ас, максималистов,  под флагом  кутежа было
совещание в  отдельном  кабинете  ресторана  Палкина?  Тогда  в  общем  зале
ресторана  сидел  вице-директор  департамента  полиции?   Помните?  А  после
совещания, помните, куда вы поехали - и не одна! - торжествующе закончил он.
     От изумления глаза Наташи выбежали  на лоб, глаза пытаются выскочить из
орбит. Она отзывает Савинкова и  сообщает: все верно, под видом  кутежа было
совещание в отдельном кабинете. Им  сообщили, что в общем зале  присутствует
вице-директор   департамента.   Совещание  все-таки   довели  до   конца   и
благополучно разъехались. Наташа уехала ночевать  со своим мужем в гостиницу
на острова.
     Наутро Кирюхину ставится вопрос,  откуда  у него такая осведомленность.
Отвечает, что  ему рассказывал Фейт.  Савинков едет  в Париж,  вызывает туда
Кирюхина и скоро возвращается один. Оказывается, Фейт ничего не говорил и не
мог  говорить, так  как  факты, о которых  идет речь,  ему не были известны.
Кирюхину снова  был  поставлен вопрос,  откуда  он узнал  приведенные факты.
Теперь он ответил, что  ему рассказывала  жена, а  она  узнала  от  знакомых
жандармов. Его прогнали.
     Вернувшись к группе, Савинков поставил на  голосование вопрос, имеем ли
мы   право   объявить   Кирюхина   провокатором?   Последовал   единогласный
утвердительный  ответ. Решено  обратиться  в  ЦК  с  просьбой  напечатать  в
партийном  органе объявление  о Кирюхине как  провокаторе.  Когда  мы  после
нью-кэйского  сидения  пришли  к  убеждению,  что  Ротмистр  провокатор,  мы
все-таки  не  решились  объявить его  провокатором, находя, что наших данных
недостаточно для такого шага. Поэтому  мы ограничились тем, что сообщили  ЦК
об  его исключении  из группы по подозрению  в провокации. Мы  знали, что он
поселился  в  Медоне  (кажется, я правильно называю  маленький  городок  под
Парижем), вдали от эмиграции.
     Неожиданное происшествие с Кирюхиным показало нам, как мы были смешны и
нелепы,  играя в прятки по укромным уголкам Западной  Европы, в то время как
департамент  полиции  знал  о   нас  все,   что  ему  было  нужно:  если  бы
поинтересовался, он мог бы даже узнать, кто из нас больше всех любит печеную
картошку. Поэтому мы покинули деревушку и  переехали в Париж. Это был первый
вывод из происшествия. Вторым выводом из него являлось решение пересмо-треть
дело  Ротмистра.  Так  как наша  проницательность  в  отношении  к  Кирюхину
осрамилась,  то  естественно возникло сомнение -  не сделали ли мы  такую же
грубую ошибку - только в обратном направлении и по отношению к Ротмистру, т.
е. не  заподозрили ли невинного человека. Когда же  Кирюхин обнаружился так,
что  относительно его  не могло быть  никаких  сомнений,  у  нас естественно
возник вопрос: "А как же Ротмистр? Значит, он не провокатор?" Савинков решил
повидаться с Ротмистром и добиться искренних с ним объяснений. А пока что он
предложил мне  и Моисеенко поехать в Давос и  осведомить Прокофьеву о важных
событиях в группе.
     Мы прожили в Давосе,  кажется, около  двух недель.  Ежедневно  посещали
"Ма" в  санатории.  В  ее  здоровье произошло  значительное  улучшение.  Она
понемногу  прибавляла  в  весе,  врачи постепенно смягчали строгость режима,
разрешили  прогулки  и т.  д. Нам  хотелось  протянуть  пребывание  в Давосе
подольше,  как неожиданно получилась  от Савинкова  телеграмма: "Приезжайте.
Poтмистр умер".
     При свидании с Савинковым меня поразил его чрезвычайно подавленный вид.
Он  подал  мне  листок  бумаги  и  угрюмо   произнес:  "Прочтите.  Переехали
человека". Это было предсмертное  письмо Ротмистра. Оно  было короткое, едва
ли больше  10 строк,  написано  просто, совсем не  походило  на высокопарное
письмо, присланное нам в Нью-Кэй. Не  буду стараться его припомнить. Передам
только суть. "Да, так вот оно что, подозревали в  провокации, а я-то  думал,
что вся беда в ссоре с Б. В. Спасибо вам, товарищи!"
