кали страстно, самоотверженно. Климова нашла смысл жизни,
готовясь повторить, превзойти подвиг Перовской. Оказалось, что душевные силы
у Климовой были  -  что детство  недаром  прожито в  семье в  высшей степени
примечательной,    -   мать    Натальи   Сергеевны   была   первой   русской
женщиной-врачом.
     Не хватало только какой-то  личной встречи,  личного примера, чтобы все
душевные, духовные и  физические силы  приведены были  в высшее напряжение и
богатая натура Натальи Климовой  дала повод поставить ее сразу  в ряд  самых
выдающихся женщин России.
     Таким толчком, таким  личным знакомством была встреча Наташи Климовой с
Михаилом Соколовым - "Медведем".
     Это  знакомство вывело судьбу Натальи Климовой на самые высокие вершины
русского     революционного     героизма,      испытание     самоотречением,
самопожертвованием.
     "Дело",   вдохновляемое   максималистом   Соколовым,   было  борьбой  с
самодержавием. Организатор до мозга костей,  Соколов был  и видным партийным
теоретиком.  Аграрный  террор и  фабричный террор - это  вклады "Медведя"  в
программу эсеровских "оппозиций".
     Главный  командир боев  на Пресне  во  время  Декабрьского  восстания -
Соколову обязана Пресня тем, что держалась так долго, -  Соколов  не ладил с
партией  и  после Московского  восстания ушел  из  нее,  создав  собственную
"боевую организацию социалистов-революционеров максималистов".
     Наташа Климова была его помощницей и женой.
     Женой?
     Целомудренный  мир  революционного  подполья дает особый ответ  на этот
простой вопрос.
     "Проживала по паспорту Веры Шапошниковой с мужем Семеном Шапошниковым".
     "Желаю добавить: что  Семен  Шапошников и Михаил Соколов одно и  то  же
лицо - не знала".
     По паспорту? А на Морской  улице Наталья Климова жила по паспорту Елены
Морозовой  с  мужем  Михаилом  Морозовым   -  тем  самым,  что  был  взорван
собственной бомбой в приемной Столыпина.
     Подпольный  мир поддельных паспортов  и неподдельных чувств. Считалось,
что  все личное должно  быть подавлено, подчинено великой  цели борьбы,  где
жизнь и смерть - одно и то же.
     Вот    выписка    из    полицейского    учебника    "Истории     партии
социалистов-революционеров", написанного жандармским генералом Спиридовичем:
     "1 декабря  взят  на  улице сам  Соколов и казнен  по приговору  суда 2
числа.
     3  числа  обнаружена конспиративная квартира Климовой, где среди разных
вещей  было  обнаружено  полтора  пуда  динамита,  7 600  рублей  кредитными
билетами и семь печатей разных правительственных учреждений. Была арестована
и сама Климова и другие выдающиеся максималисты".
     Почему  Климова  целых три месяца  после взрыва на Аптекарском  острове
жила в Петербурге? Ждали "Медведя" - у максималистов был съезд в  Финляндии,
и  только  в  конце  ноября "Медведь"  и другие  максималисты возвратились в
Россию.
     Во  время своего краткого следствия Наташа  узнала о  смерти  Соколова.
Ничего неожиданно-го не было в этой казни, в этой смерти,  и все же - Наташа
жива, а "Медведя"  нет.  В  "Письме перед  казнью" о  смерти  близких друзей
говорится спокойно. Но Наташа никогда не забыла Соколова.
     В казематах  Петербургского  ДПЗ  Наталья Климова  написала  знаменитое
"Письмо перед казнью", обошедшее весь мир.
     Это  философское  письмо,  написанное  двадцатилетней  девушкой. Это не
прощание с жизнью, а прославление радости жизни.
     Окрашенное в  тона  единства  с  природой - мотив,  которому  всю жизнь
оставалась верна Климова, - письмо это  необыкновенно. По  свежести чувства,
по искренности. В письме даже нет тени фанатизма, дидактизма. Это письмо - о
высшей свободе, о счастье соединения слова и дела. Письмо это - не вопрос, а
ответ.  Письмо было  напечатано в  журнале  "Образование"  рядом  с  романом
Марселя Прево.
     Я   читал   это   письмо,   прорезанное   рядом  цензурных   "выкидок",
многозначительных отточий.  Через пятьдесят лет письмо было вновь напечатано
в Нью-Йорке - купюры  были теми же, неточности, описки одинаковыми. На этой,
нью-йоркской, копии цензура  времени сделала и  свои  купюры: текст выгорел,
стерся,  но  слова  сохранили  всю  свою  силу,  не изменили своему высокому
смыслу. Письмо Климовой взволновало Россию.
