нуть так же  крепко,
как  он.  Доркас,  удивленная и напуганная его последними  словами, оставила
свои расспросы, но сердце ее нашло утешение в мысли, что отец похоронен хоть
отчасти  по-христиански.  Мужество и  преданность Ройбена  приобретали в  ее
изложении  все более трогательную окраску, когда девушка  пересказывала  его
историю своим знакомым и друзьям, и в результате несчастный молодой человек,
едва  поднявшись  с  ложа  болезни  и  выйдя  подышать  пронизанным  солнцем
воздухом, принужден был терпеть мучительную пытку незаслуженных  похвал. Все
были  единодушны  в  мнении, что  он  достоин  дочери человека,  которому не
изменил  даже в смерти - и  поскольку  мой  рассказ  - не  повесть о  любви,
достаточно сказать, что  через  несколько месяцев Ройбен Борн сделался мужем
Доркас Малвин. Во  время брачной  церемонии лицо невесты,  как  и  положено,
заливалось румянцем, однако жених был бледен, как смерть.
     * *  * С того дня  Ройбена неотвязно  преследовала мысль, которой он не
мог ни с кем поделиться, а  тщательнее всего должен был скрывать от той, что
любил  больше всех  на свете  и  кому доверял во  всем. Он  глубоко и горько
сожалел о моральной трусости, помешавшей ему  вовремя сказать Доркас правду,
но  гордость, страх потерять ее любовь, наконец, боязнь всеобщего  презрения
не  давали ему исправить  содеянное. При этом он чувствовал, что заслуживает
осуждения вовсе  не за  то, что оставил  Роджера Малвина умирать в лесу. Его
присутствие,  добровольное  принесение  в  жертву  собственной  жизни только
добавили бы  еще одно бесполезное страдание к и без того тягостным последним
мгновениям умирающего, но сокрытие правды сообщило могущему быть оправданным
поступку привкус  тайной вины. И в то время как рассудок говорил ему, что он
действовал  правильно,  Ройбен  испытывал  душевные  муки,  которые  нередко
выпадают карой свершителю нераскрытого преступления, так что  бывали минуты,
когда он  воображал себя  чуть ли не убийцей. Долгие годы его терзала мысль,
которую, несмотря на всю ее абсурдность и  нелепость,  Ройбен не в силах был
изгнать из своего ума. Это была навязчивая и мучительная фантазия, будто его
тесть  до  сих  пор  сидит, живой, на сухих  листьях у подножия скалы и ждет
обещанной  помощи.  Эти приступы  наваждения  приходили и уходили, и  Ройбен
никогда не принимал их за реальность; но в самом спокойном и ясном сознании,
он помнил, что на совести у него невыполненное обещание и непогребенное тело
взывает к нему из лесной чащи. Однако последствия его умолчания были таковы,
что  Ройбен  теперь  не  мог  просить  помощи у  друзей  Роджера  Малвина  в
совершении  запоздалого погребения,  а суеверный  страх, которому  никто  не
подвержен в большей степени, чем жители пограничья, не позволял идти одному.
Кроме того, Ройбен не знал, в  каком уголке бескрайнего, непроходимого  леса
искать  гранитную  скалу,  у  подножия которой  должны  лежать  останки; его
воспоминания  о блужданиях в  чаще были весьма смутны,  а последние их  часы
вообще  не  запечатлелись в  памяти. И  однако  было  постоянное побуждение,
какой-то голос, слышимый ему  одному, приказывавший  Ройбену отправляться на
поиски и выполнить свой  обет, и он испытывал странную уверенность, что если
только предпримет попытку, она  непременно увенчается успехом и приведет его
к телу Малвина. Но год за годом он противился этому зову; преследовавшая его
тайная мысль стала подобна  цепи, сковавшей его душу, или змее, вгрызающейся
в  сердце,  и  постепенно  Ройбен  превратился  в  подавленного  и  угрюмого
человека. В  первые годы после свадьбы их жизнь с  Доркас  внешне  выглядела
вполне  благополучной,  даже  процветающей.   Хотя   все  богатство  Ройбена
составляли  отважное  сердце и  крепкая  рука, Доркас,  будучи  единственной
наследницей своего отца, сделала мужа  обладателем хорошо возделанной фермы,
более обширной и лучше  обустроенной, чем большинство  пограничных хозяйств.
