тью.  Он  вспомнил,  что  встречал в  петербургских
кружках,   в  небогатых,  но  плодовитых  дворянских  семействах,  такие  же
экземпляры либеральных барышень,  которые, в ожидании замужества, бросались,
разумеется без  всякой  подготовки,  не  только на  химию  или  на  изучение
тюремного вопроса,  но  даже на высшую математику и  от скуки ездили слушать
сельскохозяйственные лекции,  а потом, когда благополучный брак увенчивал их
стремления, прекращая тревогу сердца, они благоразумно откладывали, конечно,
химию   в   сторону   и   делались  добрыми   супругами,   главным   образом
интересующимися  производительностью  благоверных  супругов  в  приобретении
материальных  средств.   "Химия"  тогда  оставалась  приятным  воспоминанием
девической  жизни   и   служила  иногда  разве   подспорьем  для   оживления
какого-нибудь скучного журфикса{74}.
     Николай посмотрел на отца и скрыл улыбку.  По унылому,  осовевшему лицу
его  он  заметил,  что  хозяйка совсем  завладела стариком.  Иван  Андреевич
посмотрел на  часы,  переглянулся с  сыном и  хотел было подниматься,  как в
гостиную  вошла  молодая  женщина  с   ярко-золотистыми,   рыжими  волосами,
приостановилась,  слегка прищуривая глаза с  выражением не  то скуки,  не то
недоумения, и приблизилась к обществу.
     Николай взглянул на нее и как бы замер от удивления.
     Что-то ослепительно свежее, белое, красивое и изящное осветило внезапно
комнату.
     - Красавица!  -  шепнул  он,  поднимаясь  с  кресла  и  низко  кланяясь
рыжеволосой   молодой    женщине,    которая    приветливо   здоровалась   с
Вязниковым-отцом.


        "IX"

     Надежда Петровна назвала Николая и проговорила:
     - Старшая моя дочь, Нина!
     Молодой человек еще раз поклонился,  пожимая протянутую ему руку,  и  -
спасибо молодому ученому,  который подсел  в  это  время  к  барышням -  мог
свободно любоваться Ниной, присевшей около отца, прямо против Николая.
     Стройная,  высокая,  статная,  с роскошно развитыми формами, она была в
светлом барежевом платье{75} с широкими рукавами,  из-под которых блестели -
именно  блестели -  ослепительной белизны,  словно  из  мрамора  выточенные,
обнаженные руки  с  изящными кистями.  Так  же  ослепительно бело было и  ее
античное,   художественных  очертаний  лицо  с   нежным  розоватым  оттенком
просачивающейся крови и нежными голубыми жилками.  Из-под высокого молочного
лба   глядели  черные   бархатистые  глаза,   чуть-чуть   улыбаясь  какой-то
неопределенной улыбкой.  Такая же улыбка скользила и  по тонким ярким губам,
скользила незаметно, придавая физиономии слегка насмешливое выражение.
     От всей этой ослепительной фигуры веяло спокойным изяществом и какой-то
силой красоты...
     Нина  Сергеевна  несколько  минут  проговорила  с  Иваном  Андреевичем,
вскинула раза два глаза на Николая,  поднялась с кресла и подошла к сестрам,
которые затеяли уже спор с Горлицыным.
     - Опять умные разговоры ведете!  -  произнесла она,  чуть-чуть скашивая
губы и улыбаясь насмешливо глазами.
     - Ах, не мешай, Нина.
     - Как вам не надоест,  господа?..  Игнатий Захарович,  я не прошу вас о
сестрах, но пожалейте хоть Нюту... Вы бедняжку совсем замучаете... право...
     Горлицын серьезно взглянул на молодую женщину.  Обе сестры взглянули на
Николая, как бы прося извинения, что у них такая старшая сестра.
     - Я  сегодня слышала,  как вы вразумляли ее насчет души...  Это ужасно.
Пощадите ее хоть до четвергов зимой...  Бедная Нюточка все сидит за книгой и
старается понять, что такое душа... Ведь теперь каникулы...
     Молодой ученый начинал,  видимо,  злиться,  а  Нина Сергеевна,  видимо,
потешалась над ним от скуки.  Он,  впрочем, старался скрыть свое раздражение
под спокойным тоном и медленно проговорил:
     - Напрасно вы  беспокоитесь за Анну Карловну.  Для кого как...  Что для
одного скучно, то...
