревно, поставил винтовку.
     Белая мгла окружала забой,  освещенный  лишь  светом  костра  конвоира.
Сидевший  рядом  со  мной  сектант  встал и пошел  мимо конвоира в  туман, в
небо...
     - Стой! Стой!
     Конвоир был малый неплохой, но винтовку знал хорошо.
     - Стой!
     Потом раздался выстрел, сухой винтовочный щелчок - сектант еще не исчез
во мгле, второй выстрел...
     - Вот видишь, олень, - по-блатному  сказал  начальник  участка старшему
воспитателю  -  они  пришли  в забой.  Но  убийству  воспитатель  не  посмел
удивиться, а начальник участка не умел удивляться таким вещам.
     - Вот твой  опыт. Они, суки, еще  хуже  стали работать. Лишний  обед  -
лишние  силы  бороться  с морозом.  Работу из  них, запомни, олень, выжимает
только мороз. Не твой обед и не моя плюха, а только мороз. Они машут руками,
чтобы согреться. А мы вкладываем в эти руки кайла, лопаты - не все ли равно,
чем махать, - подставляем тачку, короба, грабарки,  и прииск выполняет план.
Дает  золотишко.  Теперь  эти сыты  и  совсем  не будут  работать.  Пока  не
застынут. Тогда  помахают  лопатами.  А  кормить их  бесполезно. Ты  здорово
фраернулся  с этим  обедом.  На  первый  раз  прощается. Все  мы были такими
оленями.
     - Я не знал, что они такие гады, - сказал воспитатель.
     - В  следующий  раз будешь верить  старшим. Одного застрелили  сегодня.
Филон. Полгода зря государственную пайку ел. Повтори - филон.
     - Филон, - повторил воспитатель.
     Я стоял тут же,  но начальство  меня не стеснялось. Ждать у  меня  была
законная причина - бригадир должен был привести мне нового напарника.
     Бригадир привел мне Лупилова - бывшего помощника  верховного  прокурора
Союза.  И  мы начали сыпать  взорванный  камень  в  короба - делать  работу,
которую делали мы с сектантом.
     Мы возвращались по  знакомой  дороге, как всегда, не выполнив нормы, не
заботясь о норме. Но, кажется, мы мерзли меньше, чем обычно.
     Мы старались работать, но слишком велико было расстояние нашей жизни от
того, что  можно выразить в цифрах, в тачках,  в процентах плана. Цифры были
кощунством.  Но  на какой-то  час,  на  какой-то миг наши силы -  душевные и
физические - после этого ночного обеда окрепли.
     И, холодея от  догадки, я понял, что этот ночной обед дал силы сектанту
для  самоубийства.  Это  была  та  порция каши,  которой  недоставало  моему
напарнику, чтобы  решиться умереть, - иногда человеку надо спешить, чтобы не
потерять воли на смерть.
     Как всегда, мы окружили печку. Только гимнов сегодня некому  было петь.
И, пожалуй, я даже был рад, что теперь - тишина.

