ас  нашей встречи  наступил,  а  ты  медлишь!
Спустись вниз - я жду тебя.
     -  Да, - произнес  вполголоса  Джованни,  -  она единственное существо,
которое мое дыхание неспособно убить. Хотел бы я, чтобы это было иначе.
     Он поспешил вниз и спустя мгновение смотрел уже в ясные и любящие глаза
Беатриче.  Еще  минуту  назад  его  гнев  и отчаяние  были так велики,  что,
казалось, он не желал  ничего другого, кроме возможности умертвить  ее одним
своим взглядом. Но в ее присутствии он поддавался влияниям слишком  сильным,
чтобы от них можно было отделаться в одно мгновение. Это были воспоминания о
ее нежности и доброте, которые наполняли  его душу каким-то неземным покоем;
воспоминания о святых  и  страстных порывах ее чувства,  когда чистый родник
любви забил из глубин ее сердца, воочию являя умственному взору Джованни всю
свою  хрустальную прозрачность, -  воспоминания,  которые, умей он их только
ценить, показали  бы  ему,  что все уродливые проявления  тайны, окутывавшей
девушку,  были химерами  и  какая бы  завеса  зла ни окружала  ее,  Беатриче
оставалась ангелом. И все же, хотя и  неспособный на такую возвышенную веру,
он невольно подчинялся магическому влиянию ее присутствия.
     Бешенство  Джованни  утихло  и  уступило  место  глухому   бесчувствию.
Беатриче  со  свойственной  ей  душевной  чуткостью  сразу  поняла,  что  их
разделяет мрачная, непроходимая бездна. Они долго бродили по саду, грустные,
молчаливые,  и наконец подошли к  фонтану, посреди которого рос великолепный
куст с пурпурными цветами. Джованни испугался той чувственной радости и даже
жадности, с какой он начал вдыхать его пряный аромат.
     - Беатриче, - резко спросил он, - откуда появилось это растение?
     - Его создал мой отец, - спокойно ответила она.
     -  Создал! Создал! - повторил Джованни.  - Что ты хочешь этим  сказать,
Беатриче?
     - Моему отцу известны многие тайны природы, - отвечала девушка. - В тот
час,  когда  я  появилась  на  свет,  из  земли  родилось  и  это  растение,
произведение его искусства, дитя его ума, в то время как я - лишь его земное
дитя. Не приближайся  к  нему!  - воскликнула она  с  ужасом,  заметив,  что
Джованни сделал  движение  к кусту.  - Оно обладает свойствами, о которых ты
даже не подозреваешь!  Я же, дорогой Джованни,  росла и  расцветала вместе с
ним и  была вскормлена его дыханием. Это была моя сестра,  и я любила ее как
человека, ибо - неужели ты не заметил этого? - надо мной тяготеет рок!
     Тут  Джованни  бросил  на  нее  такой  мрачный  взгляд,  что  Беатриче,
задрожав, умолкла. Но,  веря в его нежность, она покраснела от того, что  на
мгновение позволила себе усомниться в нем, и продолжала:
     - Моя участь - результат роковой любви моего отца к науке. Она отделила
меня  от общества мне подобных. До той поры, пока  небо не послало мне тебя,
любимый, о, как одинока была твоя Беатриче!
     - Такой ли ужасной была эта участь? - спросил Джованни, устремив на нее
пристальный взгляд.
     - Только  недавно я поняла, какой ужасной она  была, -  ответила она  с
нежностью. - До сей поры сердце мое было в оцепенении и потому спокойно.
     Долго сдерживаемая ярость прорвалась сквозь  мрачное молчание Джованни,
подобно молнии, сверкнувшей на покрытом тучами небе.
     - Проклятая  богом, - вскричал он с ядовитым  презрением,  - найдя свое
одиночество тягостным, ты отторгла меня  от жизни  и вовлекла в свой  адский
круг?
     - Джованни...  -  только и  смогла вымолвить Беатриче, устремив на него
взгляд  своих больших  и ясных глаз. Она еще не осознала  всего значения его
слов, но тон, которым он произнес их, как громом поразил ее.
     -  Да,  да, ядовитая  гадина! - продолжал он вне себя  от гнева.  -  Ты
добилась своего  и  заклеймила  меня проклятием. Ты  влила  яд  в мои  жилы,
отравила мне  кровь  и  сделала из меня такое  же  ненавистное,  уродливое и
смертоносное  существо, как ты сама, отвратительное чудовище! А теперь, если
наше дыхание одинаково смертельно для нас, как и для всех других, - соединим
наши уста в поцелуе ненависти и умрем.
