вленный суровой  речью
Платонова.
     - А  приходят к  этому  незаметно,  не  сразу.  Легкость успеха  губит,
недостаток труда,  знания.  Талантишко есть,  и иной думает,  что талантишко
вывезет.  Ну,  и вы сами видите,  Николай Иванович, каково это отзывается на
литературе.  О,  бойтесь этого! Лучше бросить литературу, если не чувствуешь
себя способным на  упорный труд,  на  борьбу,  бросить лучше!  После,  когда
втянешься,  поздно уж  будет,  и  человек принужден строчить,  понимаете ли,
строчить из-за куска хлеба...  считать строчки, печатные листы, чтобы больше
их было,  больше,  а  прежняя-то легкость уже исчезла.  Мыслей нет,  так как
читать-то и трудно,  да и некогда подчас. И выходит какая-то каторга. Я знаю
таких несчастных, - их немало.
     - И  вот  еще  что  меня сердит подчас!  -  продолжал,  разгорячившись,
Платонов.  -  Это какое-то неуважение к печати.  Прежде, бывало, приходишь в
редакцию,  как в святилище какое-то.  Да,  я помню,  как я понес свою первую
статью.  Знаете ли,  поджилки дрожали, ей-богу. Ну, вдобавок, и судья-то кто
был?  Николай Гаврилович!{296} Неуверенность,  знаете ли, страх и все такое.
Главное,   чувствуешь,  что  ведь  идешь  с  дерзкой  мыслью  приобщиться  к
литературе.  А нынче?  Точно в кабак, в редакцию ходят, ей-богу. "Годится? -
Не годится.  -  Прощайте!"  И  ведь всякий лезет!  На днях еще один господин
пришел, принес два листика, говорит: начало романа, и еще обиделся, что я не
взял их и посоветовал ему принести, когда он напишет целый.
     Николай в смущении слушал Платонова. Редактор встал и нервно заходил по
кабинету,  продолжая говорить на ту же тему. Наконец он взглянул на Николая,
заметил его смущение, подошел к нему и мягко проговорил:
     - Вы не смущайтесь совсем-то,  Николай Иванович! Я все это говорил вам,
- к  сожалению,  не  одному вам!  -  потому,  что  заметил в  ваших  статьях
дарование, огонек и уменье привлечь читателя. Так вам, следовательно, писать
можно...  Работайте только, да не падайте духом от первых неудач. И тогда вы
напишете нечто посерьезнее. Жизнь-то у вас впереди. Так-то-с, батюшка. Ну-с,
теперь о вашей статье. Разрешаете сделать сокращения?
     - Сделайте одолжение! - проговорил Николай.
     - Не бойтесь,  статья от этого не проиграет!..  Вот взгляните-ка, какие
места я предполагаю сократить.
     Платонов взял рукопись и показал ее Николаю. Очень многие страницы были
обведены карандашом.  Платонов объяснил,  почему он  сделал эти  сокращения,
указал на две, на три фактические ошибки и в заключение прибавил, что статья
ничего себе; хоть мысли в ней и не новые, а все-таки она бьет в точку.
     - Денег не  нужно ли вам?  -  спросил Платонов.  -  Нашему брату деньги
всегда нужны! - усмехнулся он с горькой улыбкой.
     Николай вспомнил в  эту  минуту,  что Платонов имел на  руках громадную
семью,  получал сравнительно немного, хотя и работал, как вол, и пользовался
большой репутацией,  как писатель и человек.  С невольным уважением взглянул
молодой  человек на  некрасивое,  но  очень  выразительное лицо  Платонова с
большим,  широким лбом и славными темными глазами, на его потертый пиджачок.
Все в нем в эту минуту понравилось Николаю,  несмотря на суровый приговор: и
эта горькая улыбка, появившаяся на его лице, и простота, с которою он держал
себя...
     - Вы  не  стесняйтесь,  батюшка!  Я  скажу издателю.  Он  даст рубликов
двести. Довольно?
     - Если возможно.
     - Очень даже возможно.  Статья-то ведь у нас,  - усмехнулся Платонов, -
следовательно,  издатель может быть спокоен!  Завтра я  вам пришлю деньги...
Ну-с,  а теперь пойдемте позавтракаем! - произнес он, подхватывая Николая за
талию. - Что, вы работаете еще где-нибудь?
     - В "Пользе".
     - А! Ничего себе газета, приличная. Что делаете?
     - Пока внутренним отделом заведую.
     - Важный отдел, очень важный!..
     - Больше вырезки.
     - И вырезки-то надо с толком сделать!.. А пересмотр корреспонденции?..
