ерила  свежевыкрашены, но чем
выше, тем они выглядят более запущенными. Не один  губернатор прежних лет, в
высоких военных сапогах или шаркая мягкими туфлями  подагрика, поднимался по
этим  пологим ступеням  на  башню,  откуда так хорошо  можно  было  обозреть
столицу  штата   и  все  ее   окрестности.   Башня  эта  представляет  собой
восьмигранник  с несколькими  окнами и дверью,  выходящей  на крышу. Отсюда,
быть  может,  говорил  я себе,  Гэйдж наблюдал действия  своих войск в  день
злополучной победы  при Банкер-хилле (если только одна из вершин тригорья не
мешала ему), а Хоу следил за приближением армии  Вашингтона, шедшей на осаду
Бостона; впрочем, теперь перспективу со всех сторон загораживают выстроенные
за это  время  дома,  и  единственное,  что еще видно из  окон  башни, - это
колокольня Старой Южной церкви, до которой, кажется, рукой подать. Спускаясь
сверху, я задержался, чтобы  полюбоваться внушительными дубовыми стропилами,
куда более массивными, чем те, на которых покоятся  крыши современных домов;
они  напоминают костяк  какого-то гигантского  допотопного животного. Кладка
стен, возведенных из привозного  голландского кирпича, и все балки сохраняют
свою прочность  и поныне, но  полы прогнили  и внутренняя  отделка настолько
разрушилась, что возникла мысль выпотрошить все здание и  построить в старых
стенах совершенно новый дом. К  числу  прочих неудобств, о  которых упоминал
мой  проводник, относилось  то обстоятельство, что  при  каждом неосторожном
шаге  или движении в верхнем этаже  на головы  обитателей нижнего сыпалась с
потолка пыль веков.
     Через широкую стеклянную дверь мы вышли на балкон,  с  которого некогда
представители королевской  власти показывались, должно быть, верноподданному
населению, благосклонно  кивая головой,  когда  народ бросал  вверх  шляпы и
кричал "ура". В те дни фасад Губернаторского дома выходил прямо на  улицу, и
все пространство, занятое теперь торговыми помещениями, равно как и нынешний
двор  перед  гостиницей,  обнесено  было  кованой  чугунной оградой,  внутри
которой  зеленел  газон  и  росли  тенистые  деревья.  Но  теперь  старинный
аристократический особняк  прячет свое увядшее  лицо  за спиной современного
дома-выскочки; я заприметил в окнах этого  дома хорошеньких  швеек, которые,
сочетая  работу  со  смехом  и  болтовней,  то  и  дело  без всякой  робости
поглядывали  на  балкон, где мы стояли.  Спустившись вниз, мы снова  вошли в
бар,  и  я  увидел,  что  пожилой джентльмен,  упомянутый  выше, -  тот, чье
причмокиванье  так  красноречиво  свидетельствовало  о достоинствах  винного
погреба мистера Уэйта,  - все  еще  сидит,  развалясь, в  своем  кресле. Как
видно,  он тут был если не  постояльцем, то  по крайней  мере  завсегдатаем,
одним  из тех, кто пользуется  у хозяина кредитом, за кем закреплено обычаем
место у открытого окна летом и у камина - зимою. Предположив  в нем человека
общительного,  я  обратился  к нему с замечанием, рассчитанным  на то, чтобы
побудить  его  пуститься  в  воспоминания  о  старине,  если  ему  есть  что
вспомнить; и,  к  моему удовольствию, оказалось,  что почтенный джентльмен в
самом деле  знает  немало  любопытных  историй, связанных  с  Губернаторским
домом, - историй, в которых переплелись  быль и легенда. Из всего, что я  от
него   услышал,   меня  особенно  заинтересовало  содержание  нижеследующего
рассказа.  По  словам моего  собеседника, рассказ  этот  дошел  до  него  от
человека,  отец  которого  сам  был  очевидцем   событий.   Едва  ли   можно
сомневаться, что с течением времени  и с каждым новым  пересказом к истинной
сути  дела  прибавлялось  кое-что  новое,  а  потому,  не будучи  убежден  в
достоверной точности  слышанного,  я не  счел  зазорным  внести  и  от  себя
кое-какие изменения на пользу и к удовольствию моих читателей.
