ры из дерева.  Затем  и она и кавалер  ее
исчезли.
     - Ах! - вырвалось у толпы единым вздохом.
     - Солнце  померкло  с  ее  исчезновением, -  промолвил какой-то молодой
человек.
     Но  старики,  чьи  воспоминания  уходили  ко  временам колдуний, только
покачивали  головами и  говорили,  что наши далекие  предки сочли бы  святым
делом предать огню эту дубовую особу.
     - Если  только  она  не плод воображения,  я должен еще  раз увидеть ее
лицо! - воскликнул Копли, бросившись в мастерскую Драуна.
     Здесь  на  обычном  своем  месте, в  углу, стояла статуя,  которая, как
показалось  ему,  уставилась  на  вошедшего  с  тем  же  задорно-насмешливым
выражением,  с  каким  минуту  назад рассматривала  толпу.  Резчик,  который
находился  возле  своего  произведения,  чинил  прекрасный веер, по странной
случайности оказавшийся сломанным в  ее руках.  Никакой женщины в мастерской
не было, а статуя, которая была так похожа на нее, оставалась недвижимой. Не
видно  было  и  солнечных лучей,  обманчивая  игра  которых  могла ввести  в
заблуждение  толпу  на   улице.  Исчез  и  капитан  Ханнеуэлл.  Правда,  его
огрубевший от  морского  ветра голос был слышен за другой дверью, выходившей
прямо на воду:
     - Садитесь на корму, миледи, а вы, увальни, приналягте на весла и мигом
доставьте нас на корабль. -  Вслед  за этими словами раздался мерный всплеск
весел по воде.
     - Драун, - сказал  Копли с понимающей улыбкой, - вы поистине счастливый
человек.  Какой  живописец или  скульптор  имел когда-либо подобную  модель?
Неудивительно, что она вдохновила вас и вначале создала  художника, чтобы он
впоследствии создал ее изображение.
     Драун  обернулся к  нему,  на  его  лице были видны  следы  слез, но то
выражение  одухотворенности, которое ранее преображало  его, исчезло.  Перед
Копли стоял прежний бесстрастный ремесленник.
     -  Я  плохо  понимаю, о чем вы говорите, мистер Копли, - проговорил он,
поднося руку ко лбу. - Эта  статуя...  Неужели это моя работа? Если это так,
то я создал  ее  в каком-то бреду. А  сейчас, когда  я пришел  в  себя,  мне
необходимо закончить вон ту фигуру адмирала Вернона.
     С  этими словами  он  вернулся  к  работе  над  лицом  одного  из своих
деревянных  детищ,  закончив  его  с той  бесстрастностью  ремесленника,  от
которой уже не мог отказаться до конца своих дней.
     Все  остальные  годы жизни он посвятил этому  ремеслу, составив им себе
состояние,  и  к  старости  стал почетным членом местной церковной общины, в
книгах  которой и  упоминается под именем старосты Драуна, резчика.  Одно из
его  многочисленных  произведений,  статуя  индейского вождя,  раззолоченная
сверху донизу, в  течение более полувека венчала башню Губернаторского дома,
подобно огненному ангелу ослепляя каждого, кто глядел на нее. Другое изделие
почтенного старосты  - статуэтку его друга, капитана Ханнеуэлла, держащего в
руке  подзорную трубу  и  квадрант, можно  увидеть  и  по сей день  на  углу
Брод-стрит и Стейт-стрит в лавке мастера навигационных инструментов, где она
с успехом заменяет вывеску. Глядя на недостатки этой нелепой, потемневшей от
времени фигурки,  нельзя понять, как мог ее  автором быть  человек,  некогда
создавший  из  дуба  столь  совершенный  образ  женщины,  если   только   не
предположить, что  в  каждом  из  нас  заложены  способности  к  творчеству,
фантазия и  талант, которые в зависимости от обстоятельств или получают свое
развитие,  или  так и остаются  погребенными под  маской тупости  вплоть  до
перехода  в иное  бытие.  Что  касается  нашего  друга  Драуна, в  нем  этот
божественный порыв рожден был любовью; она пробудила в  нем гения, но только
на короткий  миг, ибо подавленное разочарованием вдохновение оставило его, и
он снова превратился в ремесленника, неспособного даже оценить произведение,
созданное его руками.  Однако  кто  может  усомниться в  том,  что та высшая
ступень,  которой  человек  может  достигнуть  в минуты наивысшего душевного
подъема, и есть его подлинная сущность и  что Драун  был больше самим собой,
когда  создавал  великолепную  статую  прекрасной  леди,  чем  тогда,  когда
мастерил многочисленных членов семьи деревянных истуканов!