     Вот как  все  произошло.  Савинков  обратился  к  Ротмистру с  просьбой
приехать в Париж для переговоров. Ротмистр приехал. Савинков рассказал ему о
провале  Кирюхина, признался, что  исключил  Ротмистра  из-за  подозрения  в
провокации.  Убеждал быть откровенным,  объяснить, почему солгал о  поезде и
ванне. Ротмистр признал, что то и другое была ложь, но никаких объяснений не
дал, угрюмо молчал.  К сожалению, довести до конца разговор не  удалось, так
как  в  квартиру,  где происходило свидание,  пришли  посетители и  помешали
продолжению  переговоров. Савинков попросил прийти на следующий день,  чтобы
кончить беседу. Ромистр  обещал, но не пришел,  его  нашли  застрелившимся в
своей комнате, нашли и предсмертную записку.
     Не   успели  мы  переварить  саморазоблачение  "человека  со  спокойной
совестью", как  нам бросают в лицо труп. Все перевернулось в наших  головах.
Все мы приняли формулу Савинкова "переехали человека".
     Через  некоторое время В. О. Фабриканта пришлось поместить  в санаторий
для нервных больных. Все были  подавлены,  но пока еще крепились,  думали  -
"вот  приедет Назаров, и мы тотчас  же  отправимся в Россию". Не  помню, как
долго  пришлось  нам  ждать.  Приехал  наконец  посланный  в  Сибирь молодой
человек.  Он  рассказал,  что Назаров согласился  вступить в группу, оба они
доехали  до границы, но  при переходе  Назаров потерялся. Возле границы  они
прятались  в  каком-то  сарае.  Молодому  человеку   понадобилось   зачем-то
отлучиться, а когда  он  вернулся, Назарова в  сарае не  было. Очевидно,  он
арестован: так думал молодой человек, так  думали и мы. Это несчастье добило
группу. Она была распущена.
     После ликвидации группы однажды на улице Парижа меня окликнули. Это был
Миша. Я  знал,  что после исключения  из группы  его, по просьбе  Савинкова,
устроили в Париже шофером автомобильной компании. Теперь он  стоял  со своей
машиной  в  ожидании  седока.  Мы  поговорили  о  прошлом, о  настоящем.  Он
предложил:  "Мне  хочется  покатать  вас.  Садитесь".  Я отказался. Разговор
продолжался, но скоро я заметил  в  глазах Миши набегающие  слезы и поспешил
распрощаться.
     "Все такой же неуравновешенный", - подумалось мне.
     Я уехал в Италию.  Через несколько месяцев там получилось известие, что
Миша застрелился,  что в предсмертной записке он просил похоронить его рядом
с Ротмистром..."
     Вот  как близко входила смерть  в  жизнь этих людей,  в их повседневный
быт.  Как  легко принимались решения о  собственной смерти. Правом на смерть
пользовались очень широко и легко.
     Группа  Савинкова, Гернси -  Дьепп - Париж - последние  боевые маршруты
Натальи  Климовой.  Вряд ли она была раздавлена неудачей.  Характер не  тот.
Климова  привыкла, приучила  себя к большим смертям, и человеческая подлость
вряд ли была  новинкой в революционном  подполье. Давно был разоблачен Азеф,
убит   Татаров.  Неудачи  группы  не  могли  убедить  Наталью  Сергеевну  во
всевластии самодержавия, в безнадежности  усилий. И все  же  - это последняя
боевая работа  Климовой.  Какие-то  следы  в психике  Натальи  Сергеевны эта
травма, конечно, оставила...
     В  1911 году  Наталья  Сергеевна  знакомится  с  социал-революционером,
боевиком,  бежавшим  с  Читинской  каторги. Это  - земляк Михаила  Соколова,
"Медведя".
     Влюбиться в Наталью  Сергеевну немудрено. Наталья Сергеевна  сама знает
об  этом  отлично.  Гость  едет  в колонию  "амазонок" с  письмом к  Наталье
Сергеевне и  шутливым  напутствием:  "Не  влюбись в Климову".  Дверь  в  дом
открывает  Александра Васильевна  Тарасова-  та  самая,  которая  освободила
"амазонок" из  Новинской тюрьмы, -  гость, приняв Тарасову за хозяйку дома и
вспомнив   предупреждение  друзей,   удивляется   неосновательности  людских
суждений.  Но  выходит  Наталья  Сергеевна,  и гость,  уехавший было  домой,
возвращается с первой станции обратно.
     Торопливый роман, торопливый брак Натальи Сергеевны.