Однако Ройбен Борн оказался нерадивым земледельцем, и в то время как участки
других  поселенцев  с  каждым годом  приносили своим владельцам  все больший
доход,  его  ферма  постепенно  приходила   в   упадок.  Развитию  хозяйства
способствовало  прекращение  войны  с  индейцами, тогда  как  раньше мужчины
принуждены  были, одной  рукой держась  за  плуг, в другой сжимать мушкет, и
немалым  везением  было,  если  плоды  их  нелегкого  и  опасного  труда  не
уничтожались свирепым  врагом в амбаре, а то  и прямо  в  поле. Но Ройбен не
сумел обратить  себе на пользу изменившихся обстоятельств и  редкие  периоды
его  трудолюбивого усердия и внимания к делам вознаграждались весьма скудно.
Раздражительность,  которой он с  недавних  пор стал отличаться, была другой
причиной  его  разорения,  так  как  вызывала  частые  распри   с  соседями,
результатом чего явились бесчисленные судебные  тяжбы. Короче говоря, дела у
Ройбена Борна  шли  все  хуже,  и  через  шестнадцать  лет  после свадьбы он
окончательно  разорился.   Теперь   оставалось  одно  лишь  средство  против
преследовавшей  его злой судьбы: сделать вырубку в  каком-нибудь  отдаленном
уголке  леса и заново начать борьбу за существование в девственной  глуши. У
Ройбена  и  Доркас  был единственный сын,  которому  только  что исполнилось
пятнадцать  лет,  красивый  юноша,  обещавший   впоследствии  стать   видным
мужчиной.  Казалось, он был рожден для суровых условий  пограничья.  Природа
наделила  его  всем необходимым  - быстрыми ногами,  зорким  глазом,  живым,
сообразительным умом, добрым сердцем  и веселым  нравом, и те, кто предвидел
возобновление  войны с индейцами, уже сейчас говорили о Сайрусе  Борне как о
будущем вожаке. Ройбен любил сына с глубокой и молчаливой силой, как если бы
все, что  было счастливого и доброго в нем  самом, передалось  его  ребенку,
исчерпав остальные привязанности.  Даже  Доркас была ему менее  дорога,  ибо
скрытые мысли и тайные переживания в конце концов  сделали Ройбена эгоистом,
лишив его  способности питать искренние чувства к людям, за исключением тех,
в ком он видел или воображал, будто видит  некоторое сходство  с собственной
натурой  либо  расположением духа. В Сайрусе  он узнавал  себя, каким  был в
прежние дни,  и,  глядя  на  сына,  словно перенимал  какую-то  частицу  его
молодой, цветущей жизни. Так получилось, что юноша сопровождал отца во время
экспедиции, предпринятой для выбора участка земли, с  последующей вырубкой и
выжиганием  леса  под  будущую  ферму,  куда  им  предстояло  перевезти свое
имущество. На это ушли два осенних месяца, после чего Ройбен Борн и его юный
помощник вернулись в поселок, чтобы провести там последнюю зиму.
     * *  *  И вот, в начале мая, маленькая  семья окончательно порвала узы,
связывавшие ее  как с неодушевленными предметами,  так и с теми немногими из
колонистов,  кто даже в дни разорения по-прежнему называл себя их  друзьями.
Они   по-разному   пережили   эти  минуты  расставания.   Ройбен,   угрюмый,
замкнувшийся  в  своем несчастье,  шагал  вперед с  нахмуренными  бровями  и
уставленным  в   землю  взглядом,  не  снисходя   до  того,  чтобы  выразить
какое-нибудь  сожаление. Доркас, вволю поплакав надо всем, к чему ее простая
и  любящая  душа успела  здесь привязаться,  чувствовала,  однако, что самые
близкие  ее сердцу люди остаются рядом, а  прочее  они  - даст Бог -  сумеют
добыть,  куда б их ни  забросила  судьба. Что  касается  юноши,  он, правда,
обронил слезинку, но уже думал  об удовольствии приключений, ожидающих его в
нехоженом лесу. Кто из  нас, мальчишкой, в восторженных мечтах, не воображал
себя  странствующим  в  первобытной  лесной  глуши   с  подругой,  доверчиво
опирающейся  на нашу  руку? Свободному  и  ликующему  шагу  юности  положить
преграду может только разгневанный океан или неприступные, заснеженные горы;
мужчина зрелый выбрал бы зажиточный дом в  плодородной долине;  и,  наконец,
когда  старость подкрадется к нему  после долгих лет спокойной и  счастливой
жизни, он  видит себя  патриархом целого  рода, быть может, даже основателем
могучей и процветающей нации, чей прах будут оплакивать многочисленные внуки
и  правнуки,  когда смерть  низойдет к  нему в свой час, подобно  глубокому,
мирному сну.  А потом предания  наделят его могущественной  силой,  и  через
разрыв в столетия отдаленные  потомки станут почитать его как бога  в ореоле
бессмертной славы...  Глухая  чаща,  через которую  продирались герои  моего
рассказа, сильно отличалась  от порожденной мечтателем  фантазии, однако они
воспринимали свой путь как предначертанный  самой Природой, и только заботы,
принесенные из внешнего мира, мешали им чувствовать себя вполне счастливыми.