     Еще и сейчас, в 1966 году, как ни  разорвана связь времен, имя Климовой
сразу находит отклик в сердцах и памяти русских интеллигентов.
     - Ах, Климова! Это - письмо перед казнью... Да. Да. Да.
     Не только тюремная решетка, не только виселица, не только эхо взрыва  в
этом  письме. Нет. В  письме  Климовой  было  нечто особо  значительное  для
человека, особо важное.
     Философ  Франк  в  большой  столичной  газете  "Слово" посвятил  письму
Климовой огромную статью "Преодоление трагедии".
     Франк видит в этом письме явление нового религиозного сознания и пишет,
что  "эти  шесть   страниц   своей  нравственной  ценностью  перевесят   всю
многотомную современную философию и поэзию трагизма".
     Поражаясь глубине чувств и мыслей Климовой, - а было ей 21 год от роду,
-  Франк  сравнивает  ее  письмо  с   "Де  профундис"  Оскара  Уайльда.  Это
письмо-освобождение, письмо-выход, письмо-ответ.
     Так почему же мы  не в Петербурге? Потому что и покушение на Столыпина,
и  "Письмо  перед казнью" не были,  оказывается,  достаточны для этой жизни,
большой, крупной, а самое главное - нашедшей себя во времени.
     "Письмо перед  казнью"  было напечатано  осенью  1908  года.  Световые,
звуковые, магнитные волны, вызванные этим письмом, обошли весь мир, и  через
год еще не  успели утихнуть, улечься, как вдруг новое удивительное  известие
обошло все  закоулки  земного шара. Из  московской  Новинской женской тюрьмы
бежало тринадцать каторжанок, вместе с тюремной надзирательницей Тарасовой.
     Вот  он, "Список лиц, бежавших в ночь с 30 июня на  1 июля 1909 года из
Московской Губернской женской тюрьмы".
     "No  6.  Климова Наталья  Сергеевна,  осужденная  Петербургским Военным
Окружным  судом  29 января  1907  года к  смертной казни через повешение, но
казнь Пом. Ком. Петерб. Военн. Окр. заменена бессрочной каторгой.
     Лет  22,  телосложения  плотного,  волосы темные, глаза  голубые,  лицо
розовое, тип русский".
     Этот побег, висевший на такой тонкой ниточке, что получасовое опоздание
было бы смерти подобно, - удался блестяще.
     Герман Лопатин, человек, понимавший толк в побегах,  назвал каторжанок,
бежавших из Новинской тюрьмы, - амазонками.  В устах Лопатина  это слово  не
было  просто  дружеской похвалой, чуть иронической и  одобрительной. Лопатин
почувствовал реальность мифа.
     Лопатин,  как никто,  понимал,  что такое  успешный побег  из  тюремной
камеры,  где  случайно  и недавно собраны вместе каторжане  с самыми разными
"делами", интересами  и судьбами. Лопатин понимал, что для превращения этого
пестрого  коллектива  в боевую часть, скрепленную  дисциплиной подполья, что
еще выше  воинской,  - необходима воля организатора.  Таким организатором  и
была Наталья Сергеевна Климова.
     С  самыми различными  "делами".  В  этом побеге участвовала  анархистка
Мария Никифорова, будущая атаманша Маруська времен  махновщины и гражданской
войны.  Генерал  Слащев расстрелял атаманшу Маруську.  Маруська превратилась
давно  в   кинематографический  образ  бандитки-красавицы,   а   была  Мария
Никифорова самым настоящим гермафродитом и чуть-чуть не сорвала побег.
     В  камере (в восьмой  камере!  )  жили и уголовные -  две уголовницы со
своими детьми.
     Это  тот  самый побег,  для  которого  шили  одежду  бежавшим  в  семье
Маяковских - и сам Маяковский сидел по этому делу  в  тюрьме (допрашивался в
полиции по этому делу).
     Каторжанки  учили   наизусть   сценарий  будущего   спектакля,  зубрили
зашифрованную роль наизусть.
     Побег  готовился  долго.   Для  освобождения  самой  Климовой   приехал
заграничный  представитель  ЦК  партии эсеров - "генерал",  как называли его
организаторы побега  Коридзе и  Калашников. Планы генерала были  отвергнуты.
