ь.  До  сих пор
бесчисленные стволы и густая листва скрывали от  них окружающий мир,  почему
они не  задумывались  об  опасности, но  теперь  они  содрогнулись при  виде
уходящего  вверх  необозримого  царства  ветра,  голых  скал,  теряющихся  в
облаках, и беспощадно палящего солнца.  Не решаясь довериться этой огромной,
безжалостной пустыне,  они взглянули  на  оставшуюся  позади мрачную громаду
леса, и им захотелось снова укрыться в его густой чаще.
     - Ну что, пойдем дальше? - спросил  Мэтью и обнял Хэнну за талию, чтобы
подбодрить ее и самому обрести уверенность, почувствовав жену рядом с собой.
     Но несмотря на всю свою скромность, его молоденькая  жена, как и всякая
женщина,  питала  страсть к драгоценностям и не  могла отказаться  от  мысли
завладеть  самым прекрасным  камнем в мире,  даже если это было сопряжено  с
опасностями.
     -  Давай  поднимемся еще немного, - прошептала она и боязливо взглянула
на пустынное небо.
     -  Тогда идем, - ответил Мэтью, собрав все  свое мужество, и потянул ее
за собой, ибо она снова оробела, едва к нему вернулась храбрость.
     И  вот  пилигримы  Великого  карбункула устремились вверх,  наступая на
верхушки и  тесно сплетенные ветви карликовых сосен, которые  не достигали и
трех футов  в высоту, хотя насчитывали уже  несколько столетий  и  покрылись
мохом от старости. Вскоре они добрались до хаотически нагроможденных друг на
друга обломков скал, похожих на  пирамиду, воздвигнутую  великанами  в честь
своего  повелителя. В этом суровом царстве  туч и  облаков ничто не  дышало,
ничто  не  росло, здесь не  было иной  жизни, кроме  той, которая заставляла
биться их сердца. Они поднялись на такую высоту, что сама Природа, казалось,
вынуждена  была отстать от них. Она медлила внизу, на опушке горного леса, и
прощальным  взглядом  провожала своих детей, пробиравшихся туда, где  ей  не
доводилось оставлять своих зеленых следов. Но скоро и ей предстояло потерять
путников  из виду.  Внизу  уже  начал  собираться  густой  и  темный  туман,
отбрасывая  мрачные тени  на широко  раскинувшийся ландшафт;  вот клубы  его
стали быстро стягиваться к одному месту, как будто самый высокий пик созывал
на совет подвластные ему тучи. Постепенно отдельные облака тумана слились  в
сплошную плотную  массу. Казалось, путники  могли  бы ступить на нее, как на
твердую почву, но тщетно  стали бы  они искать здесь  путь  к благословенной
земле, которую они  покинули. А желание снова увидеть зеленую землю овладело
влюбленными, увы, с такой силой, с какой они никогда не стремились различить
сквозь пелену туч проблеск  ясного неба. В своем безнадежном одиночестве они
почувствовали  даже  облегчение, когда  туман,  медленно  вползая  на  гору,
постепенно окутал ее угрюмую вершину и скрыл хотя бы от их  глаз все видимое
пространство.  Обменявшись взглядом,  полным  любви  и  печали,  они  теснее
прижались друг  к  другу, страшась,  как  бы всепоглощающее облако  не легло
между ними и не разлучило их.
     И  все же  они, вероятно,  продолжали бы  упорно  взбираться еще выше к
небу,  еще дальше  уходя от земли, пока ноги их находили опору, если бы силы
Хэнны не начали иссякать, а с ними и ее мужество. Дыхание ее участилось. Она
не соглашалась опереться на  руку мужа, боясь обременить его своей тяжестью,
но оступалась все  чаще и чаще и  все с большим трудом заставляла  себя идти
дальше. В конце концов она опустилась на каменную ступень утеса.
     - Мы  погибли,  Мэтью, - проговорила она печально, -  нам  уже не найти
дорогу к земле. А ведь как счастливы могли бы мы быть в нашем домике!
     - Душа  моя, мы  еще будем счастливы! - отозвался Мэтью. - Взгляни! Вон
солнечный  луч  пробивается  сквозь  туман.  Он  поможет нам найти  дорогу к
ущелью. Давай повернем назад и перестанем мечтать о Великом карбункуле.
     - В  той  стороне не может быть солнца, -  сказала Хэнна,  совсем  упав
духом, - сейчас, верно, полдень:  если бы солнце светило, оно  было бы у нас
над головой.