Крепкая,  длинношерстая лошадка,  которая несла на  себе все  их пожитки, не
тяготилась  весом Доркас, но привычка и жизненная закалка  помогали женщине,
если какой-то  отрезок дороги ей приходилось  шагать рядом  с мужем и сыном.
Оба мужчины,  с мушкетами через плечо  и топорами за  спиной,  зорким глазом
охотника  высматривали  дичь, которая  пополняла запасы  их  продовольствия.
Почувствовав  голод, они  делали  привал  и  готовили  себе  еду  на  берегу
какого-нибудь  незамутненного лесного ручья, который - когда они  опускались
на колени,  подставляя  губы,  чтобы  утолить жажду  - тихонько  протестующе
лепетал,  точно  девушка  при  первом  любовном  поцелуе.  Для  ночлега  они
сооружали из веток шалаш и пробуждались с первыми солнечными лучами, готовые
к заботам нового дня. Доркас и  Сайрус казались довольными путешествием, без
уныния  перенося его тяготы,  и  даже  лицо  Ройбена  по  временам озарялось
улыбкой, но  радость эта была  видимой, поверхностной, тогда  как внутри его
существа царила  холодная горечь, подобно остаткам снега, еще  нестаявшего в
узких, прорытых  ручьями  ложбинах, хотя на  их склонах уже зеленеет молодая
листва. Cайрус Борн был  достаточно  опытен  в странствиях по  лесам,  чтобы
заметить - отец его  не  придерживается  пути,  по  которому они шли прошлой
осенью. Теперь они забирали дальше на север,  уклоняясь  от обитаемых мест и
вступая в область, где единственными хозяевами  были дикие звери и не  менее
дикие люди. Несколько раз юноше случалось обратить на это  внимание Ройбена,
и  тот, выслушав сына, следовал его совету, однако  при этом  вел себя очень
странно. Он то  и  дело бросал  по сторонам быстрые, блуждающие взгляды, как
будто в поисках притаившихся за  деревьями врагов,  а,  никого не обнаружив,
оглядывался назад - словно опасаясь преследования. В  очередной раз заметив,
что  отец  возвращается  к  прежнему   направлению,  Сайрус  воздержался  от
вмешательства,  и  хотя в  сердце его  закралось какое-то тревожное чувство,
отважная натура юноши не позволяла  ему сожалеть  об увеличившейся  длине  и
загадочности  их пути. Вечером пятого дня,  примерно за час до  заката, они,
как  обычно,  сделали  привал  и  разбили  нехитрый  лагерь.  На  протяжении
последних  миль  характер  окружающей  местности переменился  -  там  и  сям
виднелись  небольшие  возвышения,  подобные гигантским  волнам  окаменевшего
моря. В одной из образованных ими  ложбин  путники соорудили шалаш и развели
костер.  Было  что-то  трогательное  в  этом  маленьком,  сплоченном отряде,
отделенном ото всего остального мира. Старые сосны глядели на них тревожно и
хмуро, и когда  ветер проносился сквозь их  вершины, лес наполнялся жалобным
звуком -  как будто деревья вздыхали в  страхе, предчувствуя  близкие  удары
топора.  Пока Доркас готовила ужин, мужчины решили побродить по окрестностям
в  поисках  дичи,  ускользнувшей от них во  время дневного перехода.  Юноша,
пообещав не  забираться  слишком  далеко от  лагеря,  умчался шагом столь же
упругим  и легким, как  олень,  которого он  надеялся подстрелить, а Ройбен,
проводив сына взглядом, в котором светилась  отцовская  нежность и гордость,
собирался идти  в противоположную сторону. Между тем Доркас присела у костра
на покрытый мхом ствол вывороченного из земли старого  дерева  и, поглядывая
на  подвешенный над огнем котелок,  в котором уже  булькала, вскипая,  вода,
перелистывала Массачусетский Альманах за прошлый год, составлявший вместе со
старопечатной  Библией все литературное  богатство  семьи.  Деление  времени
приобретает особый  смысл для  тех,  кто  исключен  из  общества,  и  Доркас
заметила вслух  - словно это имело какое-то значение -  что сегодня  12 мая.