     Уже  в   последние   дни  осады  Бостона  на  одном   из  празднеств  в
Губернаторском  доме случилось странное  происшествие,  которому  так  и  не
удалось  подыскать  разумное  объяснение. Офицеры британской  армии и  те из
окрестных помещиков,  которые остались  верны  короне и  теперь собрались  в
Бостоне, были приглашены на бал-маскарад - чем грозней становилась опасность
и  чем   безнадежней  казалось  положение  осажденного  города,  тем  больше
заботился сэр Уильям Хоу о том,  чтобы прятать уныние и тревогу  под личиной
показного  веселья.  И  никогда еще,  если  верить  старейшим  из  тех,  кто
составлял  избранный круг местного общества,  стены Губернаторского  дома не
видели  столь  пышного  и  нарядного  зрелища, как  в  этот вечер.  По  ярко
освещенным  залам двигались фигуры, которые словно бы сошли с потемневших от
времени  полотен старинной  портретной  галереи,  или  спорхнули с волшебных
страниц рыцарского романа, или,  наконец, не переменив костюма, явились сюда
прямо  с  подмостков какого-нибудь  лондонского театра.  Закованные в  сталь
рыцари   Вильгельма  Завоевателя,   бородатые   елизаветинские  вельможи   и
придворные дамы той  же поры в высоких гофрированных воротниках сталкивались
в толпе  с  комедийными  персонажами,  такими, как  шут  в  пестром наряде и
колпаке  с  бубенчиками, Фальстаф,  почти  такой  же  уморительный,  как его
прототип, или Дон-Кихот с шестом вместо копья и с крышкой от кастрюли вместо
щита.
     Но наибольшее веселье царило вокруг одной группы  мужчин  в  нелепейшем
военном  обмундировании,  словно  составленном  из  обносков,  купленных  на
толкучем рынке или подобранных где-нибудь на  свалке, куда выбрасывали  свое
тряпье   и  французские  и   английские  солдаты.   Отдельные  части   этого
обмундирования,  должно  быть, помнили еще осаду Луисберга, а  все  наименее
старомодное по покрою относилось ко временам победы генерала Вулфа и, верно,
тогда же было обращено в лохмотья вражескими пулями, саблями и штыками. Один
из этих доблестных воинов,  худой, нескладный верзила,  размахивавший ржавой
саблей невероятной длины, должен  был изображать не кого иного, как генерала
Джорджа   Вашингтона;  прочие  такие   же  чучела  разыгрывали  роли  других
полководцев американской армии: Гейтса, Ли, Путнэма, Скайлера, Уорда и Хита.
Между мятежными  генералами и главнокомандующим  английском  армией  тут  же
состоялись  переговоры  в  ироикомическом   духе,  вызвавшие  дружный  хохот
присутствующих, причем громче всех смеялись местные лоялисты.
     Только один из гостей, державшийся  в стороне, смотрел на эти кривлянья
сурово и в то же время презрительно,  сдвинув  брови и горько усмехаясь. Это
был человек преклонных  лет, некогда занимавший в колониях высокое положение
и  пользовавшийся  доброй  славой,  а  в  молодости отличавшийся  и  боевыми
подвигами. Многие удивлялись тому, что  полковник Джолиф,  убежденный  виг -
хоть годы и не позволяли ему теперь принимать деятельное участие в борьбе, -
остался  в  Бостоне  во время осады, и в  особенности  тому, что  он открыто
показывается в  резиденции сэра  Уильяма Хоу. Но как бы то ни было, он  туда
пришел вместе с хорошенькой внучкой, повисшей у него на руке, и средь общего
шума  и  ликования  его  суровая старческая фигура казалась  наиболее  точно
выдержанным  образом  этого  маскарада,  настолько  полно  она  олицетворяла
подлинный  дух  его   родины.  Некоторые  из  гостей  утверждали,  будто  от
пуританской угрюмости полковника  Джолифа на все кругом ложится черная тень,
но  это ничуть не мешало  общему веселью,  становившемуся  все более бурным,
подобно тому как светильня - зловещее сравнение! - вспыхивает все ярче перед
тем как догореть.
     Спустя  полчаса   после  того,  как  на  Старой  Южной  церкви  пробило
одиннадцать, среди гостей распространился слух о  том,  что готовится  новое
представление или  зрелище,  которое  послужит  достойным  завершением этого
блистательного праздника.
     - Какую  еще  забаву вы для нас приберегли, ваше  превосходительство? -
спросил   преподобный  Мэдер  Байлз,  чье  пресвитерианское  благочестие  не
помешало ему  присутствовать на празднике. - Право, сэр, я и так  уж смеялся
больше, чем приличествует моему сану,  слушая  бесподобные речи, которыми вы
обмениваетесь с этим мятежным генералом в  отрепьях. Еще  один такой приступ
веселья, и мне придется снять с себя знаки духовного звания.
