пожалуй,  к
лучшему, но сходство осталось прежним. Выражение стало более оживленным, чем
вчера,  словно  блеск глаз отражает  какую-то  яркую  мысль, которая вот-вот
сорвется с  губ. Да,  теперь,  когда я уловил  взгляд, он кажется мне весьма
решительным.
     Пока  он  рассматривал  портрет,  Элинор  обернулась к  художнику.  Она
глядела на него  печально и  с тревогой и читала  в  его глазах сочувствие и
сострадание, о причинах которых могла только смутно догадываться.
     - Это выражение... - прошептала она с трепетом. - Откуда оно?
     -  Сударыня, на  этих портретах  я  изобразил  то, что  вижу, - грустно
молвил художник и,  взяв ее за руку, отвел в  сторону.  - Взгляд  художника,
истинного   художника,  должен   проникать  внутрь  человека.  В  том-то   и
заключается  его дар, предмет его величайшей  гордости, но зачастую и весьма
для  него тягостный,  что  он умеет  заглянуть в тайники  души и,  повинуясь
какой-то  необъяснимой  силе,  перенести  на   холст  их  мрак  или  сияние,
запечатлевая в мгновенном выражении мысли и чувства  долгих лет. Если  бы  я
мог убедить себя, что на этот раз заблуждаюсь!
     Они подошли к столу, где  в  беспорядке лежали наброски гипсовых голов,
рук,  не менее выразительных,  чем некоторые лица; зарисовки часовен, увитых
плющом; хижин, крытых соломой; старых, сраженных молнией деревьев;  одеяний,
свойственных далеким восточным странам или  древним эпохам,  и прочих плодов
причудливой фантазии  художника. Перебирая их  с кажущейся небрежностью,  он
поднял один карандашный набросок, на котором были изображены две фигуры.
     - Если я ошибаюсь, - продолжал  он,  - если  вы не видите, что на вашем
портрете отразилась ваша душа, если у вас  нет тайной причины опасаться, что
и второй портрет  говорит правду,  то еще не  поздно все  изменить. Я мог бы
переделать и этот рисунок. Но разве это повлияет на события?
     И он  показал  ей набросок. Дрожь пробежала по телу Элинор, она едва не
вскрикнула,  но сдержалась,  привыкнув владеть  собой,  как все, кому  часто
приходится таить в душе подозрения и страх. Оглянувшись, она обнаружила, что
Уолтер подошел к ним и мог увидеть рисунок, но не поняла, заметил ли он его.
     - Мы не хотим ничего менять в этих портретах, - сказала она поспешно. -
Если мой портрет  выглядит печальным,  то тем веселее буду  казаться рядом с
ним я.
     -  Ну  что  ж,  - поклонился художник,  - пусть ваши  горести  окажутся
воображаемыми и  печалиться о них будет лишь этот портрет!  А радости  пусть
будут столь яркими и  глубокими,  что запечатлеются на этом прелестном  лице
наперекор моему искусству.
     После  свадьбы  Уолтера  и  Элинор  портреты стали лучшим украшением их
дома. Разделенные только узкой  панелью, они  висели  рядом и, казалось,  не
сводили друг с друга глаз, хотя в то  же время  неизменно провожали взглядом
каждого,  кто  смотрел  на  них.  Люди,  много  поездившие на  своем  веку и
утверждавшие,  что знают толк в таких вещах,  относили их  к числу  наиболее
совершенных  образцов  портретного искусства, тогда как неискушенные зрители
сличали  их  черту  за  чертой  с  оригиналами  и  приходили  в  восторг  от
удивительного сходства. Но самое сильное впечатление портреты производили не
на знатоков и  не на обычных зрителей,  а на людей,  по самой природе  своей
наделенных душевной чуткостью. Эти последние могли сначала скользнуть по ним
беглым  взглядом, но затем  в  них пробуждался интерес, и они снова  и снова
возвращались  к  портретам  и изучали  изображения, словно листы  загадочной
книги.  Прежде  всего привлекал их  внимание  портрет Уолтера. В  отсутствие
супругов они обсуждали иногда, какое выражение художник намеревался  придать
его лицу,  и все соглашались  на том, что оно  исполнено глубокого значения,
хотя  толковали его различно. Портрет  Элинор вызвал меньше споров.  Правда,
они каждый по-своему объясняли  природу печали, омрачавшей лицо на портрете,
и по-разному оценивали ее глубину,  но ни у кого не  возникало сомнений, что
это  именно  печаль и  что  она совершенно  чужда жизнерадостному  нраву  их
хозяйки.  А  один  человек,  наделенный  воображением,   после  пристального
изучения  картин объявил, что оба портрета  следует  считать  частью  одного
замысла и что скорбное выражение Элинор чем-то связано с более взволнованным
или, как  он выразился, с искаженным  бурной страстью лицом Уолтера.  И хотя
сам он дотоле никогда не занимался рисованием, он даже принялся за набросок,
стараясь объединить обе  фигуры такой ситуацией, которая  соответствовала бы
выражению их лиц.