     Некоторое время спустя  по городу пронесся слух, что молодая португалка
благородного  происхождения,  вследствие политических или  домашних неурядиц
покинула  свой  дом  на  Файале  и  отдалась  под  покровительство  капитана
Ханнеуэлла, найдя приют сначала  у него на корабле, а затем в его бостонском
доме, где и оставалась до тех пор,  пока обстоятельства  не изменились  в ее
пользу.  Эта-то  прекрасная незнакомка,  как  полагают,  и  была  оригиналом
деревянной статуи Драуна.
     Перевод Р. Рыбаковой
     Натаниэль Хоторн. Дочь Рапачини

     Много  лет  тому назад  молодой человек по  имени  Джованни  Гуасконти,
уроженец юга Италии,  прибыл  в  Падую, чтобы завершить свое  образование  в
тамошнем университете.  Имея  в кармане лишь  несколько золотых  дукатов, он
поселился в высокой, мрачной комнате старинного здания, которое вполне могло
принадлежать  какому-нибудь  падуанскому  дворянину,  да  и  на  самом  деле
украшено было  над входом гербом давно  уже  угасшего рода. Молодой человек,
хорошо знавший  великую поэму своей родины,  вспомнил,  что  один из предков
этого  рода,  возможно  даже один из владельцев дворца, был  изображен Данте
терпящим  вечные  муки  в  аду  среди  других грешников.  Это  воспоминание,
усугубленное  печалью, вполне  естественной в  человеке, впервые  покинувшем
родные места,  исторгло из его груди,  когда  он осматривал эту  запущенную,
пустую комнату, невольный вздох.
     - Святая  мадонна, синьор!  -  воскликнула  покоренная  редкой красотой
юноши старая  Лизабетта,  пытавшаяся по  доброте  сердечной  придать комнате
жилой  вид.  - Вам ли, такому молодому,  вздыхать  столь тяжко? Неужели этот
старый  дом кажется вам таким  мрачным?  Взгляните, ради бога, в окно, и  вы
увидите то же яркое солнце, какое оставили в Неаполе.
     Гуасконти машинально последовал ее совету, но не нашел солнце Ломбардии
таким  же радостным, как солнце юга Италии. Впрочем,  каким  бы оно ни было,
сейчас его  животворные лучи  ярко освещали  раскинувшийся  за  домом  сад с
множеством   растений,   за  которыми,  по-видимому,  ухаживали   с   особой
тщательностью.
     - Этот сад принадлежит хозяину вашего дома? - спросил Джованни.
     - Упаси  бог, синьор! Вот если бы в  нем росло что другое, а не  зелья,
которые там разводят, - тогда иное дело, -  ответила старая Лизабетта. - Сад
возделан собственными  руками  знаменитого  доктора Рапачини, о  котором,  я
уверена,  слыхали  даже  в  Неаполе.  Говорят,  что  сок  этих  растений  он
перегоняет  в лекарства,  обладающие  той  же чудодейственной силой,  что  и
амулеты.  Вы  сможете часто  видеть  синьора доктора за  работой  в  саду, а
возможно - и синьору, его дочь, когда она собирает диковинные цветы, которые
там растут.
     Сделав  все возможное, чтобы  придать комнате  пристойный вид,  старуха
удалилась, препоручив молодого человека покровительству всех святых.
     Джованни, не  зная, чем бы заняться, вернулся к окну, выходившему в сад
доктора.  Это был один из тех ботанических  садов,  которые возникли в Падуе
значительно раньше, чем где бы то  ни было в Италии, а  возможно - и во всем
мире. Вероятно, когда-то он служил местом отдыха богатой семьи, ибо в центре
его находился  мраморный  фонтан,  скульптурные украшения  которого, некогда
выполненные с  редким искусством, подверглись столь сильному разрушению, что
в хаосе обломков невозможно  было  установить  его первоначальный вид. Струи
воды, однако,  по-прежнему взлетали к небу, весело переливаясь в ярких лучах
солнца. Их нежное журчание доносилось  до окна комнаты,  и молодому человеку
чудился в нем голос бессмертного духа, который поет свою  бесконечную песнь,
равнодушный  к  свершающимся вокруг  него переменам,  в  то время  как  одно
столетие заключает его в мрамор, а другое превращает эти тленные украшения в
груду обломков.