     Все страстное утверждение  себя вдруг обращается на материнство. Первый
ребенок. Второй ребенок. Третий ребенок. Трудный эмигрантский быт.
     Климова  была  человеком  девятого  вала. За 33 года  ее  жизни  судьба
выносила  Наталью  Климову  на  самые  высокие,  самые  опасные гребни  волн
революционной бури, сотрясавшей русское общество, и Наталья Климова успевала
справиться с этой бурей.
     Штиль погубил ее.
     Штиль, которому Наталья Сергеевна отдалась столь же страстно, столь  же
самоотверженно, как  и  самой буре... Материнство  -  первый ребенок, второй
ребенок, третий  ребенок - было  столь же жертвенным, столь же полным, как и
вся ее жизнь динамитчицы и террористки.
     Штиль  погубил ее. Неудачный  брак,  капкан быта, мелочи, мышья беготня
жизни связали ее по рукам и ногам. Женщина, она приняла и этот свой жребий -
слушая природу, которой она так была приучена следовать с детства.
     Неудачный брак - Наталья Сергеевна никогда  не забыла "Медведя", был ли
он ее  мужем или не был - решительно все равно. Муж  ее -  земляк  Соколова,
каторжанин, подпольщик - в высшей степени  достойный человек, - и роман этот
разворачивается со  всей климовской  увлеченностью и  безоглядностью. Но муж
Климовой  был человеком обыкновенным,  а "Медведь", человек девятого вала, -
первой и единственной любовью слушательницы курсов Лохвицкой-Скалон.
     Вместо  динамитных  бомб  приходится  таскать   пеленки,  горы  детских
пеленок, стирать, гладить, мыть.
     Друзья Климовой?  Самые близкие друзья погибли на виселице в 1906 году.
Надежда  Терентьева, одноделица  по  Аптекарскому  острову, не  была близким
другом  Наташи.  Терентьева  - товарищ по революционному  делу  - не больше.
Взаимное уважение, симпатия - и все. Нет ни переписки, ни встреч, ни желания
узнать  побольше  о  судьбе  друг  друга.  Терентьева  отбывала  каторгу   в
Мальцевском отделении, на Урале, где Акатуй, вышла на свободу с революцией.
     Из Новинской тюрьмы, где был  очень  пестрый состав каторжанок, Наталья
Сергеевна  вывела  в  свою  жизнь  только  одну дружбу  - с надзирательницей
Тарасовой. Эта дружба сохранилась навечно.
     С  острова Гернси в жизнь Климовой  вошло  больше  людей  -  Фабрикант,
женившийся на Тарасовой, Моисеенко становятся ее близкими друзьями.  Наталья
Сергеевна не поддерживает близких отношений с семьей Савинкова, не стремится
укрепить это знакомство.
     Как и Терентьева, Савинков для Климовой - товарищ по делу, не больше.
     Климова  - не теоретик, не фанатик, не агитатор и не  пропагандист. Все
ее побуждения - ее действия - дань собственному темпераменту, "сантиментам с
философией".
     Климова годилась  для всего,  но  не  для быта. Оказывается,  есть вещи
потруднее для нее, чем многомесячное голодное ожидание, где пекли картошку к
ужину.
     Очередные  хлопоты  о  заработке,  о  пособии,  двое  маленьких  детей,
требующих заботы и решения.
     После революции муж уезжает в Россию раньше семьи,  и связь разрывается
на несколько лет. Наталья Сергеевна рвется в Россию. Она, беременная третьим
ребенком,  переезжает  из Швейцарии в  Париж, чтобы  уехать  через Лондон  в
Россию. Дети и Н. С. заболевают и пропускают специальный детский пароход.
     Ах, сколько  раз в письмах из Петербургского ДПЗ Наташа Климова  давала
советы  своим  маленьким  сестрам,  которых  обещала  мачеха  -  тетя  Ольга
Никифоровна Климова привезти к Наташе в тюрьму из Рязани в Москву.
     Тысяча советов: не простудитесь. Не стойте под  форточкой. А то поездка
не состоится. И дети слушались советов своей  старшей  сестры  и сбереженные
приезжали в Петербург на тюремное свидание.
     В  1917  году  не  было  такого  советчика  у   Наташи  Климовой.  Дети
простудились, пароход  ушел.  В сентябре рождается третий ребенок,  девочка,
живет недолго. В 1918 году Наталья Сергеевна делает последнюю попытку уехать
в  Россию. Куплены билеты  на  пароход.  Но -гриппом  заболевают обе девочки
Натальи Сергеевны, Наташа и Катя. Ухаживая за ними, заболевает сама Климова.