     -  Что со мной?  - со  стоном прошептала  Беатриче.  -  Святая мадонна,
сжалься над моим разбитым сердцем!
     -  И ты еще  молишься? - продолжал Джованни  все с  тем же  дьявольским
презрением. - Разве  молитвы,  срывающиеся с твоих уст, не  отравляют воздух
дыханием смерти?  Что  ж, хорошо,  помолимся, пойдем  в храм и опустим  свои
пальцы  в  чашу со святой  водой  у входа!  Те,  кто придет после нас, падут
мертвыми, как от  чумы.  Мы можем еще осенить воздух  крестным  знамением  -
изображая рукой своей священный символ, мы посеем вокруг себя смерть!
     -  Джованни,  -  ровным  голосом  произнесла Беатриче,  скорбь  которой
приглушила  ее гнев. -  Зачем  соединяешь ты  меня  и  себя в  этих  ужасных
проклятиях? Ты  прав,  я  чудовище,  но ты? Что  тебя держит здесь,  почему,
содрогнувшись от ужаса при мысли о моей судьбе, не оставляешь  ты этот  сад,
чтобы смешаться  с себе  подобными и навсегда  забыть, что по земле  ползает
такое чудовище, как бедная Беатриче?
     - И  ты еще притворяешься,  что  ничего  не знаешь?  -  грозно  спросил
Джованни. - Взгляни - вот какой силой наградила меня чистая дочь Рапачини!
     Рой мошек  носился  в  воздухе в поисках  пищи, обещанной  им  ароматом
цветов  рокового  сада.  Они вились  и вокруг  головы  Джованни, по-видимому
привлеченные тем  же ароматом,  какой  влек их к  кустам. Он дохнул на них и
горько  улыбнулся Беатриче, увидев,  что по  меньшей  мере  дюжина маленьких
насекомых мертвыми упала на землю.
     - Теперь я вижу, вижу! - воскликнула Беатриче. - Это все плоды страшной
науки моего отца. Я непричастна к этому, нет, нет!  Я хотела только одного -
любить тебя,  мечтала побыть с  тобой хоть недолго, а  потом отпустить тебя,
сохранив твой образ в сердце. Верь, мне  Джованни,  хотя  тело мое  питалось
ядами,  душа  - создание бога, и  ее пища - любовь.  Мой  отец  соединил нас
страшными  узами. Презирай меня, Джованни,  растопчи, убей... Что мне смерть
после  твоих  проклятий?  Но  не  считай  меня виновной!  Даже ради  вечного
блаженства не совершила бы я этого!
     Гнев  Джованни, излившись  в  словах,  стих.  Печально, но без  теплоты
вспомнил  он  о  том,  как  нежны были  их  столь  странные  и  своеобразные
отношения.  Они  стояли  друг  против друга в  своем  глубоком  одиночестве,
которое неспособна была нарушить  даже кипящая вокруг них жизнь. Отторгнутые
от человечества, не  должны ли были  они  сблизиться? Если они будут жестоки
друг к другу, кто же проявит доброту к ним? К тому же, думал Джованни, разве
нет  у него надежды вернуть  девушку  к  естественной жизни и вести  ее, эту
спасенную Беатриче,  за собой!  О, слабый, эгоистичный, недостойный человек!
Как смел  он  мечтать о  возможности  земного  союза  и  земного  счастья  с
Беатриче,  разрушив  так  жестоко ее  чистую  любовь?  Нет,  не это было  ей
суждено. С разбитым сердцем должна была она преступить границы этого мира, и
только омыв свои раны в райском источнике, найти успокоение в бессмертии.
     Но Джованни не знал этого.
     - Дорогая  Беатриче, - сказал  он,  приблизившись  к  девушке,  которая
отстранилась от него, как она это делала и раньше, но только движимая теперь
другими побуждениями. - Дорогая Беатриче,  судьба наша не так уж безнадежна.
Взгляни  сюда! В  этом  флаконе  заключено, как уверил  меня ученый  доктор,
противоядие,  обладающее   могущественной,  почти  божественной  силой.  Оно
составлено из веществ, совершенно  противоположных по своим свойствам тем, с
помощью  которых твой отец  навлек столько горя на тебя и меня. Оно настояно
на освященных травах. Выпьем его вместе и таким образом очистимся от зла.
     -  Дай мне его, -  сказала  Беатриче,  протягивая  руку  к  серебряному
флакончику, который  Джованни  хранил на  своей груди.  И добавила  странным
тоном: - Я выпью его, но ты подожди последствий!
