н-стрит все сапожные и мясные лавки и открыли бы миру его
аристократический фасад. Впрочем, соблюдая  интересы мистера Уэйта, не будем
чересчур  распространяться о его расширившейся клиентуре:  чего доброго, ему
не удастся  возобновить  аренду Губернаторского  дома  на столь же  выгодных
условиях, как до сих пор.
     Встретив  такой  радушный  прием,  мы  с  мистером   Тиффани   в   роли
благодетелей без  дальнейших церемоний воздали должное превосходному  ужину.
Быть может, трапеза  выглядела  менее великолепно, чем  те пиры, безмолвными
свидетелями  которых  бывали  в  минувшие  времена  обшитые  панелями  стены
Губернаторского   дома;  быть  может,  и  хозяин  наш  выполнял  обязанности
председателя   с  меньшей  торжественностью,  чем   подобало  бы   человеку,
сменившему на этом почетном  месте  королевских губернаторов; быть  может, и
гости являли собою  менее внушительное зрелище, чем высокопоставленные особы
в  напудренных  париках и расшитых камзолах,  пировавшие  во  время  оно  за
губернаторским  столом, а  ныне  мирно  спящие  в  своих украшенных  гербами
склепах на кладбище Коппс-хилл или вокруг Королевской часовни;  и  все  же я
осмелюсь утверждать, что никогда, со времен королевы Анны  до самой Войны за
независимость,  в этом доме не  собиралось  столь приятное  общество. Особый
интерес  сообщило  нашей дружеской  вечеринке  присутствие одного почтенного
джентльмена, живо помнившего далекие события, связанные с  именами Гейджа  и
Хоу,  и  даже знавшего  две-три  не  слишком  достоверные  истории  из жизни
Хатчинсона. Он принадлежал  к той небольшой,  в наши  дни почти исчезнувшей,
группе людей, чья приверженность  монархии и колониальной системе управления
со всеми  ее атрибутами  выдержала испытание временем и устояла  против всех
демократических ересей. Юная королева Британии имеет в лице этого достойного
старца самого  верного  своего  подданного;  нет на  земле человека, который
склонился бы перед ее  троном с таким благоговением,  как он; и хотя  голова
его  поседела уже  при  Республике, он  до сих  пор, особенно под  хмельком,
именует эту гуманную форму  правления узурпацией. Сказать по  правде, старый
монархист  немало повидал на своем веку; жизнь его не баловала - зачастую он
оставался совсем  без друзей, а  если такие  и  находились,  то в выборе  их
нельзя было проявлять особой щепетильности, -  и потому он вряд ли отказался
бы  от стакана вина в  доброй  компании, будь его собутыльником  сам  Оливер
Кромвель  или  даже  Джон  Хэнкок -  я уж не  говорю  о  ныне  здравствующих
демократических  деятелях. Может статься, я еще вернусь к  этому человеку  и
более  подробно познакомлю  с ним  читателя в одном из следующих рассказов о
Губернаторском доме.
     В  положенный час  наш хозяин  откупорил  бутылку мадеры,  отличавшейся
столь восхитительным вкусом и таким тонким ароматом, что происхождение ее не
оставляло никаких  сомнений: перед  тем как  попасть к нам на стол, бутылка,
надо   полагать,   пролежала   долгие   годы   в    сокровеннейшем   тайнике
губернаторского   погреба,   куда   предусмотрительно   прятал  лучшие  вина
какой-нибудь  неунывающий  старый дворецкий,  который  позабыл передать свою
тайну потомству на смертном  одре. Совершим же  возлияние в память его, и да
почиет  в  мире  красноносая  тень  нашего  безвестного благодетеля!  Мистер
Тиффани проявил  незаурядное  рвение,  поглощая этот  драгоценный напиток, и
после  третьего стакана поведал нам одну из самых странных историй,  которые
ему  случалось откопать  на  чердаке своей памяти,  где  хранятся  сокровища
старины.  Я  осмелился лишь  слегка  приукрасить эту легенду,  которая  была
примерно такова.