     Вскоре друзья Элинор стали поговаривать о том, что день ото дня лицо ее
начинает заволакиваться  какой-то задумчивостью и угрожает сделаться слишком
похожим на ее печальный портрет. В лице же Уолтера не только не было заметно
того оживления,  которым художник наделил  его на  полотне,  а напротив,  он
становился все  более сдержанным и подавленным, и если в душе его и бушевали
страсти,  внешне он ничем  не выдавал  этого.  Через некоторое время  Элинор
заявила, что портреты могут потускнеть от  пыли или выцвести  от  солнца,  и
закрыла  их роскошным занавесом  из пурпурного  шелка,  расшитым  цветами  и
отделанным  тяжелой золотой бахромой. Этого оказалось  достаточно. Друзья ее
поняли,  что тяжелый занавес уже нельзя откидывать от портретов,  а  о самих
портретах больше не следует упоминать в присутствии хозяйки дома.
     Время шло,  и вот художник снова  вернулся в их  город. Он  побывал  на
далеком севере Америки, и ему удалось увидеть серебристый каскад Хрустальных
гор и  обозреть с самой высокой вершины Новой Англии плывущие внизу облака и
бескрайние  леса. Но  он  не  дерзнул осквернить этот  пейзаж, изобразив его
средствами своего  искусства. Лежа  в каноэ,  он уплывал на  самую  середину
озера Георга, и в  душе его, словно в зеркале, отражались красота  и величие
окружающей природы, которая постепенно вытеснила из его  сердца воспоминания
о картинах Ватикана.  Он отправился с индейцами-охотниками к Ниагаре и там в
отчаянии  швырнул свою беспомощную кисть в  пропасть, поняв,  что нарисовать
этот чудесный водопад так же невозможно, как нельзя изобразить на бумаге рев
низвергающейся воды. Правда, его редко охватывало желание передавать картины
живой  природы,   потому  что  она  интересовала  его  скорее  как  фон  для
изображения  фигур и лиц,  отмеченных мыслью, страстями  или  страданием.  А
такого рода набросков он скопил  за  время своих скитаний великое множество.
Гордое достоинство индейских вождей, смуглая красота  индианок, мирная жизнь
вигвамов, тайные вылазки, битва под  угрюмыми соснами,  гарнизон пограничной
крепости,  диковинная  фигура  старика  француза,  воспитанного  при  дворе,
обветренного и поседевшего  в этих суровых краях, - вот сюжеты  нарисованных
им  портретов  и картин.  Упоение опасностью, взрывы  необузданных страстей,
борьба неистовых  сил, любовь, ненависть, скорбь, исступление - словом, весь
потрепанный  арсенал чувств нашей  древней земли - представился ему  в новом
свете. В его папках хранились иллюстрации к книге его памяти, и силою своего
гения он должен был преобразить их в высокие создания искусства и вдохнуть в
них  бессмертие.  Он  ощущал,  что та глубокая  мудрость, которую  он всегда
стремился постичь в живописи, теперь найдена.