     1966

ДВЕ ВСТРЕЧИ

     Первым  моим  бригадиром  был  Котур,  серб,  попавший на Колыму  после
разгрома  интернационального  клуба в Москве. Котур  не  относился  к  своим
бригадирским обязанностям серьезно, понимая, что судьба его, как и всех нас,
решается  не  в золотых  забоях, а  совсем в  другом месте.  Впрочем,  Котур
ежедневно  ставил  нас   на  работу,  замерял  со   смотрителем  результаты,
укоризненно качал головой. Результаты были плачевны.
     - Ну,  вот ты -  ты знаешь лагерь. Покажи, как надо  махать  лопатой, -
попросил Котур.
     Я   взял  лопату  и,  раскалывая  легкий   грунт,  накатал  тачку.  Все
засмеялись.
     - Так работают только филоны.
     - Поговорим об этом через двадцать лет.
     Но нам  не пришлось  поговорить через  двадцать  лет. На прииск приехал
новый начальник Леонид  Михайлович Анисимов. При  первом же обходе забоев он
снял Котура с работы. И Котур исчез...
     Наш  бригадир сидел  в  тачке и  не  встал  при приближении начальника.
Тачка,  слов  нет, приспособлена для  работы удачно. Но  еще лучше  кузов ее
приспособлен  для отдыха. Трудно встать,  подняться с  глубокого,  глубокого
кресла -  нужно усилие  воли, нужна  сила. Котур  сидел в тачке и не  встал,
когда подошел новый начальник, не успел встать. Расстрел.
     С приездом  нового начальника -  сначала он был заместителем начальника
прииска  - каждый день, каждую ночь из бараков  брали и увозили людей. Никто
из них не возвращался на прииск. Александров, Кливанский  - фамилии стерлись
в памяти.
     Новое  пополнение  и вовсе  не имело имен. Зимой  1938  года начальство
решило пешком отправлять этапы из Магадана на прииски Севера.  От  колонны в
пятьсот  человек за пятьсот километров  к  Ягодному доходило тридцать-сорок.
Остальные  оседали  в пути  - обмороженны-ми, голодными,  застреленными.  По
фамилии  никого из этих прибывших не звали - это были люди  из чужих этапов,
неотличимые друг от друга ни одеждой,  ни голосом, ни пятнами обморожений на
щеках, ни пузырями обморожений на пальцах.
     Бригады  уменьшались  в  числе   -  по  дороге  на  "Серпантинку",   на
расстрельную  командировку  Северного  управления,  день  и  ночь  проходили
машины, возвращавшиеся порожняком.
     Бригады  сливали  - людей  не  хватало,  а  правительство обещало  дать
рабсилу, требуя план. Каждый начальник прииска знал, что за людей  с него не
спросят:  еще  бы, это самое ценное  - люди, кадры. Это  все любой начальник
изучал в политкружках,  а практическую иллюстрацию получал в золотых  забоях
своего прииска.
     К  этому  времени  начальником  прииска  "Партизан"  Северного  горного
управления был Леонид Михайлович Анисимов, будущий большой начальник Колымы,
посвятивший всю жизнь Дальстрою, - начальник Западного управления, начальник
Чукотстроя.
     Но  начинал лагерную карьеру  Анисимов  на  прииске "Партизан", на моем
прииске.
     Именно при нем прииск  был наводнен конвоем, выстроены зоны, управления
аппарата  "оперов",  начались  расстрелы  целыми  бригадами  и  в  одиночку.
Начались чтения на поверках, разводах бесконечных приказов о расстрелах. Эти
приказы были подписаны полковником  Гараниным, но  фамилии людей  с  прииска
"Партизан" - а их было очень много были названы, выданы Гаранину Анисимовым.
Прииск  "Партизан" -  маленький прииск.  На нем всего в 1938  году  было две
тысячи   человек  списочного   состава.  Соседние  прииски  "В.  Ат-урях"  и
"Штурмовой" были по 12 тысяч населения каждый.
     Анисимов  был старательным  начальником.  Я очень хорошо  запомнил  два
личных разговора с  гражданином Анисимовым. Первый в январе 1938 года, когда
гражданин Анисимов пожаловал  на развод по работам и стоял в стороне, глядя,
как его помощники под взглядом начальника вертятся  быстрее,  чем следовало.
Но недостаточно быстро для Анисимова.
     Выстраивалась наша бригада, и прораб Сотников, показав на меня пальцем,
извлек из рядов и поставил перед Анисимовым.
     - Вот филон. Не хочет работать.
     - Ты кто?
     - Я журналист, писатель.
     - Консервные банки ты здесь будешь подписывать. Я спрашиваю - ты кто?
     - Забойщик бригады Фирсова, заключенный имярек, срок пять лет.
     - Почему не работаешь, почему вредишь государству?
     - Я болен, гражданин начальник.
     - Чем ты болен, такой здоровый лоб?
     - У меня сердце.
     - Сердце. У тебя сердце. У меня самого сердце больное. Врачи  запретили
Дальний Север. Однако я здесь.
     - Вы - это другое дело, гражданин начальник.
     -  Смотри-ка  сколько слов  в  минуту.  Ты должен  молчать и  работать.
Подумай, пока не поздно. Расчет с вами будет.
     - Слушаюсь, гражданин начальник.
     Вторая  беседа  с Анисимовым была  летом,  во время дождя, на четвертом
участке, где  нас держали,  промокших  насквозь. Мы  бурили  шурфы.  Бригада
блатарей  давно  была  отпущена в барак  из-за ливня,  но мы были  пятьдесят
восьмая, и мы  стояли в  шурфах, неглубоких, по  колено. Конвой скрывался от
ливня под грибом.
     В этот  ливень, в этот дождь нас посетил Анисимов  вместе с  заведующим
взрывными работами прииска. Начальник пришел проверить, хорошо ли мы мокнем,
выполняется  ли  его  приказ  о пятьдесят  восьмой  статье, которая  никаким
актировкам не подлежит и которая должна готовиться в рай, в рай, в рай.
     Анисимов был в  длинном плаще с каким-то особенным капюшоном. Начальник
шел, помахивая кожаными перчатками.
     Я знал привычку Анисимова бить заключенных перчатками по  лицу.  Я знал
эти перчатки, которые на зимний сезон  сменялись меховыми крагами по локоть,
знал привычку  бить перчатками по лицу.  Перчатки в действии я видел десятки
раз.  Об  этой  особенности   Анисимова  говорили  на  "Партизане"  много  в
арестантских бараках. Я был  свидетелем бурных дискуссий, чуть  не  кровавых
споров в бараке - бьет ли начальник кулаком, или перчатками, или палкой, или
тростью, или плеткой, или прикладывая "ручной  револьвер". Человек - сложное
существо. Споры эти  заканчивались  чуть не драками,  а ведь  участники этих
споров - бывшие профессора, партийцы, колхозники, полководцы.
     В общем,  все хвалили Анисимова, бьет, но кто не бьет. Зато не остается
синяков от перчаток Анисимова, а если крагой  кому-то он разбил нос в кровь,
то и то из-за "патологических изменений самой кровеносной системы человека в
результате  длительного заключения", как разъяснял  один  врач,  которого  в
анисимовские  времена  не   допускали  до  врачебной  работы,  а  заставляли
трудиться наравне со всеми.
     Я давно дал слово,  что  если меня ударят, то  это и будет  концом моей
жизни. Я ударю начальника, и меня расстреляют. Увы, я был наивным мальчиком.
Когда я  ослабел, ослабела и  моя воля, мой рассудок.  Я легко уговорил себя
перетерпеть  и  не  нашел   в  себе  силы  душевной  на  ответный  удар,  на
самоубийство,  на протест.  Я был  самым  обыкновенным  доходягой  и  жил по
законам  психики доходяг. Все  это было  много  позже,  а  тогда,  когда  мы
встретились с гражданином Анисимовым, я был еще в силе, в твердости, в вере,
в решении.
     Кожаные перчатки Анисимова приблизились, и я приготовил кайло.
     Но   Анисимов  не  ударил.   Его  красивые  крупные  темно-карие  глаза
встретились с моим взглядом, и Анисимов отвел глаза в сторону.
     - Вот все они  такие, - сказал начальник прииска своему спутнику.- Все.
Не будет толку.
     (1967)

