т всякой другой толпы, смотрела на них с
таким  почтением,  словно само  облачение придавало им святость.  Эти святые
люди, пользуясь своим влиянием, всячески  старались успокоить  народ,  но не
убеждали его разойтись. Между тем повсюду только и говорили о том, что могло
заставить  губернатора  нарушить спокойствие  в городе  в такое время, когда
малейшая стычка способна была привести страну в смятение; и всякий по-своему
объяснял это.
     - Сатана хочет нанести свой самый страшный удар, - кричали  одни, - ибо
он знает, что часы его сочтены! Наших благочестивых пастырей хотят бросить в
тюрьму. Повторятся дни Смитфилда: мы увидим их на костре посреди Королевской
улицы.
     И паства  каждого прихода  тесней  обступала своего  священника, а  тот
бестрепетно  устремлял  взоры  к  небу,  стараясь  держаться с  апостольским
величием, как и пристало кандидату на величайшую награду священнослужителя -
мученический  венец.  В  то время многие  верили,  что в Новой Англии  может
явиться свой Джон Роджерс, который займет место этого достойного  человека в
Букваре.
     -  Папа  римский  дал  приказ  устроить  новую  Варфоломеевскую ночь! -
кричали другие. - Все мужское  население перережут,  не пощадят ни стариков,
ни младенцев.
     Эта  догадка  не  была полностью опровергнута, хотя  более  разумные из
толпы полагали, что губернатором руководит иной, не столь жестокий  замысел.
Брэдстрит, его предшественник, назначенный  еще по старой  хартии, почтенный
сверстник  первых  поселенцев,  по  слухам,  находился в городе.  Можно было
предполагать,  что  сэр  Эдмунд Эндрос, намереваясь внушить  страх  зрелищем
вооруженной силы, в то время рассчитывает  внести смятение в ряды  противной
партии, захватив ее вождя.
     -  Стой  крепче  за  старую  хартию,  губернатор!  -  закричала  толпа,
проникшись этой мыслью. - За доброго губернатора Брэдстрита!
     Крики  эти  становились  все  громче,  когда  перед  толпою  неожиданно
предстала  хорошо  знакомая  фигура  самого  губернатора  Брэдстрита,  почти
девяностолетнего  старца, который, взойдя на высокое крыльцо, с присущей ему
кротостью призвал толпу подчиниться властям предержащим.
     -  Дети  мои,  - заключил  свою  речь  почтенный старец,  -  не  будьте
безрассудны. Не кричите  понапрасну, а лучше молитесь о благе Новой Англии и
терпеливо ожидайте изъявления господней воли.
     Исход события  должен  был решиться очень  скоро. Дробь  барабанов  все
приближалась  со  стороны  Корнхилла,  звучала все  громче  и настойчивей  и
наконец, гулко  отдаваясь  в  каменных  стенах, ворвалась на улицу вместе  с
мерным топотом марширующих  ног. Появился двойной ряд  солдат, которые  шли,
заняв всю  ширину  мостовой,  и  тлевшие  фитили  их  мушкетов образовали  в
сумерках  два  ряда огней.  Их  твердый шаг  напоминал  неуклонное  движение
машины,  готовой  раздавить  все,  что окажется на  ее пути.  Вслед за ними,
сдерживая лошадей, чьи копыта нестройно цокали по мостовой, ехало  несколько
всадников, во  главе  их  сэр Эдмунд Эндрос,  человек уже  в  летах, но  еще
статный и  молодцеватый.  Остальные  были  его любимые советники  и  злейшие
недруги  Новой Англии. По правую его руку ехал  Эдуард Рэндолф, заклятый наш
враг, тот самый "мерзостный злодей", названный так Коттоном Мэзером, который
был   непосредственным   виновником   падения   прежнего   правительства   и
впоследствии  унес с собой  в могилу клеймо заслуженных проклятий.  С другой
стороны  ехал Булливант, сыпавший на ходу  насмешками и злыми шутками. Дадли
следовал сзади, не  поднимая  глаз, справедливо  опасаясь встретить  взгляды
толпы, увидевшей его, единственного  их  соотечественника, среди угнетателей
родной  страны.  Капитан фрегата,  стоявшего  на якоре  в порту,  и  два-три
чиновника британской короны дополняли кавалькаду. Но  больше всего привлекал
к себе взоры,  исполненные глубочайшего негодования, священник епископальной
церкви, надменно ехавший  среди правителей в своем священническом облачении,
- достойный  представитель власти прелатов,  живой  символ гонений на  веру,
союза церкви с государством и  всех тех  гнусностей  и преступлений, которые
заставили пуритан бежать в безлюдные дебри. Второй отряд гвардейцев  так же,
сдвоенными рядами, замыкал шествие.