     Но всюду - среди ласковой и  угрюмой природы, в грозных чащах леса и  в
убаюкивающем   покое  рощ  за  ним  неотступно  следовали  два  образа,  два
призрачных  спутника.   Как  все  люди,   захваченные  одним  всепоглощающим
стремлением, художник  стоял  в  стороне  от  обычных  людей.  Для  него  не
существовало иных  надежд,  иных  радостей, кроме  тех, что были  в конечном
счете  связаны с  его искусством. И хотя он  отличался мягким  обхождением и
искренностью  в намерениях и поступках, добрые чувства были чужды его  душе;
сердце  его  было  холодно, и  ни  одному  живому  существу  не  дозволялось
приблизиться, чтобы согреть его. Однако эти два образа сильнее, чем кто-либо
другой,  вызывали в нем тот необъяснимый интерес, который  всегда привязывал
его  к  увековеченным  его  кистью созданиям.  Он  с такой проницательностью
заглянул в их душу и с таким неподражаемым мастерством отобразил плоды своих
наблюдений на портретах, что ему уже  немного оставалось для достижения того
уровня  - его собственного сурового  идеала, - до которого не поднимался еще
ни один гений. Ему удалось, во  всяком случае  так он полагал, разглядеть во
тьме будущего  страшную  тайну и несколькими неясными намеками воспроизвести
ее на портретах. Столько душевных сил, столько воображения и ума затратил он
на  проникновение в характеры Уолтера  и Элинор, что  чуть ли  не  считал их
самих своими  творениями, подобно тем  тысячам образов, которыми он  населил
царство  живописи. И потому  призраки Уолтера и  Элинор неслышно проносились
перед ним в  сумраке лесов, парили в облаках брызг над водопадами, встречали
его взор на  зеркальной  глади озер  и  не  таяли  даже  под  жаркими лучами
полуденного  солнца.  Они неотступно  стояли  в его воображении, но  не  как
навязчивые  образы  живых,  не  как бледные духи  умерших, - нет, они всегда
являлись ему такими, какими он  изобразил их на портретах, с  тем неизменным
выражением,  которое его  магический  дар  вызвал на  поверхность из скрытых
тайников  их души.  Он не мог уехать за океан, не  повидав еще раз двойников
этих призрачных портретов, - и он отправился к ним.
     "О волшебное  искусство!  - в увлечении размышлял  он по  дороге.  - Ты
подобно самому творцу. Бесчисленное множество  неясных образов  возникает из
небытия по одному твоему  знаку. Мертвые оживают вновь; ты  возвращаешь их в
прежнее окружение и  наделяешь их тусклые тени блеском новой жизни, даруя им
бессмертие на земле. Ты  навсегда запечатлеваешь промелькнувшие исторические
события.  Благодаря  тебе  прошлое перестает  быть прошлым, ибо  стоит  тебе
дотронуться  до  него  - и  все  великое навсегда остается  в  настоящем,  и
замечательные  личности  живут в веках, изображенные в  момент свершения тех
самых деяний,  которые их прославили. О  всемогущее искусство! Перенося едва
различимые  тени  прошлого  в  краткий,   залитый  солнцем  миг,  называемый
настоящим, можешь  ли ты вызвать сюда же погруженное во мрак будущее и  дать
им встретиться? Разве я не достиг этого? Разве я не пророк твой?"
     Охваченный  этими гордыми и в то  же время печальными мыслями, художник
начал  разговаривать вслух, идя по  шумным улицам  среди  людей, которые  не
догадывались  о   терзавших   его  думах,  а  приведись  им  подслушать  его
размышления, не поняли бы их, да и вряд ли захотели бы  понять. Плохо, когда
человек вынашивает в  одиночестве  тщеславную мечту.  Если  вокруг  него нет
никого,  по кому  он  мог  бы равняться, его  стремления, надежды и  желания
грозят сделаться необузданными, а сам он может уподобиться безумцу  или даже
стать  им.  Читая в чужих душах с прозорливостью  почти  сверхъестественной,
художник не видел смятения в своей собственной душе.
     -  Вот,  верно,  их  дом,  - проговорил  он  и, прежде  чем  постучать,
внимательно оглядел  фасад.  - Боже, помоги мне!  Эта  картина! Неужели  она
всегда будет стоять перед моими глазами? Куда бы я ни смотрел,  на дверь ли,
на окна, -  в рамке  их  я постоянно вижу  эту  картину,  смело  написанную,
сверкающую  сочными красками. Лица - как на  портретах, а  позы и жесты  - с
наброска!
     Он постучал.
     - Скажите, портреты здесь?  - спросил он  слугу, а  затем, опомнившись,
поправился: - Господин и госпожа дома?
     - Да, сэр,  - ответил слуга и, обратив внимание на живописную внешность
художника, которая бросалась в глаза, добавил: - И портреты тут.
     Художника  провели  в  гостиную,  дверь  из  которой  вела  в  одну  из
внутренних комнат  такой же величины.  Поскольку в первой  комнате никого не
оказалось,  художник прошел  к  двери,  и здесь взорам его  представились  и
портреты и сами их живые прототипы, так давно занимавшие его мысли. Невольно
он замер у порога.