     Вскоре  после того, как полковник Шют взял в свои руки бразды правления
Массачусетсом, то есть лет сто  двадцать тому  назад,  в Бостон приехала  из
Англии знатная молодая  дама,  опекуном которой он был. Полковник состоял  с
нею в весьма отдаленном родстве; но после того, как  она лишилась всех своих
родных одного  за другим, он  оказался единственным близким ей  человеком; и
потому   леди   Элинор   Рочклиф,   принадлежавшая   к   самым   богатым   и
аристократическим кругам Англии,  решилась пересечь  океан,  чтобы  навсегда
поселиться в Губернаторском доме. Добавим к этому, что  супруга губернатора,
когда леди  Элинор еще  в  младенчестве  осиротела, долгое время заменяла ей
мать и теперь с нетерпением ожидала приезда своей воспитанницы, полагая, что
красивая  молодая  женщина, живя  в непритязательном  обществе Новой Англии,
окажется  в несравненно большей безопасности, чем у себя на родине,  где она
каждодневно подвергалась бы пагубному влиянию придворной суеты. Правда, если
бы губернатор и его супруга превыше всего пеклись о собственном спокойствии,
они постарались бы избавиться от чести предоставить кров леди Элинор, ибо  в
характере  последней  черты  благородные  и  привлекательные  соединялись  с
неслыханным  высокомерием и надменным сознанием собственного  превосходства:
она  так гордилась  своим происхождением и наружностью, что даже не пыталась
скрывать  этого. Судя по многочисленным дошедшим до  нас  толкам,  поведение
леди  Элинор граничило чуть ли не  с мономанией; будь ее поступки совершенно
здравыми,  оставалось  только ждать, что провидение рано или  поздно жестоко
покарает столь непомерную гордыню.  Так или иначе,  оттенок  таинственности,
окрашивающий  полузабытые  легенды,   связанные  с  ее  именем,  еще   более
способствовал странному  впечатлению,  которое произвела рассказанная в  тот
вечер история.
     Корабль, доставивший леди Элинор, бросил якорь в  Ньюпорте. откуда  она
проследовала в Бостон в губернаторской карете, под  охраной  небольшой свиты
из шести  всадников.  На  пути через  Корн-хилл тяжелый громыхающий  экипаж,
запряженный  четверкой вороных,  привлекал  всеобщее  внимание;  не  меньшее
любопытство возбуждали  гарцующие  скакуны и  блестящие кавалеры;  их  шпаги
свешивались  до самого стремени, а за  поясами торчали пистолеты в кобуре. С
дороги сквозь большие стекла кареты можно было различить силуэт леди Элинор,
у  которой царственная  величавость осанки удивительным образом сочеталась с
нежной прелестью совсем еще юной девушки.  Среди местных дам некоторое время
ходил  фантастический  рассказ о  том,  что  их  прекрасная  соперница якобы
обязана  своим неотразимым очарованием некоей мантилье,  вышитой искуснейшей
рукодельницей Лондона и таящей в себе магические силы. Как бы  то ни было, в
день своего приезда  леди Элинор обошлась без всякого волшебства - она  была
одета  в  бархатный дорожный  костюм,  который  показался  бы  стесняющим  и
неизящным на любой другой фигуре.
     Кучер  натянул вожжи,  и карета, а за нею и вся кавалькада остановилась
перед кованой узорчатой оградой, отделявшей  Губернаторский дом от остальной
части улицы. Случилось  так, что  именно в этот момент колокол  Старой Южной
церкви ударил к похоронной службе; и таким образом, вместо радостного звона,
которым обычно знаменовалось прибытие именитого гостя, леди Элинор  встретил
погребальный гул, словно возвещавший о том, что вместе  с нею на землю Новой
Англии пришла беда.
     - Какая неучтивость!  - воскликнул капитан Лэнгфорд, английский офицер,
доставивший  незадолго  перед  тем  депешу  губернатору.   -  Следовало   бы
повременить с похоронами и не омрачать приезд леди Элинор столь неподходящим
приветствием.
     - С вашего позволения, сэр, -  возразил доктор Кларк,  местный  врач  и
ярый   приверженец   народной   партии,   -   что   бы   там   ни   говорили
церемониймейстеры,  первым  должен  пройти  мертвый   нищий,  даже  если  он
оттесняет назад живую королеву. Смерть дарует неоспоримые привилегии.