     Зрелище  это как  бы  являло  картину положения  Новой Англии, наглядно
изображая уродливость всякой власти, не вытекающей из природы вещей и чуждой
народному   духу:  с  одной  стороны  -  толпы  благочестивых  подданных,  с
печальными лицами и  в темных одеждах, с другой  - кучка правителей-деспотов
во главе  со служителем  Высокой  церкви,  все  пышно  разодетые, а  иные  с
распятием  на  груди,   красные   от  вина,   кичащиеся  своим   неправедным
могуществом,  насмешливо-равнодушные ко  всеобщему горю. А солдаты-наемники,
готовые  по  первому  слову залить улицы кровью,  словно  показывали,  каков
единственный путь к достижению покорности,
     - О  всемилостивый господь! - воскликнул  вдруг кто-то в толпе. - Пошли
заступника народу твоему!
     Этот  возглас  прозвучал  так,  что все  его услыхали,  и,  точно  клич
герольда, возвестил о появлении  весьма примечательной фигуры. Толпа все это
время отступала назад и теснилась теперь почти у самого конца улицы; солдаты
успели пройти  не более чем  треть ее длины. Между теми и другими оставалось
свободное пространство - мощеная  пустыня среди высоких домов, отбрасывавших
на нее густую тень. Вдруг в этом пространстве показался человек, как  видно,
преклонных лет, который будто отделился от толпы и теперь шел один посредине
улицы навстречу вооруженному отряду.  На нем  была одежда первых  пуритан  -
темный плащ и шляпа с высокой тульей, какие носили лет пятьдесят тому назад;
он был опоясан тяжелой рапирой, но опирался на посох, чтоб укрепить дрожащую
поступь старческих ног.
     Пройдя  несколько шагов, старик остановился  и  медленно  повернулся  к
толпе,  открыв ей лицо, исполненное благородного  величия  и  казавшееся еще
более почтенным  от белоснежной  бороды, спускавшейся  на  грудь. Он  сделал
жест, одновременно  ободряющий  и предостерегающий, потом снова повернулся и
продолжал свой путь.
     - Кто этот благородный старец? - спрашивали молодые люди у отцов.
     - Кто этот почтенный брат? - спрашивали старики друг у друга.
     Но никто не мог на это ответить. Отцы народа,  те, кому  уже перевалило
за восемьдесят, были в смущении, недоумевая, как могли они забыть лицо столь
явно  значительное, которое,  без  сомнения,  знавали  в  прошлом, соратника
Уинтропа  и первых советников, одного из  тех,  что издавали законы,  читали
молитвы и  вели народ  в  бои  на  дикарей. Их  сыновья тоже должны были  бы
помнить  его,  таким  же седым в  их  юношеские  годы,  какими сами они были
теперь. А молодые! Как могло случиться, что  в памяти их не сохранился образ
этого   седовласого   патриарха,   реликвии  давно   прошедших   дней,   чья
благословляющая  рука  не  раз,  должно  быть,  ложилась  в  детстве  на  их
непокрытые головы?
     - Откуда он пришел?  Чего он хочет? Кто  он такой? - шептала изумленная
толпа.
     Меж  тем  почтенный  незнакомец,  опираясь  на  посох,  продолжал  свой
одинокий  путь. Когда марширующие солдаты были  уже совсем  близко и  грохот
барабана наполнил  его уши, согбенный стан его выпрямился, бремя  лет словно
упало с его плеч, и он предстал  перед толпой исполненным старческого, но не
сломленного  годами величия.  Теперь он  шел вперед военным  шагом,  в  такт
барабанной дроби. Так двигались они  навстречу друг другу:  с одной  стороны
одинокий  старик,  с  другой  -  пышная  процессия  правителей  под  военным
эскортом; и  когда  между  ними  осталось не более  двадцати  ярдов,  старик
схватил свой посох за середину и поднял его, точно жезл вождя.
     - Остановитесь! - вскричал он.