     - Но  посмотри, - воскликнул Мэтью странно изменившимся голосом, - свет
разгорается с каждой минутой! Если это не солнце, то что же?
     Теперь  и  молодая  женщина  не  могла   отрицать,  что  сквозь  облака
пробивалось какое-то сияние, отчего серая мгла принимала тусклый красноватый
оттенок,  который  становился  все ярче  и  ярче,  словно мрак  был пронизан
блестящими  частицами. А  в это время тучи начали сползать с вершины горы, и
по мере того  как  их тяжелые массы  откатывались  прочь,  из  непроницаемой
темноты стал вырисовываться один предмет  за другим, будто иной мир  во всей
своей первозданной  яркости возникал на  смену прежнему бесформенному хаосу.
Вокруг  светлело, и молодые люди вдруг заметили, что у ног  их блестит вода.
Оказывается, они  стояли на берегу горного озера, глубокого,  прозрачного  и
величаво-прекрасного;  его  спокойная  гладь  раскинулась от края и до  края
каменной чаши, как бы выдолбленной в скалистой породе. Сверкающий  луч играл
на его поверхности.  Желая проследить,  откуда  он  исходит, путники подняли
глаза к  выступу скалы,  нависшей  над  волшебным  озером;  трепет  восторга
охватил  их,  но они  вынуждены  были  зажмуриться,  не  в  силах  выдержать
нестерпимо   яркий  свет.  Дело  в  том,  что  наша  наивная  пара  достигла
таинственного  озера и набрела  на  то  самое место,  которое тщетно  искали
столько людей, - на место, где таился Великий карбункул.
     Они обнялись, испуганные  собственной удачей,  ибо  в  эту  минуту  все
легенды  о  поразительной драгоценности, когда-либо слышанные ими, всплыли в
их памяти и они почувствовали себя отмеченными судьбой,  а это вселило в них
страх. С самого детства карбункул светил им,  как  далекая звезда, а  теперь
его ослепительные  лучи проникали им прямо в сердце.  Им казалось, что и они
сами изменились в  этом алом сиянии, которое  заставляло пламенеть их щеки и
отбрасывало зарево  на  скалы,  небо и  даже на облака тумана,  отступавшего
перед его  могучей силой.  Но, снова  взглянув  на карбункул,  они  заметили
фигуру, которая отвлекла их внимание от невиданного камня. У подножия утеса,
под  самым  Великим  карбункулом, застыл  человек.  Руки  его были вытянуты,
словно он карабкался вверх, а лицо  запрокинуто, будто человек этот упивался
струившимся со скалы светом. Он был недвижим, как мраморное изваяние.
     -  Это  Искатель, - прошептала Хэнна, судорожно схватив мужа за руку, -
Мэтью, посмотри, он мертв!
     - Он умер от радости, - ответил Мэтью,  весь дрожа, - а может быть, сам
блеск Великого карбункула принес ему смерть.
     - Великий карбункул!  -  раздался за  его  спиной  сварливый  голос.  -
Великая чушь! Если вы нашли его, будьте столь любезны показать его мне.
     Они  обернулись  и  увидели  циника,  который, поправив  на  носу  свои
огромные  очки, глядел то на  озеро и  скалы, то на далекие гряды тумана, то
прямо на Великий карбункул,  но, казалось, не  замечал его блеска, как будто
все  дотоле  рассеянные  тучи  вдруг сгустились, чтобы скрыть  камень от его
глаз.  И даже когда этот неверующий повернулся спиной к скале и у ног его от
яркого  блеска  сокровища  пролегла  густая  тень,  он  и тогда  не  пожелал
признать, что видит хоть слабый проблеск света.
     - Ну, где же эта ваша  Великая чушь? - повторил  он. - Что же вы мне ее
не покажете?
     - Да  вот же  карбункул! -  закричал Мэтью, разгневанный  этой  упрямой
слепотой, и повернул циника к залитому горячим блеском утесу. - Снимите ваши
несчастные очки, и вы сразу увидите!