     Такими  замечаниями  обменялись  эти   два  джентльмена,  ожидая,  пока
расчистится  путь  через  толпу,  сгрудившуюся  по   обе  стороны  от  ворот
Губернаторского дома, так  что  свободным  оставался лишь  узкий коридор  от
кареты  до парадного входа. Чернокожий лакей в  ливрее соскочил с запяток  и
распахнул дверцу как  раз в тот момент, когда губернатор Шют,  спустившись с
крыльца своей резиденции, приготовился  было подать руку леди Элинор,  чтобы
помочь  ей выйти из  кареты. Но эта  торжественная сцена была вдруг прервана
самым неожиданным образом. Молодой человек с бледным  лицом и разметавшимися
черными волосами  внезапно отделился от толпы и  распростерся на земле перед
раскрытой дверцей кареты, безмолвно предлагая леди Элинор воспользоваться им
как подножкой. Какое-то  мгновение  она  колебалась, ко нерешительность  ее,
казалось, была  вызвана скорее сомнением в  том, достоин ли  молодой человек
оказать ей  подобную  услугу,  нежели  смущением  при виде  столь  безмерных
почестей, воздаваемых ей - простой смертной.
     - Встаньте, сэр! - сурово приказал губернатор, занося над наглецом свою
трость. - Что за безумная выходка!
     -  О нет,  ваша  светлость!  - возразила леди Элинор  тоном,  в котором
насмешка  преобладала  над  жалостью.  - Не  трогайте его!  Коль скоро  люди
мечтают лишь о том, чтобы их попирали ногами,  было бы жестоко отказывать им
в этой ничтожной милости, к тому же вполне заслуженной!
     Сказавши это, она легко, как солнечный луч касается облачка, ступила на
свою живую  подножку  и  протянула руку  губернатору. На  какой-то  миг  она
задержалась  в  этой  позе;  и  трудно  было  бы найти  более  выразительное
воплощение  аристократической  гордости,  безжалостно  подавляющей  душевные
порывы и попирающей святые узы братства между людьми. Однако же зрители были
так  ослеплены  красотой   леди  Элинор,   что  гордость  ее  показалась  им
непременной принадлежностью  создания столь прекрасного, и из толпы раздался
единодушный возглас восторга.
     -  Кто  этот  дерзкий  юнец?  - спросил капитан  Лэнгфорд,  по-прежнему
стоявший рядом  с доктором  Кларком. - Если он  в здравом  уме, его наглость
заслуживает  палок; если же это помешанный, следует оградить  леди Элинор от
подобных выходок в будущем, посадив его за решетку.
     - Этого  юношу  зовут Джервис Хелуайз, - отвечал доктор,  - он не может
похвалиться ни богатством,  ни знатностью - словом, ничем, кроме ума и души,
которыми наделила  его природа. Он служил одно время  секретарем  при  нашем
колониальном  посреднике в  Лондоне и  там  имел несчастье повстречать  леди
Элинор  Рочклиф.  Он  влюбился  в  эту бессердечную  красавицу и  совершенно
потерял голову.
     -  Надобно было  с  самого  начала  не  иметь головы на  плечах,  чтобы
позволить себе питать хоть малейшую надежду, - заметил английский офицер.
     - Быть  может, и так, -  произнес  доктор, нахмурясь.  -  Но  скажу вам
искренне  - я усомнюсь в справедливости небесного  судьи, если эта  женщина,
так горделиво вступающая  теперь в дом губернатора,  не познает когда-нибудь
самое жестокое  унижение.  Сейчас  она  стремится  показать,  что  она  выше
человеческих  чувств; отвергая то, что создает между  людьми  общность,  она
идет наперекор велениям Природы. Увидим, не предъявит ли эта самая природа в
один прекрасный день своих законных прав на  нее и не сравняет ли ее долю  с
долей самых жалких!
     - Этого не случится!  -  в негодовании  вскричал капитан Лэнгфорд. - Ни
при  жизни  ее,  ни после  того,  как  она обретет  покой на кладбище  своих
предков!
     Спустя  несколько  дней  губернатор  давал  обед  в честь  леди  Элинор
Рочклиф.  Самым  именитым  особам   в  колонии  были  составлены  письменные
приглашения, и посланные губернатора поскакали  во все концы, чтобы  вручить
адресатам  пакеты, запечатанные  сургучом на  манер  официальных  донесений.