     Взгляд,  лицо  и  повелительный  жест,  торжественное  и в то же  время
грозное звучание голоса, созданного, чтобы устрашить врага на поле битвы или
возноситься в молитве к небу,  исполнены были  неотразимой  силы.  По  слову
старца и  движению его простертой руки дробь барабана смолкла, и ряды солдат
замерли на месте.  Восторженный  трепет охватил толпу.  Этот величавый  лик,
сочетавший  в себе  вождя  и святого,  эти седины, эти полускрытые  вечерней
мглой  черты,  эта старинная  одежда могли  принадлежать  лишь какому-нибудь
древнему  поборнику  правого  дела, которого  барабан притеснителя  заставил
встать из могилы. Народ разразился  ликующими и  благоговейными  возгласами,
веря, что час освобождения Новой Англии наступил.
     Губернатор и его свита, столкнувшись со столь неожиданным препятствием,
поспешили вперед, словно хотели пустить хрипящих и испуганных коней прямо на
седовласого пришельца. Старик, однако,  не  отступил ни на шаг,  но,  обведя
всадников строгим взглядом, остановил его на сэре Эдмунде Эндросе. Казалось,
что  именно ему, этому  безвестному  человеку,  принадлежит здесь  верховная
власть   и  что  для   губернатора  и  советников  с  их  военным  эскортом,
представляющих все могущество британской короны,  нет  иного  выхода, нежели
повиновение.
     - Что нужно здесь этому старику? - гневно вскричал Эдуард  Рэндолф. - К
чему медлить, сэр Эдмунд! Прикажите солдатам идти вперед и предоставьте этой
развалине   тот   же    выбор,   который    вы   предоставляете   всем   его
соотечественникам, - отойти в сторону или быть раздавленным!
     - Нет,  нет!  Окажем  почтение доброму  дедушке,  -  со  смехом  сказал
Булливант.  -  Разве  вы  не  видите,  что  это  какая-то  важная  особа  из
круглоголовых, которая проспала последние тридцать лет и не знает о том, что
времена  изменились. Без сомнения,  он собирается  сразить нас воззванием от
имени старого Нола.
     - В уме  ли ты, старик? - спросил  сэр Эдмунд Эндрос громким  и  резким
голосом. -  Как  смеешь ты останавливать  губернатора,  назначенного королем
Иаковом?
     - Случалось,  что я  останавливал  и  самого  короля, - возразил старец
строго и с достоинством. - Я потому здесь, губернатор, что вопли угнетенного
народа достигли моей тайной обители, и господь, вняв моим смиренным мольбам,
дал мне вновь явиться на землю ради защиты правого дела во славу его святых.
Но кто тут говорит об Иакове? На троне Англии нет больше папистского тирана,
и завтра в полдень имя его станет бранной кличкой в том самом городе, где  в
ваших  устах  оно было  угрозой.  Прочь,  ты, что  был губернатором,  прочь!
Наступает  последняя  ночь  твоей  власти. Завтра -  тюрьма!  Прочь,  или  я
предреку тебе казнь!
     Народ  подступал все ближе и ближе, жадно ловя слова своего заступника.
Речь его звучала странно и необычно, словно  он привык говорить с теми, кого
давно уже не было в живых. Но голос его проникал в души стоявших позади. Они
смело глядели теперь в лицо солдатам, они уже не были безоружны, в них зрела
готовность самые камни мостовой превратить в смертоносное оружие. Сэр Эдмунд
Эндрос посмотрел на старика; потом перевел свои злобный и жестокий взгляд на
толпу, почуяв в ней то грозное пламя гнева, которое одинаково трудно возжечь
и угасить,  и  снова  устремил  глаза на  фигуру  старца, одиноко  стоявшего
посреди  свободного пространства, куда  не смел вступить ни  друг,  ни враг.
Какие мысли тревожили его  в этот миг - он  не  выдал  ни единым  словом, но
достоверно  одно:  то  ли  устрашенный  взглядом Седого  заступника,  то  ли
опасностью, которой грозил ему  воинственный дух толпы,  он повернул назад и
отдал солдатам приказ начать медленное и  осторожное отступление. Солнце еще
не успело сесть  в другой раз, как губернатор и все, так горделиво ехавшие с
ним рядом,  оказались в тюрьме,  и  задолго  до  получения вести  о том, что
король  Иаков  отрекся,  по  всей  Новой  Англии  королем  был  провозглашен
Вильгельм.