Грипп  1918 года - это мировой мор,  это "испанка". Климова умирает, и детей
воспитывают  друзья Натальи Сергеевны. Отец - он  в  России  - встретится  с
детьми только в 1923 году.
     Время идет быстрее, чем думают люди.
     Счастья в семье не было.
     Война.  Наталья  Сергеевна  -  активный,  страстный  оборонец, - тяжело
переживала  военное  поражение  России,  а революцию с  ее мутными  потоками
воспринимала очень болезненно.
     Кажется, нет сомнений, что в России Наталья Сергеевна нашла бы себя. Но
- нашел ли себя Савинков? Нет. Нашла ли себя Надежда Терентьева? Нет.
     Здесь  судьба  Натальи  Сергеевны  Климовой касается  великой  трагедии
русской интеллигенции, революционной интеллигенции.
     Лучшие  люди  русской  революции принесли  величайшие  жертвы,  погибли
молодыми, безымянными, расшатавши трон - принесли такие жертвы, что в момент
революции  у этой партии не осталось сил,  не осталось людей, чтобы  повести
Россию за собой.
     Трещина, по которой раскололось  время - не только России, но мира, где
по одну сторону - весь гуманизм девятнадцатого века,  его  жертвенность, его
нравственный  климат,  его литература и искусство, а  по другую  - Хиросима,
кровавая война и концентрационные лагеря, и средневековые пытки  и растление
душ  - предательство -  как  нравственное достоинство - устрашающая  примета
тоталитарного государства.
     Жизнь Климовой, ее судьба потому и вписаны в  человеческую  память, что
эта жизнь и судьба - трещина, по которой раскололось время.
     Судьба Климовой - это бессмертие и символ.
     Обывательская  жизнь  оставляет  после себя меньше  следов,  чем  жизнь
подпольщика, нарочито  спрятанная, нарочито скрытая  под  чужими  именами  и
чужой одеждой.
     Где-то  пишется  эта летопись,  иногда  поднимаясь на поверхность,  как
"Письмо перед казнью", как мемуар, как запись о чем-то очень важном.
     Таковы  все  рассказы о Климовой.  Их на  свете немало.  Следов Наталья
Сергеевна оставила  достаточно. Просто все эти  записи не соединены в единый
свод памятника.

     Рассказ -  это палимпсест, хранящий все его тайны. Рассказ  - это повод
для волшебства, это предмет колдовства, живая, еще не умершая вещь, видевшая
героя. Может быть, эта вещь  - в музее: реликвия;  на улице: дом, площадь; в
квартире: картина, фотография, письмо...
     Писание рассказа  - это поиск,  и в смутное сознание мозга должен войти
запах косынки, шарфа, платка, потерянного героем или героиней.
     Рассказ  -  это  палея,  а   не  палеография.  Никакого  рассказа  нет.
Рассказывает вещь. Даже в книге, в журнале необычна должна быть материальная
сторона текста: бумага, шрифт, соседние статьи.
     Я держал в руках письмо Натальи Сергеевны  Климовой из тюрьмы и  письма
последних лет  ее  жизни из Италии, Швейцарии, Франции. Письма  эти сами  по
себе рассказ, палея с законченным, строгим и тревожным сюжетом.
     Я держал в  руках письма Натальи Климовой после кровавой железной метлы
тридцатых годов, когда вытравливалось, уничтожалось и имя человека, и память
о нем - не много  на свете  осталось собственноручных писем Климовой. Но эти
письма  есть и,  как  ничто  другое,  вносят  яркие штрихи. Это  - письма из
Петербурга,   из  Новинской  тюрьмы,   из-за  границы,  после  побега  своей
мачехе-тете,  младшим  братьям  и  сестрам, отцу. Хорошо, что  в начале века
почтовую  бумагу  делали  из  тряпок,  бумага  не  пожелтела,  и чернила  не
выцвели...
     Смерть  отца  Натальи Сергеевны, наступившая  в самый  острый момент ее
жизни, во время следствия по делу  о взрыве на Аптекарском острове,  смерть,
спасшая жизнь Климовой - ибо никакой судья не рискнет осудить на смерть дочь
- когда отец, подавая просьбу, умирает сам.
     Трагедия  рязанского дома сблизила Наташу с мачехой,  кровью  спаяла их
друг с другом - письма Наташи становятся необычайно сердечны.