ТЕРМОМЕТР ГРИШКИ ЛОГУНА

     Усталость была  такая, что мы сели  прямо на снег у дороги,  прежде чем
идти домой.
     Вместо вчерашних сорока градусов  было всего лишь двадцать пять, и день
казался летним.
     Мимо нас прошел в расстегнутом нагольном полушубке Гришка Логун, прораб
соседнего участка. В руке он нес новый черенок для кайла.  Гришка был молод,
удивительно  краснорож  и горяч.  Он  был  из  десятников,  даже  из младших
десятников, и часто не мог удержаться, чтобы не подпереть собственным плечом
засевшую в снегу машину  или помочь поднять какое-нибудь бревно, сдвинуть  с
места примерзший короб, полный  грунта, - поступки явно предосудительные для
прораба. Он все забывал, что он прораб.
     Навстречу ему шла виноградовская бригада - работяги не бог весть какие,
вроде  нас.  Состав  ее  был  точно такой, как  и  у нас, - бывшие секретари
обкомов и горкомов, профессора и доценты, военные работники средних чинов...
     Люди боязливо сбились в кучу к  снежному  борту -  они шли  с работы  и
давали дорогу  Гришке Логуну. Но и он остановился - бригада работала  на его
участке. Из рядов  выдвинулся Виноградов - говорун, бывший директор одной из
украинских МТС.
     Логун уже успел отойти от того места, где мы сидели, порядочно, голосов
нам  не  было слышно,  но все  было понятно  и без  слов. Виноградов,  махая
руками,  что-то  объяснял  Логуну.  Потом  Логун ткнул  кайловищем  в  грудь
Виноградова, и тот  упал навзничь... Виноградов не поднимался. Логун вскочил
на него ногами, топтал его, размахивая палкой. Ни  один человек  из двадцати
р