Приглашенные  не  замедлили  прибыть,  и   Губернаторский  дом  гостеприимно
распахнул  свои двери богатству, знатности и красоте,  которые в  тот  вечер
были представлены  столь  обильно, что  едва  ли  стенам  старинного  здания
доводилось  когда-либо видеть такое многочисленное и притом  такое избранное
общество.  Без  боязни  удариться в  дифирамбы это  собрание  можно было  бы
назвать блистательным, потому что, в  согласии с модой  того  времени,  дамы
красовались  в  обширных фижмах  из богатейших шелков  и атласов, а  мужчины
сверкали золотым шитьем, щедро украшавшим пунцовый, алый или небесно-голубой
бархат   их  кафтанов  и  камзолов.  Последнему  виду   одежды   придавалось
чрезвычайно важное значение: он почти достигал колен и обычно  бывал  расшит
таким множеством золотых цветов и листьев, что на изготовление одного такого
камзола порой  уходил целый годовой доход  его владельца. С  нашей  нынешней
точки зрения -  точки зрения, отразившей  глубокие  изменения в общественном
устройстве, - любая из  этих разряженных фигур показалась бы просто нелепой;
но  в тот  вечер  гости  не  без тщеславия ловили  свои отражения  в высоких
зеркалах, любуясь собственным блеском на фоне блестящей толпы. Как жаль, что
в одном из зеркал не застыла навеки картина этого бала! Именно тем, что было
в нем  преходящего,  такое зрелище  могло бы  научить  нас многому, о чем не
следовало бы забывать.
     И не досадно ли, что ни зеркало, ни  кисть художника не  донесли до нас
хотя  бы  бледного  подобия  того,  о чем уже упоминалось в этой  истории, -
вышитой  мантильи леди  Элинор, наделенной, по  слухам, волшебной властью  и
всякий  раз  придававшей  ее  владелице новое, невиданное очарование.  Пусть
виной этому мое  праздное  воображение, но  загадочная  мантилья внушила мне
благоговейный страх - отчасти из-за магической силы, которую ей приписывали,
отчасти  же  потому,  что  она вышивалась  смертельно  больной женщиной и  в
фантастически  сплетающихся  узорах  мне   чудились  лихорадочные   видения,
преследовавшие умирающую.
     Как только был закончен ритуал  представления, леди Элинор удалилась от
толпы и осталась в немногочисленном кругу избранных, которым она  выказывала
более  благосклонности,  чем прочим. Сотни восковых свечей  ярко озаряли эту
картину, выгодно подчеркивая ее живописность; но леди Элинор,  казалось,  не
замечала  ничего; порой  в  ее взгляде  мелькало  скучающее и  презрительное
выражение; однако от собеседников оно скрывалось за личиной женского обаяния
и грации, и в ее  глазах они  неспособны были прочесть порочность ее души. А
прочесть в  них  можно было  не  просто насмешливость  аристократки, которую
забавляет  жалкое  провинциальное подражание  придворному  балу, но то более
глубокое презрение, что заставляет человека гнушаться общества себе подобных
и не допускает даже мысли о том, чтобы можно  было  разделить их веселье. Не
знаю,  в  какой  мере позднейшие рассказы о леди Элинор  подверглись влиянию
ужасных событий, вскоре последовавших; так  или иначе, тем, кто видел ее  на
балу,  она запомнилась страшно  возбужденной  и неестественной,  хотя в  тот
вечер только и разговоров было, что о  ее несравненной красоте и неописуемом
очаровании,  которое  придавала  ей  знаменитая  мантилья.  Более  того,  от
внимательных  наблюдателей  не ускользнуло, что лицо ее то вспыхивало жарким
румянцем, то покрывалось бледностью, и оживленное выражение сменялось на нем
подавленным;  раз или два она  даже не  смогла скрыть внезапно охватившей ее
слабости, и казалось, что она вот-вот лишится чувств. Однако всякий раз она,
нервически  вздрогнув,  овладевала собою  и  тут  же  вставляла  в  разговор
какое-нибудь живое и  остроумное, но  весьма ядовитое замечание. Слова ее  и
поведение  были настолько необъяснимыми, что должны были насторожить всякого
мало-мальски  разумного слушателя;  в  самом  деле, при  виде ее  странного,
бегающего  взгляда и непонятной улыбки трудно было  удержаться от сомнения в
том, действительно ли она говорит то,  что думает, а если так, то в  здравом
ли  она  уме.  Понемногу кружок гостей,  центром которого  была леди Элинор,
начал редеть, и скоро  там осталось  только четверо мужчин. Эти четверо были
капитан Лэнгфорд, уже  знакомый нам офицер; плантатор из Виргинии, прибывший
в  Массачусетс   по   каким-то  политическим   делам;  молодой  англиканский
священник, внук британского графа; и, наконец, личный секретарь губернатора,
чье подобострастие снискало ему некоторую благосклонность леди Элинор.