     Его появления  не заметили. Супруги стояли перед портретами,  с которых
Уолтер только что отдернул  пышный шелковый  занавес.  Одной  рукой  он  еще
держал золотой шнур, а  другой  сжимал руку  жены.  Давно  скрытые  от глаз,
портреты  с  прежней силой приковывали  к себе  взор,  поражая совершенством
исполнения, и,  казалось, не дневной свет оживлял их, а  сами  они наполняли
комнату  каким-то  горестным сиянием.  Портрет  Элинор  выглядел  почти  как
сбывшееся пророчество. Задумчивость,  перешедшая  потом  в легкую печаль,  с
годами  сменилась на  ее  лице выражением  сдержанной  муки. Случись  Элинор
испытать  страх,  ее  лицо  стало бы  точным повторением  ее портрета. Черты
Уолтера  приняли хмурое  и угрюмое  выражение: лишь  изредка они оживлялись,
чтобы через минуту  стать еще более мрачными. Он переводил глаза с Элинор на
ее портрет, затем взглянул на свой и погрузился в его созерцание.
     Художнику  показалось,  что он слышит у  себя за спиной тяжелую поступь
судьбы, приближающейся к своим жертвам. Странная мысль зашевелилась у него в
мозгу. Не в нем ли самом воплотилась судьба, не его ли избрала она орудием в
том несчастье, которое  он когда-то предсказал и которое теперь готово  было
свершиться?
     Однако  Уолтер все  еще  молча рассматривал свой  портрет, как  бы ведя
немой  разговор с собственной душой,  запечатленной  на холсте, и постепенно
отдаваясь роковым чарам, которыми художник наделил картину. Но вот глаза его
загорелись, а лицо Элинор, наблюдавшей, как ярость овладевает им, исказилось
от ужаса, и когда, оторвав взгляд от  картины, он обернулся к жене, сходство
их с портретами стало совершенным.
     - Пусть исполнится воля рока! - неистово завопил Уолтер. - Умри!
     Он выхватил кинжал, бросился к отпрянувшей Элинор и занес его  над ней.
Их  жесты,  выражение  и  вся  сцена  в  точности   воспроизводили  набросок
художника. Картина во всей ее трагической яркости была закончена.
     -  Остановись, безумец!  - воскликнул  художник. Кинувшись  вперед,  он
встал  между несчастными, ощущая, что наделен такой же властью распоряжаться
их судьбами, как изменять композицию своих полотен. Он напоминал волшебника,
повелевающего духами, которых сам вызвал.
     - Что это? - промолвил Уолтер, и  обуревавшая его ярость уступила место
мрачному унынию. - Неужели судьба не даст свершиться своему же велению?
     - Несчастная женщина!  - обернулся  художник к Элинор.  -  Разве  я  не
предупреждал вас?
     -  Предупреждали, -  ровным  голосом отозвалась Элинор, оправившись  от
испуга,  и на лице ее появилось привычное выражение тихой грусти,  - но ведь
я... я любила его!
     Разве рассказ этот не заключает в  себе глубокой морали? Если бы  можно
было предугадать и показать нам последствия всех или хотя бы одного из наших
поступков,  некоторые  из  нас  назвали  бы  это  судьбой  и  устремились ей
навстречу, другие дали бы себя увлечь потоком своих страстей, - но все равно
никого пророческие портреты не заставили бы свернуть с избранного пути.
     Перевод И. Разумовского и С. Самостреловой
        "МАСКАРАД У ГЕНЕРАЛА ХОУ"

     Как-то под  вечер, минувшим летом, я шел по Вашингтон-стрит, и внимание
мое привлекла  вывеска,  торчащая над аркой  узкого прохода  почти  напротив
Старой  Южной  церкви. На  вывеске  изображено  было  здание  величественной
архитектуры, а рядом значилось: "Гостиница "Губернаторский дом", содержатель
Томас Уэйт". Слова эти  весьма  кстати напомнили мне о моем давнем намерении
посетить и  осмотреть былую резиденцию английских правителей Массачусетса; я
нырнул под арку, и несколько шагов  по сводчатому  коридору,  прорезывающему
кирпичное  строение  торговых  рядов,   привели  меня   из   шумного  центра
современного Бостона на маленький уединенный двор.  Одну сторону этого двора
занимал трехэтажный  прямоугольный  фасад  Губернаторского  дома, увенчанный
башенкой, на крыше которой можно было разглядеть позолоченную фигуру индейца
с  натянутым луком, словно  готовящегося  пронзить стрелой флюгер  на  шпиле
Старой  Южной церкви. В такой позе  индеец пребывает уже  семьдесят с лишком
лет, с тех самых пор,  как почетный  член церковной  общины Драун,  искусный
резчик по дереву, поставил его там бессменным городским караульным.