     - Это в мой огород? Так ведь напрасно!.. - засмеялась она, открывая ряд
прекрасных жемчужных зубов. - Вы хорошо знаете, кажется, что я отсталая. Это
ведь давно решено и подписано! - прибавила она, значительно усмехаясь.
     - Ты, Нина, вечно с твоими насмешками! - заметила Ольга.
     - Они вот все не допускают меня в  свою компанию,  -  весело заговорила
Нина,  обращаясь к  Николаю,  -  и  говорят,  что  я  не  умею  вести  умных
разговоров. Хотите, попробуем?
     - Попробуем.
     - Впрочем, что же я?.. Вы тоже, верно, известный литератор или адвокат,
или... словом, ученый человек?
     - Я просто покамест праздношатающийся человек! - отвечал он.
     - Николай Иванович написал недавно превосходную статью!  -  проговорила
одна из сестер.
     - Слышала,  но не читала и -  извините - не прочту. Значит, и вы мне не
пара?  -  комично усмехнулась она. - Я ничем не занимаюсь, ничего не изучаю,
разве  только людей!  -  прибавила она,  присаживаясь около  Николая.  -  По
совести предупреждаю вас!.. Давно вы приехали?
     - С неделю.
     - И не умерли еще с тоски?
     - Нет! - рассмеялся Николай.
     - А я так готова умереть. Гулять да гулять - это надоест.
     Она вскинула на него глаза, обдавая его светом, и проговорила:
     - Вы до осени?
     - До осени.
     - Умеете ездить верхом?
     - Умею.
     - И прекрасно. Мы будем ездить с вами, а то мне не с кем!
     Она проговорила эти слова тем капризно-уверенным тоном,  как будто и не
сомневалась в согласии молодого человека.
     - Да ведь я живу за двадцать верст...
     - Приезжайте чаще к нам. Вы знаете Присухина?
     - Слышал.
     - Будете за обедом спорить с ним, а вечером будем кататься или играть в
карты.
     В  это  время  Надежда  Петровна  кашлянула;  Нина  Сергеевна незаметно
взглянула на мать, усмехнулась и проговорила:
     - А,  впрочем,  как хотите.  Я  и  одна люблю ездить...  Ну,  mesdames,
кончили? - обратилась она к сестрам. - Пора и купаться идти.
     Она поднялась с места.
     Иван Андреевич подошел к сыну и спросил, не пора ли ехать домой.
     - Поедем! - отвечал Николай.
     - Как,  уже и ехать?  Что вы,  Иван Андреевич! Разве вы не пообедаете с
нами?
     Старик извинился, что не может.
     - Ну,  так  хоть  Николая Ивановича не  увозите...  Дайте  нам  поближе
познакомиться с молодым человеком.  Знаете ли что:  оставьте его погостить у
нас несколько дней.  Он познакомится с Алексеем Алексеевичем.  Быть может, и
не соскучится.  Оставайтесь-ка,  Николай Иванович.  У нас, как видите, здесь
всем полная свобода. Что хотите, то и делайте.
     Николай колебался.
     - Оставайтесь! - промолвила Нина. - Он остается, мама! - прибавила она.
     Николай тотчас же согласился.
     Отец обещал ему прислать платье и белье.
     - Ты  долго  пробудешь?..  -  спрашивал он  у  сына,  который вышел его
проводить.
     - Нет, дня два-три, не более.
     - Как  знаешь!  -  промолвил старик,  пожимая руку сына,  и  потом тихо
шепнул, - ты будь, Коля, осторожней с Ниной Сергеевной. Она... она. Впрочем,
ты сам поймешь, что это за женщина. Прощай, мой мальчик! "Какая она особа?..
Что хотел сказать отец?" - недоумевал Николай, возвращаясь в гостиную.


        "X"

     Только к  обеду -  у  Смирновых обедали по-городскому,  в  пять  часов,
собираясь по звонку -  в столовую вошел,  несколько переваливаясь и потрясая
брюшком,  скромно склонив чуть-чуть набок голову,  блондин,  среднего роста,
лет за сорок,  круглый, гладкий и выхоленный, с мягким, белым, расплывчатым,
широким лицом, сияющий лысиной и небольшими глазами, ровно глядевшими из-под
широкого черепа.  Все в  нем дышало необыкновенным благообразием,  начиная с
лысины,  окладистой светло-русой бороды,  от  которой несло благоуханием,  и
кончая пухлыми архиерейскими руками.  В  кем  было что-то  елейное,  мягкое,
располагающее.
     Это  был  известный  адвокат,   наживший  большое  состояние,   Алексей
Алексеевич Присухин.