     А  эти темные очки,  вероятно, так же  скрадывали яркость  красок,  как
закопченные  стекла, сквозь которые  люди наблюдают  затмение солнца. Однако
циник, бравируя своей решимостью, с вызовом стащил очки с переносицы и смело
поднял глаза прямо  на сверкающий  пламенем Великий карбункул. Но едва успел
он кинуть на него взор, как с протяжным глухим стоном уронил голову на грудь
и прижал руки к своим бедным глазам. Отныне для несчастного циника и в самом
деле померк  свет  Великого карбункула  и  вообще  всякий свет,  земной  или
небесный.  Он  так привык  смотреть через очки, лишавшие все окружающее даже
намека на блеск и яркость, что, как только его незащищенный  взор встретился
с ослепительно сверкающим  чудесным камнем,  он  навеки  потерял способность
видеть.
     - Мэтью, - прошептала Хэнна, прижимаясь к мужу, - давай уйдем отсюда.
     Увидев,  что  жена  теряет  сознание,  Мэтью  опустился  на  колени  и,
поддерживая  ее  одной рукой,  окропил  ей  лицо  и  грудь ледяной  водой из
волшебного озера. Это привело ее в чувство, но не придало мужества.
     - Да,  моя  возлюбленная, - вскричал  Мэтью, прижимая ее,  дрожащую  от
страха,  к своей  груди, - да,  мы уйдем отсюда и  вернемся  в  наш скромный
домик!  Благословенное солнце и мирная луна будут  светить нам в окна, а  по
вечерам мы будем разводить веселый огонь в очаге и, любуясь  им, чувствовать
себя  счастливыми!  Но  никогда больше  не  станем  мечтать о  таком  свете,
которого не могут разделить с нами другие люди.
     -  Нет, нет, никогда! - ответила Хэнна. - Да и как  бы  мы могли днем и
ночью выносить неистовое сияние Великого карбункула?
     Зачерпнув в горсть  воды, они напились из озера,  не оскверненного  еще
устами смертного. Затем,  ведя за  собой ослепшего циника, который  более не
произносил  ни слова  и старался,  чтобы ни один стон  не  вырвался  из  его
измученной груди, начали спускаться с горы. Но, покидая берег заколдованного
озера, на  который  доселе не  ступала нога человека, они  кинули прощальный
взгляд  на утес и  увидели,  что вокруг него  снова  начал собираться густой
туман, сквозь который тускло светил Великий карбункул.
     Что же  до остальных путников, занятых  поисками  этого  камня, то, как
рассказывает предание, достопочтенный мастер Икебод Пигснорт  вскоре оставил
все   попытки  найти  сокровище,  сочтя  это   предприятие   безнадежным,  и
благоразумно решил вернуться к своим складам у бостонской пристани. Но когда
наш  незадачливый   купец  проходил  через  ущелье,  на  него  напала  шайка
воинственных  индейцев и  увела его с  собой в Монреаль, где он  просидел  в
плену  до  тех  пор,  пока  с болью в сердце не заплатил огромный выкуп, чем
значительно приуменьшил свою коллекцию шиллингов с изображением сосны. Более
того, за время его долгого отсутствия дела его пришли в такое  расстройство,
что остаток своих  дней он уже не только не купался  в серебре, но не всегда
имел  и медный грош. Алхимик доктор Какафодель вернулся к себе в лабораторию
с большим куском гранита,  который он растер в порошок, растворил в кислоте,
расплавил в тигле и раскалил на огне паяльной лампы, а результаты его трудов
были  опубликованы  в  самом толстом  фолианте того времени. Ясно,  что  для
подобных  экспериментов гранит подходил куда лучше,  чем  Великий карбункул.
Поэт  тоже допустил ошибку и, найдя в одной из пещер,  куда  не  заглядывало
солнце,  большой  кусок  льда, объявил,  что он  во  всем  совпадает  с  его
представлением о  Великом карбункуле. Критики говорили, что  хотя его стихам
не хватает блеска,  свойственного драгоценному камню, в  них сохранилась вся
холодность льда.
     Лорд  де  Вир  возвратился  в  свой  родовой  замок, где  ему  пришлось
удовольствоваться светом восковых свечей в канделябрах, и в положенное время
занял  предназначенный ему гроб в фамильном склепе.  Когда  могильные факелы
замигали в этом мрачном прибежище, не было нужды в Великом карбункуле, чтобы
убедиться в тщетности земного блеска.
     Расставшийся с очками циник  бродил по земле, вызывая всеобщую жалость,
и, в наказание  за  добровольную слепоту,  на которую обрекал  себя  прежде,
терзался  страстным  желанием  увидеть  хоть проблеск  света.  По  ночам  он
поднимал выжженные  глазницы к луне  и звездам, на рассвете  обращал лицо на
восток, к восходящему солнцу, словно соблюдая ритуал  парса-идолопоклонника.