     Они прошли в столовую,  где уже была в сборе вся семья Платонова:  жена
его,  высокая,  худощавая,  когда-то,  должно быть, красивая барыня, и шесть
человек детей.
     - Каково  поколение-то?..   Вот,   Зиночка,   рекомендую  тебе  Николая
Ивановича Вязникова, - проговорил Платонов.
     Платонова  протянула руку,  процедила сквозь  зубы  "очень  приятно"  и
искоса бросила взгляд на стол.
     Завтрак  был  крайне  скромный.  Супруга  Платонова,  накладывая куски,
должна была внимательно смотреть, чтобы досталось всем.
     - Водку пьете? - спросил Платонов.
     - Пью.
     Платонов налил рюмку и придвинул к Николаю селедку.
     - А недурно бы пивка,  Зиночка, - проговорил Платонов робким голосом. -
Кажется, пиво есть?
     - Есть. Сейчас принесу.
     - Да ты сама не беспокойся!.. Наташа принесет!
     Николай посматривал на жену Платонова,  и ему она не понравилась.  Лицо
ее было какое-то недовольное и сухое.
     Платонов  разговаривал  с  гостем,   шутил  с  детьми  и  был  в  очень
добродушном настроении. Жена, напротив, сидела молча.
     - А  ты в  редакции не будешь сегодня?  -  внушительно обратилась она к
мужу.
     - Нет... А что?
     Она бросила на мужа значительный взгляд и проговорила:
     - Ты уж забыл? Я, кажется, утром тебе говорила, что необходимо сходить.
     - Ах да,  да! Извини, пожалуйста, совсем забыл. После завтрака схожу! -
как-то робко проговорил Платонов.  -  Кстати, и вашу статью отдам в набор! -
обратился он к Николаю.
     Когда все встали из-за стола и  Николай пошел в  кабинет за шляпой,  до
его ушей долетел резкий, недовольный голос.
     - Ведь ты знаешь, что в доме ни копейки нет, а еще спрашиваешь!..
     Одна из девочек затворила двери, и Николай дальше не слышал слов. Через
минуту Платонов вернулся в кабинет несколько сконфуженный. Николай тотчас же
стал прощаться.
     - Так  завтра я  вам деньги пришлю!..  До  свидания,  Николай Иванович.
Смотрите же, я жду от вас хорошей работы. Если книги нужны, библиотека моя к
вашим услугам!..  Да захаживайте когда вечерком.  Милости просим!  - говорил
Платонов, провожая Николая до дверей.
     "Жена-то, должно быть, его в руках держит!" - подумал Николай, уходя от
Платонова.
     Он возвращался от него недовольный. Отзыв Платонова сильно подействовал
на  впечатлительного молодого человека.  Он  рассчитывал на статью очень,  а
между тем она вызвала со  стороны Платонова суровый приговор.  Он  не мог не
согласиться,  что  Платонов был вполне прав,  и  это еще более его уязвляло.
"Но,  однако, у меня есть дарование, талант!" - успокоивал он себя. Он решил
основательно засесть за работу и серьезно заняться. В самом деле, он слишком
мало работал...  О,  он поработает как следует,  и  тогда...  Платонов не то
скажет!..
     Скорей свадьбу?..  С Леночкой ему будет лучше.  А то эта холостая жизнь
не дает работать как следует!
     По обыкновению,  он размечтался на эту тему, и когда подъехал домой, то
в  воображении уже  написал прелестнейшую вещь,  которая сразу  доставит ему
имя...
     Дома  он  нашел  повестку на  триста рублей и,  кроме того,  записку от
своего патрона,  Пряжнецова,  в которой тот предлагал ему передать по случаю
отъезда на  несколько дней интересное и  благодарное,  по его словам,  дело:
взыскивать  с  управления одной  железной  дороги  вознаграждение за  увечье
сторожа.  Николай вспомнил,  что  Присухин юрисконсультом в  управлении этой
железной дороги,  и  обрадовался еще более.  Наконец-то  он скажет блестящую
речь и оборвет эту "либеральную каналью"!
     - Господин еще  один  был  сегодня,  вскоре после вас,  -  доложила ему
Степанида.
     - Кто такой?
     - А не знаю, не сказывался. Я спросила; говорит: не надо.
     - Какой он из себя?
     - Лохматый такой,  черноватый, неказистый из себя. И говорит грубо так,
ровно бы мужик, хоть одежа на нем и господская. Только одет неважно.
     - Молодой?
     - Нет,  средственный.  Седого волоса много в  бороде,  а  на  голове не
приметила. На голове баранья шапка, простая.