     Бассейн,  куда   изливалась  вода,   окружали   растения,  нуждавшиеся,
по-видимому,  в обильной  влаге,  чтобы  напоить свои  гигантские листья,  а
иногда  и цветы необыкновенно яркой окраски и пышности. Особенно замечателен
был   куст,  росший  в  мраморной  вазе,  помещенной   посередине  бассейна;
обсыпанный пурпурными цветами, каждый из которых горел и переливался подобно
драгоценному камню, он, казалось,  зайди солнце, один способен  был осветить
весь  сад.  Каждый клочок  земли был покрыт здесь  различными  растениями  и
целебными  травами, и хотя они не были столь прекрасны, как тот куст, все же
видно было, что  и за ними  тщательно ухаживают, как будто все они  обладают
особыми  свойствами,  хорошо известными ученому, лелеявшему их. Одни росли в
вазах, украшенных  старинными  орнаментами,  другие  -  в  простых  глиняных
горшках, третьи, подобно  змеям,  стелились  по земле  или взбирались вверх,
обвивая все, что попадалось  им на пути. Одно из растений, обвившись  вокруг
статуи Вертумна, одело ее в зеленый наряд, так искусно драпированный, что он
мог бы служить моделью для скульптора.
     Чуть  заметное  колебание  зеленой  стены  и доносившийся оттуда  шорох
подсказали  Джованни,  что  в  саду  кто-то  работает.  Вскоре  из-за  стены
показалась фигура человека,  совсем  не похожего  на обычного садовника. Это
был  высокий худощавый мужчина болезненного  вида, в черном одеянии ученого.
Его седые волосы и редкая седая борода говорили о том, что он оставил позади
среднюю  полосу жизни; а отмеченное печатью  ума и долгих  размышлений лицо,
казалось, даже в юные годы неспособно было выражать сердечность и теплоту.
     Ученый   садовник  с  необыкновенным  вниманием   рассматривал   каждый
встречавшийся на его пути куст, словно желая проникнуть в  сокровенные тайны
его природы, понять, почему  один лист имеет такую форму, а другой - иную, а
цветы  отличаются друг от  друга окраской  и  ароматом.  Однако, несмотря на
необыкновенное внимание, проявляемое ученым  к растениям, между ним и ими не
возникало близости. Наоборот, он  старательно избегал прикасаться к ним  или
вдыхать  их  аромат.  Его  осторожность  неприятно  поразила  Джованни,  ибо
незнакомец вел себя так, как будто находился среди  враждебных ему существ -
диких зверей, ядовитых  змей  или  злых  духов, которые,  предоставь  он  им
возможность, причинили  бы ему непоправимое зло. Юноше показалось странной и
отталкивающей  эта  боязливость  в  человеке,  занимающемся  садоводством  -
занятием  простым  и  невинным,  приносящим  радости, подобные  тем, которые
испытывали прародители  рода человеческого  до своего  падения. Уж не был ли
этот сад современным Эдемом, а человек, так остро ощущавший зло в растениях,
выращенных его собственными руками, - современным Адамом?
     Руки   недоверчивого   садовника,  обрывавшего   мертвые   листья   или
подрезавшего чересчур разросшиеся кусты, были защищены  толстыми перчатками.
Но  они не были его единственными доспехами.  Подойдя к великолепному кусту,
ронявшему  пурпурные  цветы  на мрамор  бассейна, незнакомец прикрыл  рот  и
ноздри  подобием  маски,  как  будто  в  этом  прекрасном  растении  таилась
смертельная угроза. И все же, найдя свою задачу слишком опасной, он отпрянул
от  куста, снял  маску  и  голосом  громким,  но дрожащим, как  у  человека,
пораженного скрытым недугом, позвал: "Беатриче, Беатриче!"
     - Я  здесь,  отец, что  вам  угодно? -  ответил молодой  голос  из окна
противоположного дома. Джованни  и сам не понимал, почему звуки этого голоса
вызвали  в  нем  представление о  тропических  закатах, о темно-малиновых  и
пурпурных оттенках цветов, о тяжелых пряных ароматах.
     - Вы в саду?