Он  совершил  паломничество в Рим,  чтобы  оказаться  вблизи  тысячи  огней,
освещающих  собор   Святого  Петра,  и  наконец  погиб  во  время   большого
лондонского пожара, в  самую  гущу  которого он ринулся с отчаянной надеждой
уловить хоть слабый отсвет пламени, пожиравшего небо и землю.
     Мэтью и его  жена  мирно  прожили  многие  годы  и  любили рассказывать
предание о Великом карбункуле. Правда, к  концу их долгой жизни рассказ этот
слушали уже не с таким доверием, как раньше, когда были живы люди, слыхавшие
о прославленной драгоценности. Ибо  утверждают, что с того момента, как двое
смертных  проявили мудрую скромность  и отвергли  сокровище, блеск  которого
затмевал  все  земные  богатства,  сияние его  угасло.  Когда другие путники
добрались до утеса, они нашли на нем лишь темный камень, покрытый блестящими
чешуйками слюды. Иные предания  гласят, что как только юная чета пустилась в
обратный путь, карбункул упал с утеса в  заколдованное озеро и что в полдень
там  все  еще  можно увидеть  Искателя,  склонившегося над  водой  в попытке
разглядеть неугасимое сияние.
     Некоторые считают,  что этот  не  имеющий себе равных  камень  и сейчас
сверкает, как встарь, и клянутся, что из долины Сако сами видели вспышки его
сияния,  подобные зарницам. Должен признаться,  что я сам, находясь за много
миль от Хрустальных гор, заметил удивительную игру света над их вершинами и,
повинуясь  поэтическому  влечению, сделался  последним  пилигримом  Великого
карбункула.
     Перевод И. Разумовского и С. Самостреловой
     Натаниэль Хоторн. Волшебная панорама фантазии

     Что такое Вина? Запятнанная совесть.  И  вот что представляется  крайне
интересным - остаются ли на  совести  эти  безобразные и несмываемые  пятна,
если преступления, уже задуманные и выношенные, так и не свершились? Неужели
для того, чтобы злостные замыслы грешника могли послужить основанием для его
осуждения,   необходимо   воплотить   их  в   реальные   поступки,   неужели
недействителен обвинительный акт, если он  не скреплен печатью преступления,
совершенного рукой  из  плоти и крови? Или в то время, как земному  судилищу
ведомы одни осуществленные злодеяния, преступные  мысли - мысли, лишь  тенью
которых являются преступные дела,  - тяжелым грузом лягут на  чашу весов при
вынесении  приговора в верховном суде  вечности? Ведь в  полночном уединении
спальни, в пустыне, вдали от  людей, или в храме - в то время, как человек в
своем физическом  естестве  смиренно  преклоняет  колена,  душа его способна
осквернить  себя  даже  такими  прегрешениями, которые  мы привыкли  считать
плотскими. Если все это истина, то истина эта вселяет страх.
     Разрешите пояснить  это положение вымышленным примером. Некий почтенный
господин   -   назовем  его  мистер  Смит,  -  считавшийся  всегда  образцом
нравственного  совершенства,   решил   однажды  согреть  свои  старые  кости
стаканчиком-другим  благородного вина. Дети  его разошлись  по делам,  внуки
были в  школе, и он  сидел один за  резным  столом  красного  дерева, удобно
расположившись в глубоком,  покойном  кресле. В  старости иные  люди  боятся
одиночества  и,  не  располагая  другим  обществом,  радуются  даже  дыханию
ребенка,  заснувшего  рядом  на ковре. Но мистер Смит, чьи серебряные седины
могли  бы  послужить  символом  его  безгрешной  жизни,   не  ведающей  иных
проступков,  кроме тех, что неотделимы от  человеческой природы, мистер Смит
не нуждался ни в детях, могущих защитить его своей чистотой, ни во взрослых,
способных  встать между  ним и  его совестью.  И все же  старикам необходимы
беседы  со  взрослыми  людьми,  или  тепло женской ласки, или  шум  детворы,
резвящейся   вокруг   их  кресла,  так  как  иначе  мысли  их   предательски
устремляются  в  туманную  даль  прошлого  и  на  душе  у  старого  человека
становится  зябко  и  одиноко.  Не  поможет  тут и  вино.  По-видимому,  так
случилось  и  с  мистером Смитом, когда сквозь  сверкающий стакан со  старой
мадерой  он  вдруг  увидел,  что  в комнате появились три фигуры.  Это  была
Фантазия; у  нее  за  спиной  висел  ящик  с картинами,  она  приняла  облик
бродячего балаганщика. Следом за ней шла Память, уподобившаяся конторщику, с
пером, заткнутым за ухо, со  старинной чернильницей в  петлице  и с  тяжелым
фолиантом под мышкой. Позади виднелся еще кто-то, с головы до ног закутанный
в темный плащ, так что  нельзя было различить  ни лица, ни фигуры. Но мистер
Смит сразу догадался, что это Совесть.