Московские эсеры  Коридзе  и Калашников  уже  вели  "разработку".  Это  было
освобождение "изнутри",  силой  самих  каторжанок.  Каторжанок  должна  была
освободить тюремная надзирательница Тарасова, бежать с ними за границу.
     В ночь  на  1  июля каторжанки  обезоружили  надзирательниц  и вышли на
московские улицы.
     О побеге  тринадцати,  об "освобождении тринадцати"  написано  много  в
журналах, в книгах. Этот побег - тоже из хрестоматии русской революции.
     Стоит  вспомнить,  как ключ,  вставленный в  замочную скважину выходной
двери, не повернулся в руках  Тарасовой, шедшей впереди. И как она бессильно
опустила  руки. И  как  твердые  пальцы каторжанки  Гельме взяли ключ из рук
Тарасовой, вставили в скважину, повернули и открыли дверь на свободу.
     Стоит вспомнить: каторжанки выходили из тюрьмы, когда зазвонил  телефон
у стола дежурной надзирательницы. Климова взяла в руки трубку и откликнулась
голосом дежурной. Говорил  обер-полицмейстер: "У нас есть  сведения,  что  в
Новинской  тюрьме  готовится побег.  Примите меры". - "Ваше приказание будет
выполнено, ваше превосходительство. Меры будут приняты". И Климова  положила
трубку на рычаг.
     Стоит вспомнить озорное письмо Климовой - вот оно - я держу в руках два
смятых, еще живых  листочка почтовой бумаги. Письмо, написанное 22 мая детям
-  своим  младшим братьям и  сестрам,  которых, крошек, мачеха - тетя  Ольга
Никифоровна Климова возила на свидание с  Наташей не один раз в Москву.  Это
свидание с детьми в тюрьме затеяла сама Наталья Сергеев-на. Климова считала,
что такие  впечатления,  такие встречи только полезны детской душе. И вот 22
мая Климова пишет озорное письмо, кончающееся  словами, которых не было ни в
одном  другом   письме  бессрочной  каторжанки:  "До  свиданья!  До  скорого
свиданья!" Письмо было написано 22 мая, а 30 июня Климова бежала  из тюрьмы.
В  мае побег  не только был решен - все  роли  были разучены, и  Климова  не
удержалась  от  шутки. Впрочем, скорого свиданья не было, братья и сестры не
встретились со старшей сестрой никогда. Война, революция, смерть Наташи.
     Освобожденные  каторжанки,  встреченные  друзьями,  исчезли  в  горячей
черной первоиюль-ской московской ночи. Наталья Сергеевна Климова была  самой
крупной фигурой в этом побеге, и ее спасение, ее бегство представляло особые
трудности. Партийные организации  того времени были  полны провокаторами,  и
Калашников  разгадал мысли  полиции, решил шахматную задачу. Калашников взял
лично на себя вывод Климовой и той же ночью передал Наталью Сергеевну в руки
человека, который вовсе не имел никаких партийных связей, - это было частное
знакомство, не  более,  железнодорожный инженер,  сочувствующий революции. В
доме инженера Климова прожила  месяц в  Москве. И Калашников  и Коридзе были
давно  арестованы,  вся  Рязань  была  перевернута  вверх  дном  обысками  и
облавами.
     Через  месяц  инженер  отвез  Наталью  Сергеевну,  как  свою  жену,  по
магистрали Великого Сибирского пути. На верблюдах через пустыню Гоби Климова
добралась до Токио. Из Японии пароходом в Италию. Париж.
     Десять каторжанок  добираются до Парижа. Трех поймали в  день  побега -
Карташову, Иванову, Шишкареву. Их судят, добавляют срок,  а  адвокатом  в их
процессе  выступает Николай Константинович  Муравьев -  будущий председатель
Комиссии  Временного  правительства по  допросу  царских министров,  будущий
адвокат Рамзина.
     Так сплетаются в жизни Климовой фамилии людей из самых различных этажей
социальной  лестницы -  но  всегда  это  лучшие из лучших,  способнейшие  из
способных.
     Климова была человеком  девятого  вала.  Едва отдохнув после двухлетней
каторги,  после  кругосветного  побега, Климова вновь  ищет боевую работу. В
1910 году  ЦК партии  социалистов-революционеров  поручает  Савинкову  набор
новой боевой группы.  Подбор группы -  трудное дело.  По поручению Савинкова
участник  группы  Чернавский  объезжает Россию,  приезжает  в  Читу.  Бывшие
боевики  не  хотят  больше  браться  за  бомбы.  Чернавский  возвращается  с
неудачей. Вот его отчет, опубликованный в "Каторге и ссылке".