     "Уж  не  Лаврентьев ли?"  -  мелькнула у  него мысль,  и,  надо сказать
правду,  Николай не особенно обрадовался этому предположению.  Он снова стал
расспрашивать кухарку,  и по дальнейшему ее описанию почти не было сомнения,
что к нему заходил Лаврентьев.
     - Он обещал зайти?
     - Ничего не сказал. Постоял, постоял и ушел!..
     - Что ему надобно? - в раздумье проговорил Николай, стараясь подавить в
себе невольнее беспокойство.


        "VIII"

     Николай не ошибся в своих предположениях. Этот "лохматый", по выражению
кухарки,  заходивший утром к  Вязникову,  был  не  кто  иной,  как  Григорий
Николаевич Лаврентьев.
     Накануне,  в  тот  самый  вечер,  когда  наши  молодые  люди  обедали в
ресторане и  спрыскивали шампанским помолвку,  Григорий Николаевич приехал в
Петербург  с  пассажирским поездом  и,  разумеется,  в  третьем  классе.  Он
торопливо пробрался через  толпу пассажиров к  выходу,  не  обратил никакого
внимания на зазывания комиссионеров, выкрикивавших названия разных гостиниц,
и с небольшим чемоданом в руке зашагал через Знаменскую площадь.
     В  меблированных комнатах,  рядом  с  Знаменской гостиницей,  он  занял
крошечный номерок,  поторговавшись предварительно с хозяйкой,  и немедленно,
не переодеваясь с дороги,  отправился пешком на Выборгскую сторону, к своему
приятелю,  доктору  Александру  Михайловичу  Непорожневу,  более  известному
читателю под именем "Жучка".
     Лаврентьев шел  по  улицам  скорыми,  большими шагами,  опустив голову,
по-видимому,  углубленный в  думы.  Несколько  раз  он  сталкивал  прохожих,
задевая своим  могучим плечом,  и  не  думал извиняться.  Несколько раз  его
называли вслед "мужланом", "невежей", "пьяницей", но он, казалось, не слыхал
этих приветствий; на одном из перекрестков на Григория Николаевича чуть было
не  наскочил рысак;  оглобля скользнула по  его  плечу  и  оттолкнула его  в
сторону.  Он поднял голову,  послал вдогонку забористое ругательство и снова
зашагал,  не обращая ни на что внимания.  При свете газа можно было увидать,
что лицо Григория Николаевича угрюмо и озабоченно, скулы быстро двигались, и
глаза его глядели мрачно. Очевидно, он был чем-то взволнован и, казалось, не
чувствовал сильного мороза, свободно хватавшего грудь и шею, открытые из-под
распахнувшейся длинной  волчьей шубы.  Действительно,  Лаврентьев был  очень
озабочен и шел к Жучку по делу, которое занимало все его мысли.
     С  того памятного для Лаврентьева дня,  когда Леночка отказала Григорию
Николаевичу  (и  отказала  так  для  него  неожиданно!)  и  затем  уехала  в
Петербург,  обычная жизнь  Григория Николаевича точно  выбилась из  колеи и,
несмотря на все его усилия, в прежнюю колею уже войти не могла. Казалось как
будто,   что  все  шло  по-старому:  Лаврентьев  так  же  усердно  занимался
хозяйством,  работал и  даже усерднее работал;  так же преследовал "Кузьку",
хотя все  еще  под  суд  не  упек;  ратовал за  интересы мужиков на  земских
собраниях; ругательски ругал при встречах "Никодимку", который снова получил
место,  -  но он чувствовал,  что в душе его что-то оборвалось.  Ему чего-то
недоставало:  не было прежнего спокойствия,  прежней бодрости.  И  самая его
деятельность как  будто потеряла для него тот смысл,  которым она полна была
прежде.  Он стал хандрить.  По временам одиночество как-то особенно тяготило
его,  и  на  Лаврентьева  находили  такие  приступы  тоски,  с  такою  болью
чувствовалось сиротство любящего,  нежного сердца,  что он "от греха",  зная
порывы гнева,  сменявшие эту отчаянную тоску,  уезжал,  бывало, на несколько
дней вон из Лаврентьевки,  закучивал где-нибудь в  селе и возвращался домой,
коря себя за слабость. А то уходил с ружьем на плече в лес и шлялся по лесу,
отмахивая десятки верст, до тех пор пока не одолевала усталость.
     Хотя  Григорий Николаевич и  писал  не  раз  Жучку,  что  он  "здрав  и
невредим, чрево в такой же исправности, как, бывало, в корпусе, он на жратву
лют и  вообще духом ничего себе и  не пьянствует",  тем не менее между строк
слышалась необыкновенно тоскливая нота неудовлетворенного глубокого чувства.