     Но куда же девался Седой заступник? Одни рассказывали, что когда войска
покинули  Королевскую  улицу  и народ шумной  толпой  устремился  им  вслед,
видели,  как Брэдстрит,  престарелый губернатор,  обнимал старца, еще  более
древнего,  нежели  он  сам. Другие  настойчиво  утверждали,  что  незнакомец
растаял у них  на глазах, постепенно  растворился в сумеречной  мгле, и там,
где  он  недавно стоял, изумляя  их своим благородным величием,  снова стало
пусто: но все сошлись  на одном  - что он исчез. Долго еще ждали  люди  того
поколения,  не появится ли вновь в сумерках или в сиянии  солнца седобородый
старец,  но никто его больше не видел  и  не узнал, когда и где сошел  он  в
могилу.
     Кто же был Седой заступник?  Быть может, имя его можно найти  в записях
того  строгого судилища, которое  вынесло приговор,  чрезмерный  для  своего
времени, но  прославленный в веках, ибо то  был урок смирения для монархов и
возвышающий  пример  для  их  подданных? Я слышал,  будто  старец появляется
всякий  раз,  когда  потомкам  пуритан должно  явить величие  духа,  некогда
свойственное их отважным предкам. Восемьдесят лет спустя он  вновь прошел по
Королевской улице. Еще через пять лет,  мглистым апрельским утром, он  стоял
перед молитвенным домом в Лексингтоне, там, где теперь  гранитный обелиск  и
вделанная  в  него доска напоминают  прохожим о первых  жертвах революции. А
когда наши отцы трудились  у бруствера на Банкер-хилле, старый воин всю ночь
ходил там дозором. Дай бог, чтобы ему долго-долго не пришлось  явиться среди
нас!  Его час - час испытания,  опасности и  мрака.  Но если  только  станет
грозить  нам  тирания  или  нога  захватчика  осквернит  нашу  землю,  Седой
заступник снова будет  с нами, ибо он  есть  воплощение наследственного духа
Новой Англии, и таинственное его появление  в роковой час - порука тому, что
сыны Новой Англии сумеют быть достойными своих предков.
     Перевод Е. Калашниковой
     Натаниэль Хоторн. Сокровище Питера Голдтуэйта

     - Итак, Питер, вы  не  желаете даже обсудить это дело, -  сказал мистер
Джон  Браун,  застегивая сюртук,  плотно облегавший его  дородную фигуру,  и
натягивая перчатки. - Вы  решительно  отказываетесь отдать  мне этот старый,
нелепый дом вместе с прилегающим к нему участком за названную мной цену?
     - Ни за эту, ни даже  за втрое большую, - отвечал изможденный, седой  и
бедно  одетый Питер  Голдтуэйт. -  Дело  в том, мистер Браун, что вам  нужно
подыскать себе  другое место  для вашего кирпичного строения и примириться с
тем, что мое имущество останется у своего нынешнего владельца. Будущим летом
я собираюсь выстроить новый, великолепный дом на фундаменте старого.
     - Эх, Питер, - вскричал мистер Браун, открывая дверь в кухню, - строили
бы вы  ваши замки  в воздухе - там участки дешевле, чем на  земле, не говоря
уже о  цене  на кирпич и известь!  Для  ваших зданий это  достаточно прочный
фундамент, а вот тот, что под нами, - это как раз то, что нужно для моего, и
на этом мы оба можем сговориться. Ну как? Что вы на это скажете?
     - Да то же, что и раньше, мистер Браун, - отвечал  Питер Голдтуэйт. - А
что  до  замков  в  воздухе,  то  мое  здание,  может,  и  не   будет  таким
великолепным, как они, но, вероятно, будет  таким же прочным,  мистер Браун,
как и то почтенное кирпичное сооружение с мануфактурным складом, портновской
мастерской и банковским помещением внизу и  с адвокатской конторой во втором
этаже, которое вам так хочется построить вместо моего.
     -  Ну,  а  расходы, Питер? А?  - спросил  несколько раздраженно  мистер
Браун,  уходя. - Их, я полагаю, сейчас же  покроет чек,  выписанный на "Банк
мыльных пузырей" ?