     Только что он  вошел в  столовую,  как тотчас же все -  исключая Нины -
обратились к  Алексею Алексеевичу с  вопросами:  хорошо ли он работал,  и не
мешал ли ему шум?  В почтительности,  с которой все обращались к нему, легко
было  увидать,  что  Присухин  пользуется  у  Смирновых  большим  почетом  и
особенным авторитетом.
     Он успокоил всех своей мягкой улыбкой, прежде чем объяснил, что занятия
его шли успешно и что ничто ему не мешало, и взглянул на нового гостя.
     - Ах, что же я!.. - подхватила Надежда Петровна.
     С этими словами она взяла молодого человека под руку и, подводя Николая
к Алексею Алексеевичу, проговорила:
     - Николай Иванович Вязников.
     Смирнова и не назвала Присухина,  полагая,  вероятно, что не может быть
человека, который бы не знал его.
     - Очень приятно познакомиться! - промолвил Присухин, приветливо пожимая
молодому человеку руку.
     - Это, Алексей Алексеевич, автор той статьи, которая...
     - Я  с  удовольствием читал  вашу  статью,  Николай  Иванович...  Очень
приятно познакомиться!..  - повторил Присухин, поводя глазами на столик, где
стояла закуска.
     Уже все сели за стол,  как в  столовую вошло еще новое лицо -  господин
лет тридцати,  высокого роста,  неважно одетый, некрасивый, с большой черной
бородой.  Он слегка поклонился всем и молча сел за стол. Никто не обратил на
него внимания, да, казалось, и он никого не удостоил им. Николай взглянул на
черноволосого господина -  его  поразило  необыкновенно энергичное выражение
его скуластого загорелого лица - и недоумевал, кто мог быть этот господин, с
таким характерным и  умным лицом,  в  потертом пиджаке,  сидевший за  столой
среди элегантного общества?
     "Разве  учитель?  Но,  кажется,  подростков  нет  у  Смирновых.  Бедный
родственник?  Этого  не  может быть.  Он  ни  одной черточкой не  напоминает
бедного родственника!"
     Николай внимательно посмотрел опять на таинственного незнакомца, и лицо
его  показалось ему как будто знакомым.  Он  припоминал,  что где-то  и  при
особенных обстоятельствах он встречал это лицо...  Он вспомнил, что это было
в первый год его студенчества.  Человек, похожий на этого господина, говорил
громовую  речь,  поразившую всех.  Такая  же  энергичная физиономия,  то  же
скуластое лицо.
     "Но это невозможно!" Николай знал дальнейшую судьбу того господина.  Он
не мог быть здесь.
     И черноволосый господин мельком взглянул на Николая,  словно спрашивая:
"Это еще что за гусь?" - и равнодушно опустил глаза в тарелку.
     - Ну,  как вам нравится наш божок? - тихо спрашивала Нина, наклоняясь к
Николаю,  в то время как Присухин начал что-то рассказывать,  и все обратили
взоры на него, ловя каждое его слово.
     - Он очень умный человек.
     - Умный-то умный, только какой-то...
     - Какой?
     - Да слово смешное - иисусистый.
     Николай рассмеялся.
     - Это, впрочем, не мое слово...
     - А меткое.
     Он  взглянул на  Присухина.  Действительно,  в  нем было что-то  такое,
вполне оправдывавшее название "иисусистого".
     - А кто этот черноволосый господин,  что молча сидит? - спросил, в свою
очередь, Николай.
     - Новый управляющий на заводе.
     - Имя его?
     - Прокофьев.
     "Я ошибся! - мелькнуло в голове Николая. - А удивительное сходство!"
     - Вероятно, студент?
     - Не знаю. Знаю только, что мама им очень довольна. Он вас интересует?
     - Очень. Характерное лицо.
     - Да,  что-то есть. Только дичится нас. Мы его оставляем в покое... Что
же мы, впрочем, - Алексей Алексеевич рассыпает перлы, а мы одни не подбираем
их!
     - Не  одни,  -  тихо  промолвил Николай,  окидывая глазами общество.  -
Посмотрите на Прокофьева.
     - С этого не спросится.
     - Отчего?.. Он недостаточно известен?
     - Не то. Он уж у нас такой. Где ему? Однако внимание! Вам тоже полезнее
внимать умным  речам,  чем  слушать вздор  глупой женщины.  Ведь  правда?  -
обронила она  чуть слышно,  взглядывая на  Николая улыбающимся,  загадочным,
быстрым взором...