     Время от  времени в  зале  появлялись  губернаторские  слуги  в богатых
ливреях,  разносившие  на огромных подносах французские  и испанские вина  и
легкие  закуски.  Леди  Элинор,  отказавшись  даже  от   капли  шампанского,
опустилась в  глубокое,  обитое  узорчатой  тканью  кресло с видом  крайнего
утомления, причиненного то ли царящей  вокруг суетой, то ли тем, что все это
зрелище ей смертельно наскучило. На мгновение  она забылась и не  слышала ни
смеха,  ни  музыки,  ни голосов;  и  в  это  время  какой-то молодой человек
приблизился к ней и преклонил перед ней колено. В руках он держал поднос, на
котором стоял серебряный кубок чеканной  работы, до краев наполненный вином;
и юноша преподнес ей этот кубок с таким благоговением, словно перед ним была
сама королева, или, вернее, с таким молитвенным трепетом, как если бы он был
жрецом, творящим жертвоприношение  своему  идолу. Почувствовав,  что  кто-то
прикоснулся к  ее  одежде,  леди  Элинор вздрогнула, открыла глаза и увидала
юношу  с бледным, искаженным лицом и  спутанными волосами.  Это  был Джервис
Хелуайз.
     - Отчего вы докучаете мне своими преследованиями? - сказала она усталым
голосом, но с  меньшею холодностью, чем обыкновенно.  -  Говорят, я виновата
перед вами - я заставила вас страдать.
     -  Пусть  небо  судит об этом, -  отвечал Хелуайз торжественно. - Но во
искупление вашей вины, леди Элинор, если вы можете быть виновны передо мною,
и  во  имя вашего блага на  этом  и на том свете умоляю  вас  отпить  глоток
священного вина и передать кубок по кругу. Пусть это послужит символом того,
что вы не отрекаетесь от своих  смертных братьев и сестер: ведь всякого, кто
презрит себе подобных, ждет участь падших ангелов!
     - Где этот безумец украл священный сосуд? - воскликнул молодой пастор.
     Внимание  гостей  немедленно  обратилось на  серебряный  кубок;  тотчас
признали в нем сосуд  для  причастия,  принадлежащий Старой Южной церкви; и,
разумеется, он был наполнен до краев не чем иным, как священным вином!
     - Уж не отравлено ли оно? - произнес вполголоса секретарь губернатора.
     - Выплесните его в глотку этому негодяю! - свирепо вскричал виргинец.
     - Вышвырните его вон! -  воскликнул капитан  Лэнгфорд, грубо  хватая за
плечо   Джервиса   Хелуайза;  от  его  резкого  движения   священный   кубок
опрокинулся, и вино брызнуло  на мантилью леди Элинор. - Вор  он, глупец или
безумец, невозможно долее оставлять его на свободе!
     - Прошу вас, джентльмены, не будьте жестоки к моему бедному поклоннику,
-  произнесла  леди Элинор  с  чуть  заметной  утомленной улыбкой.  - Можете
удалить его отсюда, если вам непременно этого хочется; он не вызывает в моем
сердце  никаких чувств,  кроме одного  только желания смеяться, - а ведь, по
совести  говоря, мне полагалось бы проливать  слезы при виде зла,  которое я
причинила!
     Но пока окружающие  пытались увести несчастного юношу, он  вырвался  от
них и бросился к леди Элинор с новой, не менее странной просьбой. С безумной
страстностью он стал заклинать ее сбросить со своих плеч мантилью, в которую
она  после происшествия  с  вином  закуталась  еще  плотнее,  как  бы  желая
совершенно спрятаться в ней.
     -  Сорвите ее,  сорвите!  -  кричал  Джервис  Хелуайз,  сжимая  руки  в
исступленной мольбе. -  Быть может, еще  не поздно! Предайте проклятую ткань
огню!
     Но леди  Элинор  с  презрительным смехом  набросила вышитую мантилью на
голову, и от этого ее прекрасное лицо, наполовину скрытое пышными складками,
показалось  вдруг лицом  какого-то  чужого,  таинственного  и  злокозненного
существа.
     - Прощайте, Джервис Хелуайз! - промолвила она. - Сохраните меня в своей
памяти так