     Как  трогательно  поступили Фантазия, Память и Совесть, решив навестить
старого джентльмена в тот момент, когда ему  стало казаться,  что и вино уже
не играет такими красками в стакане и вкус его не так приятен, как в те дни,
когда  и он сам и  эта мадера  были  моложе!  Едва  различимые  в полутемной
комнате,  куда  малиновые занавеси  не  впускали  солнечный  свет,  создавая
приятный   полумрак,   три  гостьи  медленно   приблизились  к   седовласому
джентльмену. Память,  заложив пальцем какую-то  страницу в  огромной  книге,
остановилась справа от него. Совесть, все еще пряча лицо под темным  плащом,
встала  слева, поближе к сердцу,  а  Фантазия водрузила  на стол панораму  с
картинами и увеличительным стеклом, установленным по его глазам.
     Мы  упомянем здесь лишь  несколько  картин  из множества  тех,  которые
всякий раз, как  дергали  за шнурок.  возникали одна за  другой  в панораме,
подобно сценам, выхваченным из действительной жизни.
     Одна из них изображала  залитый луной сад; в глубине виднелся невысокий
дом, а на переднем плане, в тени дерева,  можно  было  различить две фигуры,
освещенные  бликами  луны,  -  мужчину  и  женщину.  Молодой  человек стоял,
скрестив  на  груди  руки,  и,  надменно улыбаясь,  победоносно  смотрел  на
склонившуюся перед ним девушку. А она почти распростерлась у его ног, словно
раздавленная  стыдом и горем, не в силах даже протянуть к нему  стиснутые  в
мольбе руки.  Она не смела  поднять глаза. Но ни ее  отчаяние, ни прелестные
черты  ее лица,  искаженные  страданием,  ни  грация ее склоненной фигуры  -
ничто,   казалось,  не  могло  смягчить  суровость   молодого  человека.  Он
олицетворял  собой торжествующее  презрение. И,  удивительное дело, по  мере
того  как   почтенный   мистер   Смит  вглядывался   в  эту   картину  через
увеличительное   стекло,  благодаря   которому  все   предметы,  словно   по
волшебству,  отделялись  от холста, - и этот сельский дом, и дерево,  и люди
под  ним начали казаться ему знакомыми. Когда-то, в  давно минувшие времена,
он частенько встречался взглядом с этим молодым человеком, когда смотрелся в
зеркало; а девушка  была как две капли  воды похожа на его первую любовь, на
его идиллическое увлечение -  на Марту  Барроуз! Мистер Смит  был  неприятно
поражен.
     - Что  за  мерзкая  и  лживая  картина!  = - воскликнул он. -  Разве  я
когда-нибудь глумился над поруганной невинностью? Разве Марта не обвенчалась
с Дэвидом  Томкинсом  - предметом своей  детской любви,  когда  ей не было и
двадцати, и  разве  она  не стала ему преданной и нежной женой?  А оставшись
вдовой, разве не вела она жизнь, достойную уважения?
     Между тем Память, раскрыв свой фолиант, рылась в нем, неуверенно листая
страницы, пока  наконец где-то в  самом начале  не нашла слов, относящихся к
этой картине. Она прочитала их  на ухо старому джентльмену.  Речь шла  всего
лишь о  злом  умысле,  не нашедшем претворения  в действии;  но пока  Память
читала.  Совесть приоткрыла  лицо и  вонзила в сердце  мистера Смита кинжал.
Удар не был смертельным, но причинил ему жестокую боль.
     А  представление   продолжалось.  Одна  за  другой   мелькали  картины,
вызванные к жизни  Фантазией, и, казалось, все они были  нарисованы каким-то
злонамеренным  художником, задавшимся целью досадить мистеру Смиту.  Ни один
земной  суд не нашел бы и тени  улик,  доказывающих виновность мистера Смита
даже  в  самом незначительном  из