Ройбен вдруг вскочил. - 12 мая, как  же  я мог забыть... - пробормотал он, в
то время как множество мыслей вызвало мгновенное замешательство в его мозгу.
-  Как я здесь  очутился?  Куда иду?  И  где я его оставил? Доркас,  слишком
привыкшая к внезапным переменам в настроении мужа, чтобы отметить странность
его  последних слов, отложила в сторону альманах и промолвила  тем печальным
тоном,   каким  люди   чувствительные,  но   сдержанные,  говорят   о  давно
переболевших горестях:  -  Когда-то, в эту же  пору, мой бедный отец покинул
наш мир ради лучшего. Но рядом  была  верная рука и  дружеский  голос, чтобы
поддержать его  и  ободрить в последние минуты; и мысль о преданной  заботе,
которой ты окружил  его, Ройбен, долгие годы  служила  мне утешением. Но как
ужасна должна  быть  смерть одинокого человека  в таком  пустынном  и  диком
месте! - Моли небеса,  Доркас, -  воскликнул  Ройбен  сдавленным голосом,  -
чтобы  никому  из нас троих  не  привелось  умереть в одиночестве  и  лежать
непогребенным  в  этой  глуши!  -  сказав  так,  он  повернулся  и исчез  за
деревьями,  оставив  жену сторожить костер. Шаг  Ройбена  замедлялся по мере
того,  как ослабевала боль,  невольно причиненная ему словами Доркас, однако
много  странных мыслей  стеснились в  его мозгу и, он брел вслепую, почти не
разбирая  дороги, хоть бессознательно  держался  окрестностей лагеря. Так он
описал круг, когда заметил, что место сосен заняли  дубы и другие деревья  с
более  твердой древесиной;  у  их  подножия рос густой молодняк,  но кое-где
виднелись  проплешины, усыпанные сухими опавшими листьями. Стоило  хрустнуть
ветке - словно  лес  расправлял  плечи, пробуждаясь  ото  сна  - как  Ройбен
инстинктивно  вскидывал  ствол  мушкета  и  быстро оглядывался по  сторонам,
однако, убедившись,  что поблизости  нет  никакого  зверя, снова  предавался
своим  мыслям. Он  думал  о  странной  силе, которая увлекла  его  с заранее
намеченного  пути  в  сердце этой дикой глуши,  и, неспособный  проникнуть в
потаенный уголок  своей  души,  где прятались  сокрытые мотивы,  верил,  что
какой-то сверхъестественный голос зовет его вперед и не позволяет вернуться.
Он  верил,  что само Небо дает ему возможность искупить  некогда совершенный
грех, разыскав  останки, так долго пролежавшие  непогребенными,  и надеялся,
что когда земля покроет их, мир снизойдет в его  измученное  сердце. Из этих
размышлений  Ройбена вывел шорох,  раздавшийся в нескольких  шагах от места,
где он стоял. Заметив какое-то движение в густом подлеске,  он поднял мушкет
и  выстрелил,  побуждаемый  инстинктом  охотника.  Раздавшийся следом  стон,
которым даже звери могут выразить боль своей агонии, возвестил, что его пуля
попала в цель. Заросли  кустарника,  куда выстрелил Ройбен, тесно  обступали
подножие  утеса,  формой и  гладкостью  одной из  своих граней напоминавшего
огромный могильный камень. Словно отражение в зеркале, образ этот вспыхнул в
памяти  Ройбена;  он  даже  узнал  прожилки,  походившие на  письмена  давно
забытого языка.  Все осталось по-прежнему, только молодой подлесок вытянулся
вверх  и скрыл основание скалы, у которого,  возможно,  все еще сидел Роджер
Малвин.  Однако  в   следующее  мгновение  глаз   Ройбена  уловил  перемену,
совершившуюся с тех пор, как он стоял здесь  в последний раз, спрятавшись за
корнями вывороченного  из земли  старого дерева. Тоненький дубок, к верхушке
которого он привязал  когда-то запятнанный  кровью  платок  -  символ своего
обета, за эти годы  превратился  в  крепкое, хоть и  не достигшее  зрелости,
дерево с  раскидистой  кроной.  Но было  в нем что-то,  заставившее  Ройбена
содрогнуться:  тогда как нижние  ветви были  полны жизненных  соков и  густо
одеты листвой,  верхнюю часть поразила болезнь, скрытая  порча, и  одинокая,
иссохшая ветка указывала в небо,  словно окостеневший палец мертвеца. Ройбен
вспомнил,  как много  лет назад маленький  флаг  развевался над ней  - тогда
живой и зеленой. Чья вина погубила ее?
