пограничья  стяжал  не  меньшую  славу,  чем
полководец,   предводительствующий   многотысячной   армией.  Некоторые   из
описанных  ниже  событий, несмотря на  замену  подлинных имен  вымышленными,
будут  знакомы тем,  кто  слышал из  уст стариков рассказы о судьбе немногих
бойцов, уцелевших после "Битвы Лоуэлла".
     * * * Лучи раннего солнца весело играли в кронах деревьев, под которыми
накануне  вечером устроились на  ночлег  двое  ослабевших от ран мужчин. Они
растянулись  на  ложе  из  сухих  дубовых  листьев  посреди небольшой ровной
площадки  у  подножия скалы - одного  из тех природных  возвышений, которыми
разнообразится здесь  лик  земли. Гранитная  глыба, вздымающая  свои гладкие
склоны над их головами, походила на огромный надгробный камень, прожилки  на
котором, казалось, образовывали  надпись на давно позабытом языке. В радиусе
нескольких акров  обычные  для этой  местности  сосны сменили  дубы и другие
деревья  с  твердой  древесиной,  чья   молодая,  крепкая  поросль  окружала
путников, устроившихся у  подножия скалы. Тяжелые раны старшего из мужчин не
давали  ему  уснуть, и,  едва только первый солнечный  луч коснулся верхушки
самого высокого дерева, он с трудом приподнялся и, выпрямившись, сел. Резкие
морщины и пересыпавшая волосы  седина свидетельствовали, что  он уже миновал
средний  возраст, но крепко сложенное тело, если бы  не рана, способно  было
еще выдерживать значительные нагрузки. Однако теперь измученное, осунувшееся
лицо  и потухший, безнадежный  взгляд, устремленный  в  глубь леса, выдавали
убежденность в том, что  его странствие подошло  к  концу. Потом  он перевел
глаза на  лежавшего  рядом товарища. Юноша,  уронив голову на руку,  забылся
беспокойной дремотой. Его пальцы сжимали мушкет  и, судя по дрожи, то и дело
искажавшей  его  черты,  его сны  были еще  полны  видений минувшего  боя. В
какое-то мгновение крик - яростный и громкий в сонной  фантазии - сорвался с
его губ  в виде  неразборчивого  шепота, и,  выхваченный из  забытья  звуком
собственного голоса, юноша внезапно проснулся. Очнувшись, он первым делом  с
тревогой справился о самочувствии  товарища.  Тот покачал головой. - Ройбен,
сынок, этой  скале,  у  которой мы  сейчас сидим,  суждено  стать  могильным
памятником  старому  охотнику.  Перед  нами  многие  и  многие  мили  дикой,
безлюдной глуши.  Но даже  если  бы  по  другую  сторону  этой возвышенности
поднимался дым  из трубы моего собственного дома  - индейская пуля натворила
беды  куда  больше, чем я думал.  - Вы просто  ослабли за те три дня, что мы
здесь скитаемся, - возразил юноша. - Но немного  более продолжительный отдых
вас подкрепит. Посидите тут, пока я поищу  в лесу съедобные коренья и ягоды,
которые могут поддержать наши  силы, а потом  обопритесь на меня, и мы снова
двинемся в путь. Я не сомневаюсь,  что рано или поздно нам удастся добраться
до какого-нибудь из пограничных гарнизонов. - Жизни во мне не хватит даже на
пару дней, Ройбен, -  спокойно ответил старший из мужчин,  -  и  я  не стану
обременять  тебя моим  бесполезным  телом, когда  ты сам  едва  держишься на
ногах. Раны твои  глубоки и силы  быстро убывают. Однако, если ты продолжишь
дорогу один, у тебя есть еще шансы спастись. А для меня больше нет надежды и
я  буду дожидаться смерти  здесь.  -  Если  так, я  останусь  подле  вас,  -
решительно заявил Ройбен. - Нет, сынок, - возразил его товарищ. - Уважь волю
умирающего: пожми  мне руку - и в путь. Или ты думаешь, будто мои  последние
минуты облегчит мысль, что я  обрек  тебя на  бессмысленную гибель? Я всегда
любил тебя, как сына, Ройбен, и сейчас располагаю в некотором роде отцовской
властью. Прошу тебя: уйди, чтобы я мог умереть с миром. - Но раз вы были мне