     Джон Браун и Питер Голдтуэйт были оба известны в торговом мире двадцать
или тридцать лет  назад как  представители фирмы "Голдтуэйт и Браун", однако
это  товарищество  вскоре  распалось  из-за  внутреннего  несоответствия его
составных частей. С тех пор Джон Браун, обладавший  как раз теми качествами,
которые присущи тысячам других Джонов Браунов, и благодаря упорству, которое
всем им  свойственно, блестяще  преуспел и  сделался одним  из самых богатых
Джонов  Браунов  на  земле.   Наоборот,  Питер  Голдтуэйт,  после   крушения
бесчисленных планов,  которые  должны  были собрать в  его  сундуки бумажные
деньги  и звонкую  монету  страны, стал таким  же нищим, как любой бедняк  с
заплатами  на  локтях. Разницу  между ним и  его  прежним  компаньоном можно
определить  кратко, и  состояла она в том, что Браун никогда не полагался на
удачу,  но  она  всегда ему  сопутствовала,  а  Питер считал  удачу  главным
условием выполнения  своих проектов, но она  постоянно  изменяла ему. Пока у
него  оставались средства,  спекуляции  его были великолепны, но в последние
годы  они ограничивались такими незначительными  делами, как игра в лотерее.
Однажды он  отправился  в  золотоискательскую экспедицию куда-то на юг  и  с
поразительной изобретательностью умудрился там опустошить свои карманы более
основательно,  чем  когда-либо  прежде, в то  время как остальные  участники
экспедиции полными пригоршнями набивали карманы золотыми слитками. Несколько
позже  он  истратил  наследство  в  тысячу  или   две  долларов  на  покупку
мексиканских акций и  сделался благодаря этому владельцем  целой  провинции;
однако эта провинция, насколько  Питеру удалось установить, находилась в тех
местах, где он мог бы за те же деньги приобрести целую империю, а именно - в
облаках.  По  окончании  поисков  этой ценной  недвижимости Питер вернулся в
Новую Англию таким изможденным и обтрепанным, что пугала на кукурузных полях
кивали ему, когда он проходил мимо них. "Их всего лишь трепало на ветру",  -
возражал Питер  Голдтуэйт. Нет, Питер, они кивали тебе, ибо  пугала узнавали
своего брата.
     В то время, к которому относится  наш рассказ, всего  дохода Голдтуэйта
едва ли хватило бы на уплату налога за старый дом, в котором мы его застаем.
Это был один из тех запущенных, поросших  мхом деревянных домов с башенками,
которые рассеяны по улицам наших старых городов, с мрачно насупленным вторым
этажом,  выступающим над фундаментом  и как бы  хмурящимся на окружающую его
новизну.  Этот  старый отчий дом, хотя и бедный, но расположенный  в  центре
главной  улицы  города,  мог  бы  принести  еще  кругленькую  сумму,  однако
дальновидный  Питер имел свои причины  не расставаться с ним  и не продавать
его ни на  аукционе, ни частным образом.  Казалось, что-то роковое связывает
его с местом, где он родился, ибо, хотя он  часто стоял на грани разорения и
ныне  находился именно в таком положении, он не делал шага  за  эту грань, -
того шага, который бы вынудил его отдать дом своим кредиторам. Здесь он жил,
преследуемый неудачами, и здесь он будет жить, пока не придет к нему удача.
     Итак,  тут, в его  кухне  - единственном  помещении,  где  огонь  очага
разгонял холод ноябрьского вечера, -  бедного Питера  Голдтуэйта посетил его
прежний  богатый  компаньон.  В конце их беседы  Питер,  охваченный чувством
унижения,  взглянул  на  свою  одежду,  которая местами  выглядела столь  же
древней, как  и времена  фирмы  "Голдтуэйт и  Браун".  Верхнее  его  одеяние
представляло собой род сюртука,  страшно выгоревшего и залатанного на локтях
кусками  более  новой  материи; под ним была  надета потертая черная куртка,
несколько пуговиц  которой,  обтянутых шелком, были заменены  другими, иного
образца; и наконец, хотя  на нем и была пара серых  панталон, они были очень
потрепаны и местами приобрели коричневый оттенок из-за того, что Питер часто
грел   ноги  у  скудного   огня.  Внешность  Питера  вполне  соответствовала
нарядности  его  одежд.  Седой  и  тощий,  с ввалившимися глазами,  бледными
щеками, он  представлял собой  законченный  образец человека, который до тех
пор питался вздорными проектами и  несбыточными мечтами, пока уже не мог  ни
поддерживать  долее  свое  существование подобными  вредными  отбросами,  ни
принимать более питательную пищу. Но  в то  же  время  Питер Голдтуэйт, этот
свихнув