     * *  * Доркас, оставшись в одиночестве  после  ухода мужчин, продолжала
приготовления к ужину.  Вместо стола ей  служил обросший мхом, могучий ствол
упавшего дерева, на самой широкой части которого она расстелила  белоснежную
салфетку и расставила начищенную до блеска оловянную посуду - остатки  былой
роскоши  и  гордости.  Этот  крохотный островок  домашнего  уюта  производил
странное впечатление на фоне первобытной глуши. Солнечный  свет еще  золотил
верхушки растущих на холмах деревьев, но в  ложбине между  их склонами,  где
был разбит  маленький лагерь,  уже сгущались  вечерние тени, так что корявые
стволы  сосен  и  темную  листву   стеснившихся   вокруг  дубов   окрашивало
единственно  пламя костра. На сердце у Доркас не было печали, ибо она знала,
что  лучше странствовать  по глухим лесам вместе с двумя дорогими ей людьми,
чем затеряться  в  равнодушной  толпе,  где  никому нет до  тебя  дела.  Она
мастерила из толстых веток подобие сидений для сына и мужа и напевала песню,
которой  выучилась  в  годы  юности.   Незамысловатое  творение  безвестного
бродячего певца в трогательных словах описывало зимний вечер на  пограничной
заставе, где  в  доме, защищенном высокими  сугробами  от вторжения свирепых
индейцев, семья наслаждается теплом и покоем. Песня обладала тем безыскусным
очарованием, которое присуще незаимствованной мысли, и  четыре повторявшихся
строки вспыхивали, подобно бликам огня в очаге, чьи радости они воспевали. В
них  поэт  сумел передать ощущение любви  и семейного счастья, где  слово  и
образ дополняли  друг друга. Когда Доркас  пела,  ей казалось,  будто вокруг
снова стены  родного  дома;  она не  видела больше угрюмых сосен, не слышала
ветра, который в начале каждого куплета посылал ей  тяжелый  вздох,  чтобы в
конце  жалобным  всхлипом  замереть  в  ветвях.  Раздавшийся  вдруг  выстрел
заставил женщину вздрогнуть - то ли своей внезапностью, то ли сознанием, что
она одна в лесу, у костра. Но уже в следующее мгновение, сообразив, что звук
донесся  с   той  стороны,  куда  ушел  сын,  Доркас  рассмеялась  в  порыве
материнской гордости. - Мой  храбрый  юный охотник!  - воскликнула она. - Не
иначе как Сайрус подстрелил оленя! Какое-то время она помедлила в ожидании -
не послышатся ли шаги юноши, спешащего похвалиться перед  ней своим успехом.
Однако  он не появлялся;  тогда Доркас весело позвала: - Сайрус!  Сайрус! Но
юноши  все  не было,  и,  поскольку выстрел  прозвучал где-то совсем  рядом,
женщина решила  сама  отправиться на поиски  сына  -  ведь ее  помощь  могла
оказаться не  лишней, чтобы дотащить  до лагеря добытую им - как она льстила
себе  надеждой  -  дичь. Доркас  пошла  в  ту сторону, откуда донеслось  эхо
смолкнувшего  выстрела,  продолжая  напевать,   чтобы   Сайрус  узнал  о  ее
приближении  и  поспешил навстречу. Она ждала, что его лицо, сияющее озорной
улыбкой,  вот-вот покажется  из-за ствола какого-нибудь дерева или укромного
местечка среди густого кустарника, и в обманчивом вечернем свете (солнце уже
ушло  за горизонт)  ей пару раз  чудилось, будто он выглядывает  из листвы и
машет рукой,  стоя у подножия крутого утеса. Но, подойдя ближе и как следует
присмотревшись, Доркас увидела,  что это всего лишь  ствол  молодого  дубка,
одна из ветвей которого, простершаяся дальше прочих, раскачивается от ветра.
Женщина  обошла вокруг скалы  и вдруг,  лицом  к лицу, столкнулась  со своим
мужем,  подошедшим,  должно быть, с  другой  стороны.  Опершись  на  приклад
м