     В то мгновение,  когда она  поднесла флакон  Бальони к губам, в портале
появилась фигура Рапачини, который медленно направился к мраморному фонтану.
При взгляде на юношу и девушку на бледном  лице его  появилось торжествующее
выражение, какое могло появиться на лице художника или скульптора, всю жизнь
посвятившего  созданию  произведения  искусства  и  наконец удовлетворенного
достигнутым. Он  остановился, его  согбенная фигура выпрямилась  от сознания
своего могущества, он протянул руки вперед и простер их над молодыми людьми,
как  будто испрашивая для них  небесное  благословение. Это были те же руки,
что   отравили  чистый  родник   их  жизни.  Джованни  затрепетал,  Беатриче
содрогнулась от ужаса и прижала руки к сердцу.
     -  Дочь моя!  -  произнес Рапачини. - Ты более не одинока в  этом мире.
Сорви  один из  драгоценных  цветов с  куста,  который  ты  называешь  своей
сестрой, и вручи его твоему  жениху. Цветок  неспособен больше причинить ему
вред.  Моя  наука  и  ваша  обоюдная любовь  переродили его,  и  он  так  же
отличается от всех прочих мужчин, как ты, дочь моей гордости и торжества, от
обыкновенных женщин. Ступайте же в этот мир, опасные для всех, кто осмелится
к вам приблизиться, но любящие друг друга.
     - Отец мой, - произнесла Беатриче слабым голосом, все еще прижимая руку
к  своему сердцу, -  зачем навлекли вы на свою дочь  такую чудовищную  кару?
Зачем вы сделали меня такой несчастной?
     -  Несчастной? -  воскликнул  Рапачини.  - Что ты хочешь  этим сказать,
глупое дитя? Разве  быть  наделенной чудесным даром, перед которым бессильно
любое зло, значит быть несчастной? Несчастье - быть способной одним дыханием
сразить самых могущественных? Несчастье -  быть  столь  же  грозной, сколь и
прекрасной? Неужели ты предпочла бы участь слабой женщины, беззащитной перед
злом?
     - Я  предпочла  бы,  чтоб  меня любили, а  не  боялись,  -  пролепетала
Беатриче, опускаясь  на землю, -  но теперь мне  все равно. Я  ухожу,  отец,
туда, где зло, которым ты напитал мое существо, исчезнет как сон, как аромат
этих ядовитых цветов, которые в садах Эдема уже не  осквернят моего дыхания.
Прощай,  Джованни! Твои слова, рожденные ненавистью, свинцом лежат у меня на
сердце,  но я забуду их там, куда иду. О, не было ли с самого начала в твоей
природе больше яда, чем в моей!
     Как  яд был  жизнью  для Беатриче, чья  телесная  природа была изменена
искусством Рапачини, так и  противоядие стало для  нее смертью. И несчастная
жертва дерзновенного ума, посягнувшего на законы бытия и злого рока, который
всегда преследует замыслы извращенной мудрости, погибла  у ног своего отца и
своего возлюбленного.
     В  эту минуту профессор  Пьетро  Бальони выглянул из окна и голосом,  в
котором звучали торжество и ужас, воззвал к убитому горем ученому:
     - Рапачини, Рапачини, этого ли ты ожидал от своего опыта?
     Перевод Р. Рыбаковой
     Натаниэль Хоторн. Дэвид Суон. (Фантазия)

     Подчас  мы имеем лишь  неясное  представление  даже  о  том, что  самым
решительным  образом  сказывается на всем  течении нашей  жизни и определяет
нашу  судьбу. И в  то  же  время  существует  бесчисленное  множество всяких
событий - если только их можно назвать так,  - которые вот-вот готовы задеть
нас,  но  скользят  мимо, не  оставляя никаких ощутимых следов  и  ничем  не
выдавая  своего  приближения  -  ни  отблеском  радости,  ни  тенью  печали,
мелькнувшими в нашем  сознании. Знай  мы  обо  всех уготованных нам  судьбой
неожиданностях,  дни наши  были бы так полны  страхов и надежд,  радостей  и
разочарований, что  нам  не удалось  бы испытать и  минуты  истинного покоя.
Подтверждением  этому  может  служить  страница  из  жизни   Дэвида   Суона,
неизвестная ему самому.