     "Моя поездка (в Россию, в Читу к А. В. Якимовой и В. Смирнову) не  дала
пополнения для группы. Оба намеченные кандидата отказались присоединиться  к
ней. На обратном  пути я заранее предвкушал, как  эта неудача  понизит и без
того неважное настроение товарищей. Мои опасения не  оправдались. Сообщенная
мной  неудача  искупалась   удачей,  происшедшей  в  мое  отсутствие.   Меня
познакомили с новым членом группы, Натальей  Сергеевной  Климовой, известной
максималисткой, недавно  бежавшей из  московской каторжной тюрьмы с  группой
политических каторжанок.  Один из членов ЦК всегда знал, где в данный момент
находится наша группа,  и мы с  ней  снеслись.  Через него-то  Н.С. сообщила
Савинкову о своем желании вступить в группу и, само собой разумеется, была с
радостью  принята.  Все  мы  отлично понимали, насколько  вступление  Н.  С.
усиливало группу. Выше я уже упоминал, что, по моему мнению, М.А. Прокофьева
была самым  сильным  человеком  в  группе. Теперь у  нас стало  два  сильных
человека,  и  я  невольно  их  сравнивал, сопоставлял. Вспомнилось известное
стихотворение в прозе Тургенева "Порог". Русская девушка переступает роковой
порог,  несмотря на предостерегающий голос, сулящий ей там, за этим порогом,
всяческие  беды:  "Холод,  голод,  ненависть,  насмешки,  презрение,  обиду,
тюрьму, болезнь, смерть" - вплоть  до разочарования в том, во что она теперь
верит. Климова  и Прокофьева давно перешагнули  этот порог  и в  достаточной
мере  испытали предсказанные предостерегающим голосом  беды, но их энтузиазм
нисколько не ослабел от перенесенных испытаний, а их воля даже закалилась  и
окрепла. С точки  зрения преданности революции и готовности на  какие угодно
жертвы, между этими женщинами можно было смело поставить знак равенства: они
равносильны  и равноценны. Но стоило в течение нескольких дней внимательно к
ним  присмотреться,  чтобы  убедиться,  как  они  непохожи,  а  в  некоторых
отношениях  диаметрально  противоположны. Прежде  всего  бросается  в  глаза
контраст в состоянии их здоровья. Климова, успевшая  после каторжной  тюрьмы
оправиться,  являлась цветущей, здоровой, сильной женщиной; Прокофьева  была
больна туберкулезом, и процесс зашел так далеко  и так явно отразился на  ее
физическом облике, что  невольно  возникала мысль, что перед вами догорающая
свеча.
     Так же различны  были их вкусы,  отношение к окружающей жизни, весь  их
внутренний склад.
     Прокофьева выросла в  староверческой  семье, в  которой  из поколения в
поколение передавались сектантские, аскетические навыки и настроения. Школа,
а  затем  увлечение освободительным движением  совершенно  выветрили  из  ее
миросозерцания  религиозные взгляды,  но  в  складе характера  остался  едва
заметный след не то  презрения, не то снисхождения ко всяким радостям бытия,
след какого-то неопределенного стремления ввысь, к отрыву  от земли и земных
делишек.  Быть  может,   этот  оттенок   в  ее  характере   поддерживался  и
подчеркивался отчасти ее недугом. Совершенную противоположность представляла
Климова.  Она принимала  все и  всякие радости бытия,  потому что  принимала
жизнь в целом, со всеми  ее горестями и радостями,  органически между  собой
связанными, неотделимыми друг oт друга. Это было не философское воззрение, а
непосредственное ощущение богатой, сильной  натуры. И на подвиг, и на жертву
она смотрела как на самые большие, самые желанные радости бытия.
     Она  пришла  к  нам  радостная,  смеющаяся  и  внесла   в  нашу  группу
значительное  оживление.  Казалось,  нам  нечего  больше  ждать.  Почему  не
приступить к  делу с  наличными силами? Но Савинков указал, что над  группой
снова повис вопросительный знак. Он  рассказал, что в мое  отсутствие  жил с
группой Кирюхин, приехавший из России, и за короткое время успел возбудить у
Савинкова сомнения.