     Стены  Губернаторского дома сложены из кирпича и,  по-видимому,  совсем
недавно  покрыты  слоем  краски  светлого  оттенка.  Несколько  ступеней  из
красного  песчаника,  окаймленные чугунными  перилами с  затейливым  узором,
ведут   к  широкому  крыльцу,   над  которым  нависает  балкон   с  чугунной
балюстрадой,  повторяющей тот же узор, с  тем же мастерством выполненный. Но
здесь  в него  вплетены  цифры  и буквы  "16 П.  С. 79" - должно  быть,  год
постройки здания и инициалы того, кому оно обязано своим существованием.
     Войдя  в высокую  двустворчатую  дверь,  я  очутился в  вестибюле,  или
передней, направо от которой открывается зал, теперь служащий баром. По всей
вероятности,   именно   в   этом   зале   происходили  в   старину  парадные
губернаторские приемы, обставлявшиеся  с  вице-королевской  пышностью; здесь
губернатор, окруженный  офицерами,  советниками,  судьями и  другими слугами
короны, встречал толпу  верноподданных,  спешившую  оказать им всем  должные
почести. Впрочем,  сейчас вид у этого помещения такой, что  по  нему  трудно
даже  судить о  былом  великолепии.  Дубовые  панели стен  замазаны  краской
какого-то  грязного  цвета,  и  все  кажется  еще  мрачнее  оттого,  что  на
Губернаторском доме постоянно лежит тень кирпичной громады, отгородившей его
от  Вашингтон-стрит. Солнечный  луч никогда не  заглядывает  теперь  в  окна
парадного  зала,   как   не   озаряют  его  праздничные  факелы,  погашенные
революцией. Самый величественный  и  живописный предмет  здесь -  это камин,
выложенный  голландскими изразцами,  на которых  синим  по белому изображены
сцены  из священного писания; быть может, когда-нибудь супруга  Паунолла или
Бернарда сиживала  перед  этим  камином со  своими  детьми и рассказывала им
истории, запечатленные  в рисунках каждого такого сине-белого изразца. Вдоль
одной  стены  зала тянется  вполне  современная  стойка, сплошь заставленная
графинами, бутылками,  ящиками сигар и корзинками, в которых лежат лимоны, а
также снабженная пивным насосом и резервуаром для содовой воды.
     Войдя, я тотчас заметил пожилого джентльмена, который пил,  причмокивая
губами  с удовольствием,  сразу  внушившим  мне  уверенность, что в погребах
Губернаторского дома по-прежнему водятся  добрые  вина,  хотя, без сомнения,
уже не те, которыми  услаждали  свой  вкус губернаторы  былых времен.  После
стакана порт-сангари, приготовленного умелыми руками мистера Томаса Уэйта из
портвейна и пряностей, я обратился к этому достойному преемнику и наместнику
стольких прославленных лиц с просьбой  провести меня по всем покоям их былой
резиденции. Он охотно согласился, но, признаюсь, немало  усилий  воображения
потребовалось мне, чтобы усмотреть что-либо интересное в доме, который, если
позабыть  с  его  историческом  прошлом,  представляет  собой   обыкновенную
гостиницу,  в каких любят проживать одинокие горожане и заезжие  провинциалы
со старомодными привычками.  Внутренние  помещения,  некогда,  должно  быть,
просторные и величественные, теперь разгорожены на  тесные каморки, в каждой
из которых с трудом  помещаются узкая  кровать, стул и туалетный  столик. Но
вот главная лестница  без преувеличения может быть названа образцом парадной
пышности.   Расположена   она   посередине   дома    и   широкими   маршами,
заканчивающимися  каждый квадратной  площадкой, восходит до  самой башни. По
всей  ее длине  снизу доверху  тянутся  резные  перила  с  балясинами  самой
мудреной и причудливой формы; в нижних этажах п