     Нас  не  интересует,  что  было  с  Дэвидом до  тех  пор,  пока ему  не
исполнилось двадцать  лет  и мы  не повстречались с  ним на проезжей дороге,
ведущей в  Бостон, куда он направлялся из  своего родного городка к дядюшке,
мелкому бакалейному торговцу, обещавшему устроить его к себе в лавку. Скажем
только,  что  Дэвид  родился  в Нью-Хэмпшире, был сыном почтенных родителей,
окончил  обычную  школу   и  завершил  свое  образование,   проведя  год   в
классическом  Гилмантонском  колледже. Стоял жаркий полдень, а Дэвид шагал с
самого  рассвета,  так что в конце концов, истомленный зноем  и  усталый, он
решил присесть где-нибудь в тени и  подождать почтовую карету.  Вскоре перед
ним,  словно  в угоду его желаниям, появилось  несколько  кленов, под  сенью
которых в уютной ложбине так звонко и весело журчал ручеек, что казалось, он
сверкал и переливался  для одного Давида. Не  размышляя, так  это  или  нет,
Дэвид  приник  к нему  пересохшими  губами,  а  потом  растянулся на берегу,
подложив  под голову вместо подушки свои пожитки - несколько рубашек и  пару
брюк,  -  увязанные  в простой  полосатый платок. Солнечные лучи к  нему  не
проникали, пыль, прибитая вчерашним дождем, еще  не  поднималась с дороги, и
ложе из  травы казалось молодому человеку приятнее мягкой постели.  Рядом  с
ним дремотно журчал ручей, над головой  в синем небе тихо покачивались ветви
кленов, и Дэвид  погрузился  в глубокий сон,  быть  может,  таивший  в  себе
сновидения. Но мы намереваемся рассказать о том, что произошло наяву.
     Пока он крепко спал, лежа в тени, никто кругом не  помышлял о сне, и по
залитой солнцем  дороге  мимо  его  убежища  взад  и  вперед  шли  пешеходы,
проезжали верховые,  катились повозки  и экипажи. Некоторые из  путников  не
глядели ни вправо,  ни  влево  и не  подозревали о том, что  он спит  рядом.
Другие только рассеянно скользили по нему взглядом и, слишком занятые своими
мыслями,  не обращали внимания на спящего.  Третьи посмеивались,  видя,  как
крепко он спит, а иные,  чьи души  были полны презрения ко  всему на  свете,
изливали на  него избыток своего  яда.  Вдовушка средних лет, улучив минуту,
когда поблизости не было ни души, заглянула  под ветви деревьев  и  заметила
про себя, что  спящий  юноша очень  хорош собой.  Увидел его и проповедник -
поборник  трезвости - и решил упомянуть о  бедном  Давиде  в  своей вечерней
беседе,  приведя его в  назидание  как  отвратительный пример  беспробудного
пьянства. Но и похвалы, и осуждение, и насмешки, и равнодушие были одинаково
безразличны Давиду Суону - он их не слышал.
     Не  проспал он  и  нескольких  минут, как  на дороге  показался  быстро
приближавшийся   коричневый  экипаж,  запряженный  парой  красивых  лошадей,
который,  поравнявшись  с  отдыхающим Давидом,  внезапно остановился. Выпала
чека, и  одно из колес  соскочило с оси. Повреждение  оказалось несложным  и
причинило   лишь   минутный   испуг  пожилому   коммерсанту   и  его   жене,
возвращавшимся  в  этом  экипаже в  Бостон. Пока кучер  и слуга  прилаживали
колесо на место, супруги  укрылись под сенью  кленов и тут увидели  журчащий
источник и уснувшего на берегу Дэвида Суона. Испытывая обычную в присутствии
спящего  (какой бы незначительной ни  была его персона) боязнь  нарушить его
покой, коммерсант начал ступать как  можно  осторожнее, насколько  позволяла
ему  подагра, а  его супруга старалась  не шуршать  шелковыми  юбками, чтобы
неожиданно не разбудить Дэвида.
     - Как  крепко он  спит, - прошептал  старый джентльмен, -  и как  ровно
дышит! Я отдал бы половину своих доходов, чтобы  спать вот  так  без всякого
снотворного - ведь его сон говорит о здоровье и безмятежном спокойствии!
     - И, конечно, о молодости, -  добавила его жена. - Такого здорового сна
у нас, стариков, не бывает. У нас все не так, как у молодых, - и сон другой,
и силы не те.
     Чем  больше  смотрела  на Дэвида  пожилая  чета,  тем  больший  интерес
возбуждал в них  этот незнакомый юноша, нашедший себе приют у самой дороги в
укромной  тени кленов, пышные ветви которых свисали над ним,  словно тяжелые
узорчатые занавеси. Заметив,  что заблудившийся солнечный луч  упал на  лицо
молодого  человека, старая  дама осторожно  отогнула ветку, желая  заслонить
его.  И  это маленькое проявление  заботы  пробудило  в ее  душе материнскую
нежность.