     - Отнюдь нет, мой добрый доктор Байлз, - отвечал сэр Уильям Хоу. - Если
б  веселый  нрав  считался  пороком,  не  бывать  бы  вам  никогда  доктором
богословия. Что же до  нового развлечения, которое нам будто бы предстоит, я
о нем знаю не больше вас, если  не меньше. В самом деле, доктор, уж не вы ли
подбили своих чопорных земляков разыграть перед нами какую-то  занимательную
маскарадную сцену?
     - Быть может, - не  без лукавства вставила  внучки полковника  Джолифа,
задетая за живое  всеми  этими на  смешками по адресу  Новой  Англии, - быть
может, мы увидим шествие аллегорических фигур: Победу с трофеями Лексингтона
и  Банкер-хилла;  Изобилие   с  переполненным  рогом  -  символ  избытка   и
благополучия, царящего ныне в  нашем городе; Славу с венком, предназначенным
украсить чело вашего превосходительства.
     Сэр  Уильям любезно  улыбнулся этим  словам,  на  которые,  несомненно,
ответил  бы  самым грозным взглядом, если  бы  над губами, произнесшими  их,
чернели  усы. Впрочем,  в это  мгновение произошло нечто,  избавившее его от
необходимости отпарировать насмешку.  Снаружи вдруг  раздались звуки музыки,
словно  целый военный оркестр  расположился на улице под окнами; однако  то,
что он играл, не было  ни веселым, ни праздничным и нисколько не подходило к
случаю,  а  скорее  напоминало  медленный  траурный  марш. Барабаны  звучали
приглушенно,  а  трубы,  казалось, изливали протяжную  жалобу, которая сразу
заставила умолкнуть шумное  веселье  собравшихся, одним внушая  изумление, а
другим  -  ужас.  Многие  подумали,  что,  верно,  это  хоронят какую-нибудь
выдающуюся  личность и погребальная процессия  остановилась перед  замком, а
может быть, в зал  вот-вот внесут обитый бархатом и пышно разукрашенный гроб
с  телом усопшего.  Сэр Уильям  Хоу  с минуту  прислушивался, затем  строгим
голосом подозвал  к  себе капельмейстера  оркестра, который в  течение всего
вечера  оживлял  праздник  легкой  и  радостной  музыкой.  Капельмейстер был
тамбур-мажором одного из английских полков.
     -  Дайтон,  - обратился к  нему генерал, - что еще  за шутки? Прикажите
своим людям прекратить эту похоронную музыку, иначе,  клянусь  честью, они у
меня и впрямь загрустят! Немедленно прекратить - слышите!
     - Помилуйте, ваше превосходительство, - ответил тамбур-мажор, становясь
из румяного мертвенно-бледным, - я тут ни при  чем! Все мои музыканты здесь,
со мной, да и  вряд ли среди них  найдется хотя бы один, кто мог бы  сыграть
этот  марш  без  нот. Я  слышал  его  всего  один раз  - во время погребения
покойного короля, его величества Георга Второго.
     - Понятно, понятно! - сказал сэр Уильям  Хоу, к  которому вернулось его
привычное  хладнокровие.  - Это,  верно, вступление  к какой-то  маскарадной
затее. Не будем вмешиваться.
     Тут в парадном  зале вдруг обнаружилась новая  фигура,  хотя откуда она
появилась, этого  не мог бы сказать никто из  участников пестрого маскарада,
заполнивших комнаты. Это был мужчина,  одетый в старомодный костюм из черной
шерстяной  материи и всем своим видом напоминавший  мажордома или дворецкого
какого-нибудь  английского  вельможи  или  богатого помещика.  Не говоря  ни
слова, он  проследовал к  наружным  дверям  и, распахнув  их  настежь, встал
сбоку,  лицом  к парадной  лестнице,  словно  ожидая выхода  какой-то важной
особы. Тотчас же музыка на  улице зазвучала еще громче, протяжным, горестным
призывом. Взоры сэра Уильяма Хоу  и его гостей обратились к лестнице, и  вот
на верхней ее  площадке показались несколько фигур, направлявшихся к выходу.