     "Много врет,  объяснил  Савинков. - Мне пришлось  однажды  прочесть ему
целую  нотацию о необходимости  построже относиться к своей  болтовне. Может
быть, это просто неряшество языка. Теперь он опять в России, у него родилась
дочь. На днях должен вернуться. Надо будет присмотреться к нему поближе".
     Вскоре  после моего приезда на Гернси на нашем горизонте появилась  еще
одна  черная  точка.  Заметно  таяла  и  с  каждым днем  слабела  "Ma" (M.A.
Прокофьева). Естественно, возникли опасения,  что скоро  угаснет  догорающая
свеча.  Все почувствовали, как дорог, необходим ее тихий чистый свет в нашем
мрачном  подполье, и  все  встревожились. Местный врач посоветовал поместить
больную в специальный санаторий, лучше  всего  в Давос.  Савинкову  пришлось
потратить немало энергии,  чтобы убедить  М.А.  отправиться  в Давос.  После
продолжительной  борьбы  соглашение  между  ними   состоялось,  кажется,  на
следующих  основаниях: Савинков обязался известить  ее,  когда группа  будет
готова  к отправлению в  Россию, и  ей  предоставлено право,  руководствуясь
своим самочувствием, самой решить вопрос, продолжать ли лечение  или бросить
санаторий и присоединиться к группе.
     К этому времени Савинков получил сведения,  что известный ему боевик Ф.
А. Назаров кончил каторгу  и вышел на  поселение.  Назаров убил  провокатора
Татарова, он осужден был по  какому-то другому делу к краткосрочной каторге.
Одновременно  с отправлением  М.  А. в Давос Савинков  отправил  из Парижа в
Сибирь одного молодого человека к Назарову с предложением вступить в группу.
Последний во  время  формирования  группы  ставил  свою кандидатуру,  но ему
отказали в  приеме. Теперь  ему было обещано,  в  случае удачного исполнения
поручения, принять его в группу.
     С острова Гернси группа переехала на континент и поселилась в маленькой
французской деревушке в 5-6  километрах  от Дьеппа. Приехал Кирюхин.  Теперь
нас семеро: Савинков  с  женой,  Климова,  Фабрикант,  Моисеенко,  Кирюхин и
Чернавский. Кирюхин держится  по-прежнему  просто, спокойно. Никакого вранья
не  заметно.  Скучно живется  нам.  Плоский, унылый  берег.  Унылая  осенняя
погода. Днем мы  собираем на берегу выброшенные  морем деревянные обломки на
дрова. Карты заброшены со времени нью-кэйского сидения, шахматы тоже забыты.
Бывалых житейских бесед нет и в помине. Изредка  перебрасываемся отрывочными
фразами, но больше молчим. Каждый следит за узорами огня в камине и сплетает
с ними свои невеселые  думы. Кажется, все мы  на опыте убеждаемся, что самая
изнурительная  работа - это ждать  сложа  руки и не зная точно  срока  этого
ожидания.
     Однажды  кто-то  предложил:  "Давайте  печь в  камине  картошку.  Таким
образом, мы убьем сразу  двух зайцев: 1)  у  нас по вечерам будет интересное
занятие, 2) мы сэкономим на ужине".
     Предложение было принято,  но все  интеллигенты оказались очень плохими
пекарями, только  матрос  (Кирюхин) проявил  по  этой части большие таланты.
Очень извиняюсь, что  уделяю  столько внимания таким  пустякам.  Но миновать
печеную картошку я не могу.
     Проходит  около месяца; был,  должно быть,  декабрь 1910 года.  Все  мы
скучали, но  больше  всех  Кирюхин.  Стал иногда  ходить  в Дьепп и  однажды
вернулся навеселе. Вечером  Кирюхин уселся на свое место у камина и принялся
за свое обычное дело. У огня  его совсем развезло: не  слушаются картошки, и
даже  собственные  руки не  хотят слушаться.  Наташа  Климова  начинает  его
дразнить:
     -  Должно быть,  Яков  Ипатыч, вы где-нибудь  в  Дьеппе  обронили  свое
мастерство... Сегодня, я вижу, ничего у вас не выйдет...
     Завязывается   пикировка.    Кирюхин   все    чаще   пускает   в    ход
многозначительную фразу: "Знаем мы вас".
     - И ничего вы не знаете. Ну, скажите, что вы знаете?
     Кирюхин совсем рассвирепел:
     -  Сказать?  А  помните, у в