     - Можно  подумать, что  само провидение  привело сюда  этого  юношу,  -
прошептала  она  мужу, - чтобы мы нашли его именно сейчас, когда  убедились,
что сын двоюродного брата так обманул наши надежды. Мне кажется, он похож на
нашего покойного Генри. Не разбудить ли его?
     -  Зачем? - неуверенно спросил  муж. -  Ведь мы совсем  ничего о нем не
знаем.
     - Но  у него такое  открытое лицо, - горячо,  хотя по-прежнему шепотом,
продолжала жена, - и такой невинный сон1
     Во  время этого тихого разговора сердце спящего  не  забилось  сильней,
дыхание не участилось, на лице не промелькнуло и тени интереса. А между  тем
в  этот миг  сама судьба склонилась  над ним, готовая  уронить  ему  в  руки
богатый  дар.  Старый  торговец  потерял  единственного  сына   и   не  имел
наследника,  если не считать дальнего родственника, поведение которого он не
одобрял.  При  таких обстоятельствах иной человек способен  порой и на более
странные  поступки,  чем,  преобразившись  в доброго  волшебника,  пробудить
юношу, заснувшего бедняком, для блеска и богатства.
     - Давай разбудим его, - настойчиво повторила леди.
     - Коляска готова! - прозвучал позади них голос слуги.
     Старики вздрогнули, покраснели и заспешили прочь, удивляясь в душе, как
это  им  могла  прийти  в  голову такая нелепая  мысль. В  экипаже  торговец
откинулся  на  спинку сиденья  и принялся размышлять о  великолепном приюте,
который он выстроит для разорившихся негоциантов. А Дэвид Суон  в это  время
продолжал спокойно спать.
     Экипаж не отъехал и двух-трех миль, как на дороге появилась хорошенькая
молодая девушка, которая шла, словно приплясывая,  и казалось,  что с каждым
шагом  ее  сердце  весело  подпрыгивает  в  груди.  Вероятно,  из-за этой-то
резвости у нее  - почему бы нам  не сказать об этом? - развязалась подвязка.
Почувствовав, что шелковая лента (если  то  действительно был  шелк) вот-вот
соскользнет, она  свернула  под прикрытие  кленов, и  взору  ее представился
юноша, спящий у ручья. Зардевшись, словно роза, от того, что она вторглась в
спальню к мужчине, да  еще по  такому поводу, она  повернулась на  цыпочках,
готовая убежать.  Но  спящему  грозила опасность.  Над  его  головой  вилась
огромная  пчела. Вз-вз-вз...  -  жужжала она, то мелькая  среди  листвы,  то
вспыхивая в солнечном луче, то вдруг исчезая  в густой тени, пока наконец не
собралась устроиться на веке Давида  Суона. А ведь  укус пчелы иногда бывает
смертельным.  Девушка, великодушие  которой  не уступало непосредственности,
замахнулась на злодейку платком, крепко стегнула ее  и прогнала прочь из-под
сени  кленов. Как  восхитительна была эта  сценка!  Совершив  такой  храбрый
поступок, девушка с разгоревшимся лицом  и бьющимся сердцем украдкой бросила
взгляд на  незнакомого  юношу,  за которого только что сражалась  с летающим
чудовищем.
     "Какой красивый!" - подумала она и зарумянилась еще сильней.
     Как  могло  случиться,  что в этот миг душа  Дэвида  не  затрепетала от
блаженства, что,  потрясенный сладостным предчувствием, он не сбросил с себя
пелены сна и не увидел  девушку, пришедшую на смену его грезам?  Почему лицо
его хотя бы не озарилось радостной улыбкой? Ведь она стояла рядом с ним - та
девушка, чья  душа,  по прекрасному представлению  древних, была разлучена с
его душой, та, по которой,  сам того  не сознавая, он страстно тосковал.  Ее
одну мог он полюбить настоящей любовью,  и только ему могла она отдать  свое
сердце. Вот ее отражение неясно розовеет в струях ручья рядом с ним; исчезни
оно - и отблеск счастья никогда больше не озарит его жизнь.
     - Как крепко он спит! - прошептала девушка.
     И она ушла, но поступь ее уже не была так легка, как прежде.
     Надо  вам  сказать,  что  отец  этой девушки  - богатый  торговец - жил
поблизости и как р