     Не дожидаясь ответа,  Нина Сергеевна повернула голову, слегка вытягивая
лебединую свою шею, и стала слушать. Николай взглянул на нее и удивился, как
она быстро умела менять выражения.  Теперь глаза ее  уж  не смеялись и  были
устремлены прямо в  лицо Алексея Алексеевича.  Взгляд Присухина скользнул по
молодой женщине. Николаю показалось, что он засиял довольной улыбкой.
     А речь Алексея Алексеевича текла тихо и плавно,  словно журчание ручья.
Что-то ласкающее слух,  успокоивающее нервы было в мягком,  нежном, приятном
голосе. Он говорил, по временам закрывая глаза, говорил замечательно хорошо,
с манерой недюжинного оратора.  Все сидели как очарованные, вперив взгляды в
Алексея Алексеевича,  боясь проронить одно  слово,  один звук,  точно слушая
диковинную райскую птицу. Надежда Петровна замерла от удовольствия, улыбаясь
счастливой  улыбкой,   изредка  посматривая  вокруг,  словно  бы  спрашивая:
"Каково?" Все в столовой будто замерло. Даже лакей, влетевший было с блюдом,
остановился  сзади  Надежды  Петровны,  выжидая  паузы,  когда  можно  будет
обносить  разноцветное  мороженое,   возвышавшееся  среди   блюда   красивым
обелиском.
     Николай стал слушать.
     - Невозможно,  неестественно,  говорю я,  - продолжал между тем Алексей
Алексеевич,  -  идти против истории.  Для людей,  не чуждых ей,  эти явления
объясняются просто и натурально,  так же натурально, как просто и натурально
объясняются физические законы.  Негодуйте,  сердитесь,  волнуйтесь,  а факты
остаются фактами; народ, масса не только в бедном нашем отечестве, но даже в
более  цивилизованных  странах  похожа  на  стадо  баранов,   бессмысленное,
стихийное стадо,  не имеющее ни за собой,  ни перед собой ничего. Не от него
ждать спасения,  не  он  скажет слово -  он никогда ничего не говорил,  -  а
только от  людей цивилизации,  людей науки,  от  высших организаций.  И  вот
почему мне так прискорбно,  что у  нас вдруг заговорили о народе,  появились
какие-то народники в литературе,  в обществе, среди молодежи. Убогого дикаря
они  хотят  нам  представить светочем  истины.  Это  вредное  и  прискорбное
заблуждение,  невежественный сентиментализм.  История двигалась не народом -
он  одинаково  терпел  и  Ивана  Грозного  и  Робеспьера{81},  -  а  высшими
личностями.  Сила в  интеллигенции,  а  не в  народе.  Мы одни действительно
являемся нередко страдальцами, а не народ. Стоит посмотреть на этих отупелых
киргиз-кайсаков...
     По  счастию,  Алексей  Алексеевич  остановился на  секунду,  и  Надежда
Петровна,  заметившая,  что мороженое начинает таять,  моргнула лакею,  и он
стал  обносить блюдо.  Присухин взял изрядную порцию и  продолжал на  ту  же
тему.  Николай слушал,  слушал  и  начинал злиться.  Бессердечной,  сухой  и
безжалостной показалась ему теория, проповедуемая Присухиным. По его словам,
выходило как  будто так,  что высшим организациям предоставляется право жить
разносторонней жизнью, а доля низших - вечное ярмо. Он почувствовал какую-то
ненависть к оратору.  Ему припомнились эти киргиз-кайсаки,  среди которых он
провел детство.  В  голове его мелькнули теплым,  мягким воспоминанием няня,
ветхий мужик  Парфен Афанасьевич,  повар Петр,  Фома...  Его  обуяло желание
оборвать Присухина.  Что-то клокотало в  его груди.  Он чувствовал -  именно
чувствовал - какую-то фальшь в словах "иисусистого".
     - Позвольте,   однако!   -  воскликнул  он,  вдруг  загораясь  весь.  -
Позвольте.
     Все посмотрели на  Николая с  таким же выражением,  с  каким смотрят на
мальчика,  решающегося вступить в спор с взрослым человеком.  "И ты,  милый,
решаешься!" - казалось, говорили все эти взгляды.
     Николай почувствовал эти взгляды, и это возбудило его еще больше.
     А Присухин поднял на молодого человека свои тихо сияющие глаза и как бы
снисходительно  поощрял  молодого  человека.   "Ничего,   ничего,  попробуй.
Послушаем, что-то ты скажешь!"