Из  недосказанной тоски его  писем,  из  нежной заботливости,  с  которой он
справлялся у Жучка о Леночке,  из восторженных отзывов о ней было видно, что
на душе у него мрачно,  безотрадно и что сердечную его рану нисколько еще не
затянуло.
     Прямо об этом он ни разу не написал и вообще не жаловался;  напротив, в
одном  из  последних  своих  писем  к  Жучку  (а  с  тех  пор,  как  Леночка
переселилась в Петербург, он, прежде раз в год писавший к приятелю, зачастил
письмами),   в   ответ  на  шутливое  замечание  Жучка  о  "любвях"  вообще,
категорически утверждал,  что "любовную канитель давно бросил и  дурость эту
из себя извлек, как и подобает сиволапому, который рылом не вышел и не умеет
выражать чувствии,  как там поди умеют у вас в подлеце Питере.  Пораскинувши
умом,  дорогой мой Жучок,  оно быдто и взаправду не к моей роже и не к летам
(нам,  брат,  сорок годов!) любовные-то возвышенности и всякая такая малина.
Надо честь знать,  коли раньше-то не пришлось сподобиться на этот скус!..  И
то,  по твоему лекарскому толкованию,  всякая баба - баба, и, следовательно,
гоняться,  задравши-то хвост, человеку с седым волосом не приходится. Почто?
- И  вот  я,  по  слабости  человеческого естества,  обладился тут  с  одной
суседкой поблизости, солдатской вдовой. Преядреная, Жучок, баба и из себя по
всем статьям,  если бы не плут-баба. Посмотрю еще и, може, вовсе возьму ее в
дом,  если только,  сволочь,  баловать перестанет. Очень шальливая, хотя и с
разумом,  но только глазам ее веры что-то нет,  хоть,  шельма,  и  ластится.
Линия-то эта будто ей очень нравится...  Как полагаешь, уж не сочетаться ли?
Однако ты,  Жучок,  смотри,  чтобы как-нибудь...  Ни гу-гу...  Этого не надо
никому знать. Я только тебе для удостоверения насчет любвей".
     Так,  между прочим,  писал Григорий Николаевич в шутливом тоне, но этот
тон едва ли убедил Жучка.  Лаврентьеву просто совестно было признаться перед
другом,  что он,  закаливавший себя, бывало, в корпусе, ходивший по ночам на
Голодай и  никогда не  пикнувший под розгами,  до сих пор "не извлек из себя
дурости".  Леночка безраздельно царит  в  его  сердце,  и  мысль о  погибшем
счастье отравляет его жизнь.
     Григорий Николаевич сделался несообщительнее и угрюмее. Он мрачнее стал
смотреть на  то,  что делалось вокруг,  а  кругом ничего радостного не было.
Кузьма  Петрович,  до  которого он  так  наивно добирался,  неистовствовал с
большею  силою  и,   что  называется,   в   ус  не  дул.   Новый  губернатор
(губернатора-"статистика"  скоро   сменили  после   залесского  "возмущения"
крестьян) статистикой не занимался, а приехал с целью "подтянуть" губернию и
навел страх не нее.  Новое веяние отразилось,  разумеется, и на подчиненных;
все волей-неволей должны были подтягивать и  везде улавливать "злонамеренный
дух" и,  очевидно, желали его искоренять. В этом похвальном намерении вскоре
после  его  вступления в  должность было  закрыто несколько школ  и  выслано
несколько  учителей;   исправникам  и  становым  предписано  было  строжайше
увеличить бдительность;  Григорию Николаевичу под  рукой сообщили,  чтобы он
был  осторожнее,  так  как его превосходительство косо смотрит на  артельные
сыроварни,  устроенные еще давно Лаврентьевым,  и относится вообще к "дикому
барину" подозрительно,  считая его  причастным к  так называемому залесскому
бунту. Рассказывали, что Кузьма Петрович немало способствовал такому взгляду
его   превосходительства  при   посредстве  нового   правителя   канцелярии,
привезенного его превосходительством из  Петербурга,  человека молодого,  но
очень расторопного и исполнительного.
     Бедный Иван  Алексеевич,  ожидавший несколько месяцев,  чтобы  выйти  с
полным пенсионом в отставку,  решительно терял свою седую голову и скакал по
уезду из конца в конец,  обнаруживая таким образом неусыпную бдительность, и
жаловался Григорию Николаевичу,  когда тот изредка заезжал в город к старику
с целью узнать, нет ли новостей от Леночки.