     - Да, Беатриче, - отвечал садовник, - и мне нужна твоя помощь.
     Вслед  за  тем  в  украшенном  скульптурами  портале показалась  фигура
молодой девушки  в  одежде, не уступающей в великолепии самому роскошному из
цветов сада, прекрасной как  день, с  таким ярким и  вместе нежным румянцем,
что  еще одна  капля его,  и  он  бы  показался чрезмерным. Вся  она  дышала
здоровьем, энергией и радостью жизни. Но, верно,  пока Джованни рассматривал
сад,  им овладела болезненная  подозрительность,  ибо прелестная  незнакомка
показалась ему сестрой этих растений, еще  одним цветком этого  сада, только
принявшим  человеческий  облик,  таким  же  прекрасным  -  нет,  даже  более
прекрасным, чем самый роскошный из них, но цветком, приблизиться к  которому
можно  было лишь с маской на лице, а прикоснуться  - лишь рукой в  перчатке.
Молодой  человек заметил, что, проходя  по саду, Беатриче вдыхала аромат тех
самых растений, прикосновения которых ее отец так старательно избегал.
     -  Посмотри, Беатриче, - сказал ученый, - как много ухода требует самое
драгоценное наше сокровище. А  между тем  я  так слаб, что если  неосторожно
приближусь к нему, могу  поплатиться  жизнью. Боюсь, что  впредь  оно должно
быть полностью представлено твоему попечению.
     - Я  с радостью возьму это на себя, - воскликнула молодая девушка своим
грудным  голосом,  наклоняясь  к  великолепному  растению,  как будто  желая
заключить  его в  свои объятия. -  Да, моя  сестра,  мое  сокровище,  теперь
Беатриче будет лелеять и охранять тебя, а ты наградишь ее своими поцелуями и
ароматным дыханием, которое для нее подобно жизни.
     Затем с такою же нежностью в  движениях, какая звучала в ее словах, она
занялась растением.  Наблюдавший эту сцену  Джованни протирал  глаза,  не  в
состоянии решить, девушка ли ухаживала за цветами или старшая сестра любовно
склонялась  над младшей.  Но внезапно  сцена  оборвалась. Окончил  ли доктор
Рапачини  свою   работу  в  саду  или   его  внимательный  взгляд  обнаружил
незнакомого юношу,  но он, взяв дочь за  руку,  удалился.  Надвигалась ночь.
Растения издавали удушающий аромат, который поднимался к  тому окну, где жил
юноша.  Закрыв  его,  Джованни  опустился  на  ложе  и  всю  ночь  грезил  о
великолепном цветке и прекрасной  девушке. В его грезах цветок  и девушка то
сливались в единое целое, то становились отличными друг от друга существами,
одинаково таящими в себе опасность.
     Утренний свет обладает способностью исправлять ошибочные представления,
которые  поселились  в  нашей  фантазии,  и  даже  неверные  суждения  наши,
возникшие под влиянием сгущающихся сумерек, ночной тени или менее здорового,
чем  солнечное, сияния луны. Проснувшись  на другое утро,  Джованни поспешил
прежде всего  распахнуть  окно и  взглянуть  на сад, представлявшийся  таким
таинственным в его  сновидениях. Он был  несколько удивлен и даже смущен при
виде  обыкновенного  сада,  освещенного  утренними  лучами  солнца,  которые
золотили росинки  на листьях и лепестках и придавали особое очарование  всем
редкостным цветам,  -  но во  всем  этом не было ничего, что бы выходило  за
пределы  обыденных  явлений. Молодой человек обрадовался тому,  что, живя  в
самом  центре одетого в камень  города, он  вместе с  тем имеет  возможность
любоваться  клочком  земли с такой  пышной и ласкающей глаз растительностью.
"Этот сад, - сказал он самому себе, - даст мне возможность сохранить общение
с  природой".  Впрочем, в  саду  не  было видно  ни  истощенного  раздумьями
болезненного доктора Джакомо Рапачини, ни его  прекрасной дочери, и Джованни
не мог определить, была ли та таинственность, которая окружала эти существа,
свойством их собственной натуры или плодом  его разыгравшегося  воображения.
По  зрелом  размышлении он решил, что в них  не  было ничего  необычного или
сверхъестественного.