     Усиливается внимание к домашним заботам.
     Детям - рассказы  о красных цветах,  растущих на вершинах самых высоких
гор. Для  детей была написана повесть "Красный цветок".  Климовой хватало на
все.  В письмах  детям  из тюрьмы - целая программа воспитания детской души,
без назидательности, без поучительности.
     Лепка человека - одна из любимых тем Натальи Сергеевны.
     В  письмах  есть  строки  и  поярче  "Письма  перед  казнью".  Огромная
жизненная сила - решение вопроса, а не сомнения в правильности пути.
     Многоточие было  любимым знаком  препинания Натальи Сергеевны Климовой.
Многоточий явно больше, чем принято в нормальной русской литературной  речи.
Многоточия Наташи  скрывают  не  только  намек,  тайный смысл.  Это - манера
разговора. Климова умеет делать многоточия в высшей степени выразительными и
пользуется этим знаком очень часто.  Многоточие  надежд, критики. Многоточие
аргументов, споров. Многоточие средство описаний шутливых, грозных.
     В письмах последних лет - нет многоточий.
     Почерк становится менее уверенным. Точки и запятые по-прежнему стоят на
своих местах, а многоточия вовсе исчезли. Все ясно и без многоточий. Расчеты
курса франка не нуждаются в многоточиях.
     Письма к детям полны описаний природы, и чувствуешь, что это не книжное
постижение философии  смысла вещей,  а общение с  детства  с  ветром, горой,
рекой.
     Есть великолепное письмо о гимнастике и танцах.
     Письма детям, разумеется, имеют в  виду детское понимание вопроса, да и
тюремную цензуру.
     Климова умеет  сообщить  и  о карцерных  наказаниях - Наталья Сергеевна
часто  сидела  в  карцере,  причина  во   всех  тюрьмах  -  выступление   за
арестантские права. И.Каховская, встречавшаяся с Климовой в  Петербурге  и в
Москве - в тюремных камерах, разумеется, - много рассказывает об этом.
     И. Каховская пишет, как в соседней одиночке питерской пересылки "Наташа
Климова отплясывала под ритмический звон кандалов всякие причудливые танцы".
     Как стучала в стену стихи Бальмонта:

     "Тот, кто хочет, чтобы тени
     Исчезали, пропадали,
     Кто не хочет повторенья
     И безбрежности печали,
     Должен сам себе помочь -
     Должен властною рукою
     Бесполезность бросить прочь, -

     стучала  мне в стенку из Бальмонта в ответ на мои  ламентации  по этому
поводу бессрочная Н. Климова. Полгода назад она пережила казнь самых близких
ей людей, Петропавловку и смертный приговор".
     Бальмонт был любимым  поэтом Натальи Сергеевны. Это был "модернист" - а
то, что "искусство с модернизмом", Наталья Сергеевна чувствовала, хотя это и
не ее слова.
     Детям  написано из  тюрьмы  целое письмо  о  Бальмонте. Натура  Натальи
Сергеевны  нуждалась  в  немедленном  логическом  оправдании  своих  чувств.
"Сантименты с философией" - называл это свойство характера Натальи Сергеевны
ее брат Миша.
     Бальмонт - это значит, что литературный  вкус Натальи Сергеевны, как  и
вся ее жизнь,  тоже проходил по передовым поэтическим рубежам современности.
И  если Бальмонт  оправдал надежды  Климовой, то  достаточно жизни Климовой,
чтобы  оправдать  существование Бальмонта,  творчество  Бальмонта. О  стихах
Климова в письмах заботится чрезвычайно, старается, чтобы сборник "Будем как
солнце" был с ней всегда.
     Если в стихах Бальмонта  был какой-либо  мотив,  мелодия,  заставлявшая
звучать  струны такой настройки,  как душа  Климовой, -  Бальмонт  оправдан.
Казалось бы, проще, созвучней Горький с его буревестником, Некрасов...  Нет.
Любимый поэт Климовой - Бальмонт.
     Блоковский  мотив  нищей,  ветровой  России  тоже  был  очень  силен  в
Климовой, особенно в сиротливые, заграничные ее годы.
     Наталья Сергеевна  не представляла себя вне России, без России и не для
России. Тоска  по  русской природе,  по русским людям, по рязанскому  дому -
ностальгия в самой чистой ее форме выражена в заграничных письмах очень ярко
и, как всегда, страстно и логично.
     И  еще  одно  письмо  страшно.  Наталья  Сергеевна,  со  всей  страстью
переживая разлуку, постоянн