Впереди шел человек с  суровым, мрачным  лицом,  в шляпе с  высокой  тульей,
надетой поверх черной ермолки, в темном плаще и  ботфортах, доходивших почти
до бедер. В правой руке у него была шпага, в левой - Библия; кроме  того, он
локтем прижимал к себе  свернутое знамя, все продырявленное и в лохмотьях, в
котором,  однако, можно  было узнать  знамя Англии. За ним следовал  другой,
обличья не столь строгого, хоть и исполненный достоинства, в черном атласном
камзоле,   штанах  в  обтяжку  и   в  мантии   тисненого,  бархата;  широкий
гофрированный  воротник подпирал его  бороду, в  руке он  держал скатанный в
трубку манускрипт. Третьим был молодой человек, сразу приковывавший внимание
своей  характерной наружностью  и  манерами; у него был лоб  мыслителя, а  в
сосредоточенном  взгляде  вспыхивал  порой  восторженный огонь;  как  и  его
спутники,  он  был  одет в платье старинного покроя,  а на воротнике у  него
виднелось кровавое пятно. За этими тремя шли еще трое или четверо, все, судя
по их  осанке, - люди, облеченные властью  и высокопоставленные, державшиеся
так,  как если  бы они привыкли  к любопытству толпы. Зрители, теснившиеся в
дверях  парадного  зала,  решили,  что  все эти лица спускались вниз,  чтобы
примкнуть  к  таинственному  погребальному  кортежу,  остановившемуся  перед
замком; этому,  однако, противоречило  выражение  торжества,  с которым  они
взмахивали руками, перед тем как переступить порог и скрыться из виду.
     - Что означает эта дьявольщина? - пробормотал сэр Уильям Хоу, обращаясь
к  джентльмену, стоявшему рядом.  - Шествие цареубийц,  осудивших  на  казнь
короля-мученика Карла?
     - Это, - отозвался полковник Джолиф, едва  ли  не в  первый раз за весь
вечер  нарушая   молчание,  -  это,  если  я  правильно  понял,  пуританские
губернаторы Массачусетса, правители старой демократической общины - Эндикотт
со знаменем, с которого он сорвал эмблему подчинения, и Уинтроп, и сэр Генри
Вейн, а также Дадли, Хейнс, Беллингем и Леверетт.
     - А почему у этого молодого  человека  на  воротнике кровь? -  спросила
мисс Джолиф.
     -  Потому, - ответил  ей дед, -  что в свое время  эта голова, одна  из
мудрейших в Англии, легла на плаху за идею свободы.
     - Ваше превосходительство, не прикажете  ли вызвать стражу?  -  шепотом
спросил  лорд  Перси,  подошедший вместе  с  другими  английскими  офицерами
поближе к генералу. - Как знать? Может  быть, под этим маскарадом скрывается
мятежный заговор.
     - Пустое! Нам нечего  бояться, - беспечно возразил  сэр Уильям Хоу. - В
самом  худшем случае это не более  чем  дерзкая шутка, и довольно  плоская к
тому же. Но будь она даже образцом язвительности и остроумия, самое разумное
для нас - ответить на нее смехом. Но смотрите! Вон еще идут!
     Новая  группа  фигур  спускалась с  лестницы. Ее  возглавлял  почтенный
седобородый патриарх, посохом нащупывающий путь. За ним, вытянув вперед руку
в  железной  перчатке,  словно  желая схватить старца  за  плечо,  торопился
высокий  воин в  шлеме, украшенном перьями, в блестящем панцире и  с длинной
шпагой,  громыхавшей  по  ступеням.  Следующим  был тучный человек в богатой
одежде придворного  вельможи,  но отнюдь не  с вельможной  повадкой; шел  он
вразвалку, как  ходят  моряки, а ненароком  споткнувшись на лестнице,  сразу
рассвирепел   и    довольно    явственно   выбранился.    Шествие    замыкал
аристократического вида джентльмен в завитом парике, каких можно  увидеть на
портретах  времен  королевы  Анны или даже более ранней  эпохи; на груди его
кафтана была вышита звезда. По дороге он беспрестанно отвешивал изысканные и
льстивые  поклоны  во  все  стороны,  но,  дойдя  до  двери,  в  отличие  от
губернаторов-пуритан, заломил руки в жесте отчаяния.
     - Дорогой доктор Байлз, прошу вас взять на себя роль греческого хора, -
сказал сэр Уильям Хоу. - Кто эти особы?
     - Увы, ваше превосходительство, они, видимо, принадлежат к более ранним
поколениям, чем мое, - ответил  священник. - Но вот  наш друг полковник, без
сомнения, был с ними на дружеской ноге.