     Днем он отправился засвидетельствовать  свое  почтение  синьору  Пьетро
Бальони, профессору медицины в  Падуанском университете, известному ученому,
к  которому  имел  рекомендательное  письмо.  Профессор  оказался  человеком
преклонного возраста,  обладавшим общительным и даже  веселым характером. Он
пригласил молодого человека к обеду, за которым показал себя весьма приятным
собеседником,  очаровав  Джованни непринужденностью  и  легкостью разговора,
особенно  оживившегося  после  бутылки-другой  тосканского  вина.  Джованни,
полагая, что ученые, живущие в одном городе, должны хорошо знать друг друга,
воспользовался удобной минутой, чтобы упомянуть  о  докторе Рапачини. Однако
профессор  ответил  ему  без  той сердечности,  которой  можно  было от него
ожидать.
     - Не подобает  служителю божественного искусства  медицины,  -  ответил
профессор  Пьетро Бальони  на вопрос Джованни, -  отказывать  в  заслуженной
похвале такому  выдающемуся ученому, как доктор Рапачини,  но вместе с тем я
бы погрешил против своей  совести, если бы позволил столь  достойному юноше,
как вы,  синьор Джованни,  сыну моего старинного друга, проникнуться ложными
представлениями о человеке, который, может случиться, будет держать в  своих
руках вашу жизнь и смерть. Действительно,  наш высокочтимый доктор Рапачини,
за исключением, пожалуй, одного только человека, обладает большей ученостью,
чем  все  профессора нашего факультета в Падуе или  даже во всей Италии.  Но
характер его деятельности вызывает серьезные возражения.
     - Какие же? - спросил молодой человек.
     - Уж не страдает ли мой друг Джованни каким-либо телесным или сердечным
недугом, что проявляет такое любопытство по  отношению к врачам? -  спросил,
улыбаясь,  профессор.  -  Что касается  Рапачини, то утверждают, и я, хорошо
знающий этого человека, отвечаю за справедливость этого утверждения, что для
него  наука  важнее всего  человечества. Пациенты  интересуют  его лишь  как
объекты  для  все   новых  и  новых  опытов.   Он  не  колеблясь  пожертвует
человеческой  жизнью, включая свою собственную и жизнь  самого дорогого  ему
существа,  ради  того,  чтобы  прибавить  еще  хоть  одну  крупицу  к  груде
приобретенных ранее знаний.
     -  Поистине,  он страшный человек!  -  воскликнул  Джованни,  припомнив
холодное,   испытующее  выражение   лица  Рапачини.  -  А   вместе   с  тем,
достопочтенный профессор, не свидетельствует ли все это о  благородстве  его
души? Многие ли способны на такую возвышенную любовь к науке?
     - Избави  нас боже от них! - ответил профессор несколько раздраженно. -
По крайней мере до тех пор, пока они не станут придерживаться более  здравых
взглядов  на  искусство исцеления, чем  те,  которым следует  Рапачини.  Его
теория состоит в том,  что  все лечебные свойства заключены  в  субстанциях,
которые мы  именуем растительными  ядами.  Именно  их он и выращивает своими
собственными руками и,  как говорят, вывел  новые виды  ядов,  во много  раз
опаснее тех, которыми природа и без помощи этого ученого  мужа так досаждает
человечеству. Нельзя  отрицать,  однако, что синьор  доктор  приносит своими
смертоносными  ядами  значительно  меньше  вреда,  чем  можно было  от  него
ожидать.  Были  случаи,  когда  он  совершил,  или  казалось, что  совершил,
чудесные исцеления. Но мое личное  мнение, синьор  Джованни,  состоит в том,
что  не следует приписывать его заслугам то, что  вероятнее  всего было лишь
делом случая. Что же  касается неудач, то они должны быть поставлены  ему  в
вину, ибо, безусловно, являются результатом его собственных действий.
     Молодой  человек  принял  бы  слова Пьетро  Бальони  с  некоторой долей
скептицизма,  знай  он,  что между  ним  и  доктором  Рапачини  существовало
многолетнее  соперничество  на  научном  поприще,  причем, как все  считали,
преимущество   было   на   стороне  последнего.   Желающих   лично   в  этом
удостовериться  мы отсылаем к старопечатным  трактатам обоих ученых,  до сих
пор   хранящимся   в   библиотеке    медицинского   факультета   Падуанского
университета.
     - Мне  трудно судить, глубокоуважаемый профессор, -  промолвил Джованни
спустя несколько  минут, в  течение которых он  размышлял  об  услы