     - Того и гляди,  что под сюркуп попадешь{303}... Того и жди, ей-богу! -
говорил он,  усиленно затягиваясь своим трабукосом. - Уж губернатор меня два
раза этим Мирзоевым допекал!  А Никодимка рыжий опять что-то лебезит,  видно
пакость собирается сделать.  И  все-то  он  теперь шнырит и  никак ничего не
может открыть.  На днях, шельма, докладывает, что у него есть великая тайна,
ей-богу так и  говорит,  и весь трясется от радости.  Уж вы,  говорит,  Иван
Алексеевич,  не  скройте,  пожалуйста,  что  это  я,  мол,  первый  тайну-то
обнаружил!" -  "Какая,  спрашиваю,  такая тайна?" -  "Пребольшая,  только я,
говорит,  при Марфе Алексеевне, по чрезвычайной важности, открыть не могу...
Они-с,  говорит,  дама!.." -  рассказывал старик, подмигивая глазом на Марфу
Алексеевну, по обыкновению коротавшую зимние вечера за гран-пасьянсом.
     - Вообразите,  Григорий Николаевич,  какая скотина! Так и брякнул!.. Он
полагал,  что и в самом деле мне очень любопытно слушать его дурацкие тайны!
- вставила Марфа Алексеевна.
     - Ну, положим, сестра...
     - И ты туда же!..
     - Очень,  однако,  мучилась в  тот вечер...  И  так и эдак...  Но я был
неумолим!..
     - Неумолим?!.  Сам-то ты первый все разболтаешь... Небось поверил тогда
Никодимке...
     - Ну,   ну,  не  перебивай,  дай  рассказать.  Так  вот,  как  это  он,
Никодимка-то наш,  напустил такой важности,  я его сейчас в кабинет:  в чем,
спрашиваю,  дело?  "А  дело,  сказывает,  в  том,  что  у  Петра Николаевича
Курбатова (знаете  Петра  Николаевича,  акцизного?)  по  вечерам  собираются
разные подозрительные личности,  сидят за  полночь и,  как  мне  известно из
достоверных источников,  не так,  как обыкновенно, проводят время... в карты
не играют и вина не пьют,  а как будто очень даже предосудительно рассуждают
и, полагать надо, читают запрещенные сочинения". Я было сперва расхохотался:
слава богу, знаю Петра Николаевича... о чем ему рассуждать! Однако Никодимка
обиделся и  клянется "Я,  говорит,  по  долгу  службы.  Мало  ли  что  может
оказаться впоследствии,  так уж я  долг свой исполнил...  Вот уже,  говорит,
четыре дня сряду,  как у него собираются,  и,  заметьте,  занавески спущены,
чтобы не видать ничего с улицы...  Таинственно так..." - "Кто ж бывает там?"
- "Всех не перечислю,  не знаю,  а  могу сказать,  что два молодых армейских
офицера и помещик Усатов, брат которого, знаете, был сельским учителем!.. Не
угодно ли, Иван Алексеевич, сегодня же вечером проверить справедливость моих
слов...  Может быть,  мы  накроем очень серьезный заговор,  и  нам объявится
фортуна.  Не  угодно ли?"  -  говорит и  опять,  каналья,  трясется весь  от
радости...  Ему,  натурально,  не заговор важен, а показать усердие и в люди
выскочить...
     - И вы пошли к Курбатову? - усмехнулся Лаврентьев.
     - Нельзя было... Пошел... - со вздохом промолвил старик.
     - И что же?
     - Да смех один...  И ругал же я Никодимку потом!..  - смеялся старик. -
Он теперь -  заметили?  -  ходит поджавши хвост, как ошпаренный поганый пес.
Надо  было  идти,  хоть  я  и  мало  верил Никодимке...  Ведь  окажись потом
что-нибудь...  в  каком бы виде меня аттестовали,  а?  -  с горькой усмешкой
проговорил старик.  -  Сами знаете,  какое ныне беспокойное время!..  Эдак в
десять часов пошли мы в  переулок с Никодимом...  Действительно,  в квартире
Курбатова огонь,  занавески опущены и несколько теней...  Казалось бы,  дело
обыкновенное,  но вот подите же!  В ту пору и на меня, старого дурака, точно
затменье нашло!  А  Никодимка поставил двух полицейских у ворот,  заглянул в
окно, - квартира-то была в нижнем этаже, - и машет мне рукой... "Посмотрите,
Иван Алексеевич!  -  шепчет он,  а голос-то у него дрожит. - Посмотрите!" На