     - Нет,  я никого из них не  видал при жизни, - сказал полковник  Джолиф
серьезным тоном, - хотя мне довелось беседовать лично со многими правителями
этой страны, и  я  надеюсь  приветствовать своим стариковским благословением
еще одного, прежде чем сойду  в могилу.  Но  вы спрашиваете об  этих  лицах.
Почтенный    старец,   как   я    полагаю,   -   Брэдстрит,   последний   из
губернаторов-пуритан, правивший  здесь,  когда ему  было  девяносто  лет или
около того. За  ним идет сэр Эдмунд Эндрос,  жестокий тиран - любой школьник
Новой Англии  вам это  скажет;  именно потому  он и  был свергнут  народом с
высокого места, которое занимал, и заточен в темницу. Следующий - сэр Уильям
Фиппс,   пастух,  бочар,   шкипер  и  затем  губернатор.   Побольше  бы  его
соотечественников, выйдя  из  таких же  низов,  достигло таких  же высот! И,
наконец, последним мы видели любезного графа Белламонта, который правил нами
при короле Вильгельме.
     - Но что вообще все это означает? - спросил лорд Перси.
     -  Будь  я мятежницей,  -  вполголоса  заметила  мисс  Джолиф,  - я бы,
пожалуй, вообразила, что тени всех прежних губернаторов призваны сюда, чтобы
составить траурный кортеж при погребении королевской власти в Новой Англии.
     Меж  тем на площадке лестницы показалось еще несколько фигур.  У  того,
кто  шел  впереди, было настороженное,  тревожное,  какое-то лисье выражение
лица;  но,  несмотря  на  надменную   осанку   -  следствие  как  природного
честолюбия, так и долгого пребывания на высоких  должностях - чувствовалось,
что это человек, способный раболепствовать перед  теми,  кто сильнее его. За
ним,  чуть поодаль, следовал офицер в расшитом пурпурном мундире  старинного
покроя, какой, вероятно,  носил еще герцог Марлборо. По румяной  окраске его
носа и огоньку в  глазах можно было распознать  в  нем  большого охотника до
чаши  с  вином  и веселой компании,  однако  сейчас он, видимо,  был  чем-то
встревожен и то и дело  поглядывал  по  сторонам,  словно  опасаясь какой-то
тайной  напасти. Третьим  шел тучный человек  в одежде из  ворсистого сукна,
подбитого  шелковым бархатом, с толстым фолиантом под мышкой;  в  глазах его
светился ум, проницательный и насмешливый,  но видно было, что он доведен до
полного  изнеможения какими-то  неотступными  и  мучительными  заботами.  Он
прошел вниз  торопливым  шагом, а  за ним появился новый персонаж, осанистый
джентльмен  в  платье из  пурпурного  бархата,  богато  украшенном вышивкой;
поступь его  можно  было бы назвать величественной. если бы не подагрические
боли, из-за  которых  при каждом  шаге  гримаса  искажала  его  лицо и  тело
передергивала судорога. Когда доктор Байлз увидел эту фигуру на лестнице, он
весь затрясся, точно  в лихорадке,  но  продолжал смотреть на подагрического
джентльмена, пока  тот  не  достиг порога и  с  жестом,  выражавшим злобу  и
отчаяние, не исчез в темноте улицы, куда звала его траурная музыка.
     -  Губернатор Белчер,  мой  покойный  покровитель,  в  подлинном  своем
обличье! - прохрипел доктор Байлз. - Какая ужасная, кощунственная комедия!
     - А по-моему, просто  скучная и глупая, -  с  подчеркнутым  равнодушием
возразил сэр Уильям Хоу. - Но кто же были остальные трое?
     - Губернатор Дадли, хитроумный  политик, которого собственное коварство
однажды довело до тюрьмы, - ответил ему  полковник Джолиф. - Губернатор Шют,
прежде командовавший  полком  в войсках  герцога Марлборо;  он  вынужден был
бежать отсюда из страха перед народом.  И губернатор Бернет, ученый  муж; он
не  выдержал  напряжения  своей  законодательской  деятельности и смертельно
заболел.
     - Невеселая же у них  была жизнь, у всех  этих королевских губернаторов
Массачусетса, - заметила  мисс Джолиф. -  Но что это? Отчего  вдруг  меркнет
свет?
     И  в  самом  деле,  большой  фонарь,  освещавший  лестницу, теперь едва
мерцал, так что новые фигуры, торопливо спускавшиеся по ступенькам, казались
ско