     Этот  взгляд  заставил  его  вспыхнуть до  ушей.  "Скотина!  -  подумал
Николай. - Подожди!"
     - Так,  по-вашему-с,  выходит,  что народ,  благодаря которому мы могли
получить образование,  киргиз-кайсаки, а мы - соль земли? Для нас все, а для
них ничего. Так-с? - вызывающим тоном продолжал Николай.
     - По-моему-с,  ничего не  выходит;  есть научные положения,  из которых
следуют известные выводы.
     - Сами  же   вы   сейчас  объясняли,   что   история  движется  высшими
организациями,  а если это так,  -  хотя я думаю,  что не так,  - то неужели
высшие  организации,   соль  земли,  могут  спокойно  смотреть,  как  низшие
организации остаются во  тьме  нищеты  и  невежества?..  Извините меня,  эта
теория... безнравственна.
     - Теория не может быть ни нравственной,  ни безнравственной.  Она может
быть научной или не научной... Когда...
     Но  Николай не  слушал и  продолжал,  не замечая,  как тонко-насмешливо
улыбаются глаза Алексея Алексеевича.
     - Или  высшим организациям нет  никакого дела до  этого,  и  они  могут
равнодушно жить с киргиз-кайсаками, пользуясь сами всеми дарами цивилизации?
В таком случае во имя чего же они двигают историю?..  Во имя личных целей?..
Все для себя, а киргиз-кайсаки как знают?..
     - История не знает-с целей. Она управляется законами.
     - Законами  хищничества  одних,  индифферентизма других  и  бессердечия
третьих. Мы с вами-с будем наслаждаться, желать свободы, а для большинства -
прозябание.  Это-с не так,  и история, сколько я понимаю, не совсем шла так.
Были люди,  есть они и  будут,  для которых страдания масс были единственным
двигателем их деятельности. Они были только выразителями этих же масс.
     Николай  продолжал  развивать  свою  аргументацию,  но  он  не  столько
развивал,  сколько увлекался и  горячился.  В  словах его  звучало чувство и
отсутствовала доказательность.
     Алексею Алексеевичу не  стоило большого труда  сбить  с  позиции своего
молодого противника.  Своим тихим,  ровным голоском он полегоньку,  с  видом
пренебрежительной снисходительности,  разбивал его.  Николай чувствовал, что
правда на  его  стороне,  чувствовал всем  существом своим,  что  в  доводах
Присухина,  по-видимому  основательных,  скрывается высокомерный эгоизм,  но
видел,   что  ему  не  совладать  с  мастерской  диалектикой  противника,  с
солидностью его эрудиции.  Он не мог не заметить, что Присухин играет с ним,
как старый,  опытный боец. На одно его доказательство, на одну его цитату он
приводил  несколько других,  причем  упоминал  такие  сочинения,  о  которых
Николай и не слыхивал.
     Но  Вязников нападал еще с  большего запальчивостью на Присухина и  под
конец стал так горячо спорить, что Присухин проговорил:
     - Э,  да  вы,  Николай Иванович,  как посмотрю,  горяченький в  спорах.
Впрочем, глядя на вас, я вспоминаю свою молодость... Когда я был юн, я также
был горяч; но уходили коня крутые горки.
     О  своей  горячности Алексей  Алексеевич упомянул,  как  кажется,  ради
извинения молодому человеку. Сам он едва ли когда-нибудь горячился.
     - Молодость тут ни при чем.  Есть и молодые,  которые проповедуют ту же
доктрину,  хотя и не так последовательно.  Она крайне удобная...  заставляет
мириться со всем,  глядеть на правых и виновных хладнокровно и,  главное, не
стесняться.
     - Что  делать-с.  Наука  -  не  прокурор  судебной палаты!..  Вы  давно
изволили кончить курс? - прибавил Алексей Алексеевич.
     - В настоящем году! - резко отвечал Николай.
     - В настоящем... По какому факультету?
     - По юридическому...
     - Значит, мой collega. К нам в присяжные поверенные?..
     - Еще не знаю-с.
     - Конечно,  к нам.  Когда-нибудь сразимся,  значит, и в суде... С таким
противником приятно спарить,  и мы еще,  надеюсь,  поспорим,  а теперь...  я
боюсь,  не надоели ли мы дамам!  -  прибавил Присухин и заговорил с одной из
барышень.
     Николай умолк,  несколько сконфуженный.  "Скотина!" -  подумал он.  Ему
было обидно и досадно,  что он не только не оборвал этого "иисусистого",  но
еще оборвалс