отцом, как я позволю  вам погибнуть и лежать непогребенным в этой глуши?!  -
воскликнул юноша. - О нет, если конец ваш и вправду  близок, я  останусь при
вас до последнего  вздоха.  Здесь, возле утеса, я вырою  могилу, в  которой,
если слабость возьмет надо мной верх, мы будем покоиться вместе,  или - если
Небо даст мне силы - попытаюсь отыскать  дорогу домой. -  Повсюду, где живут
люди, - спокойно проговорил мужчина, - они хоронят своих  мертвецов в земле,
скрывая от взгляда живых. Но здесь, где нога человека не ступит, быть может,
еще целую сотню лет, отчего бы мне не покоиться  под открытым небом, укрытым
только листьями дуба, когда их  стряхнут осенние  ветры? А  вместо надгробия
послужит  эта  серая  скала, на которой  моя  умирающая рука нацарапает  имя
Роджера Малвина, чтобы случайный путник знал - тут лежит охотник и воин. Так
что не мешкай из-за подобной глупости, но поспеши прочь - если не ради себя,
то  ради  той, которая будет  безутешна... Последние слова  Малвин  произнес
запинающимся  голосом, тем  не менее на  его спутника  они  оказали  сильное
действие. Они напомнили ему о других обязанностях, более осмысленных, нежели
разделить  судьбу  человека, кому твоя смерть все равно не принесет  пользы.
Возможно,  в  сердце  Ройбена  закралась  и  некоторая  доля  эгоистического
чувства, однако совесть заставляла его с еще большей горячностью противиться
уговорам товарища. - Как  жутко ожидать медленного приближения смерти да еще
в полном одиночестве! - воскликнул он.  - Конечно, смелый человек не дрогнет
в бою, и когда друзья стоят вокруг смертного ложа, даже слабая женщина может
побороть страх, но здесь... - Я не дрогну и  здесь,  Ройбен Борн, -  прервал
юношу Малвин. -  Как тебе  известно, я человек не слабодушный,  а  это более
надежная  опора, чем поддержка пусть  и  самых преданных друзей.  Но  ты еще
очень молод, и жизнь тебе дорога, а, значит, в свои  последние минуты будешь
нуждаться в помощи и  утешении гораздо больше моего; и, может статься, когда
опустишь меня в могилу и окажешься среди этой глуши в темноте и одиночестве,
ты  почувствуешь  весь  ужас  и  горечь смерти,  от  которой  сейчас мог  бы
спастись. Я знаю, что твоя великодушная натура чужда эгоизма, поэтому прошу:
оставь  меня ради  меня  самого, чтобы, не тревожась о твоей безопасности, я
имел  время  подвести итог своей жизни,  не отвлекаемый  мирскими заботами и
печалями. - Но ваша дочь... - пробормотал Ройбен. - Я не осмелюсь посмотреть
ей в глаза.  Ведь она  спросит  меня  о судьбе отца,  чью жизнь  я  поклялся
защищать даже ценой собственной!  Как я  скажу Доркас, что после боя мы  три
дня  и три ночи  брели  бок  о бок, а потом я  оставил вас одного умирать  в
безлюдной глуши? Уж лучше мне лечь в  могилу  рядом с вами,  чем вернуться к
ней и сказать такое! -  Ты скажешь моей дочери, - ответил  Роджер Малвин,  -
что хотя сам был  серьезно  ранен, истощен и слаб, на протяжении многих миль
служил мне  опорой и поддержкой и оставил единственно по  моей настоятельной
просьбе, ибо я не хотел, чтобы  твоя смерть была на моей совести. Ты скажешь
ей, что  был  мне надежным и  преданным другом во всех выпавших на нашу долю
страданиях и опасностях, и если бы твоя  кровь могла спасти  меня, ты пролил
бы ее до последней капли. Ты скажешь ей, что был мне дороже сына, и, умирая,
я  благословляю вас обоих,  а  мои меркнущие  глаза  видят долгий и  богатый
многими  радостями путь,  по  которому,  как я надеюсь,  вы пойдете рука  об
руку...  При  последних  словах  Малвин  почти поднялся с земли,  как  будто
картина грядущего  счастья вдохнула в него  новые  силы,  осветив  и  согрев
окружавшую их дикую, непроходимую глушь; но когда в следующее мгновение он в
изнеможении  откинулся  обратно на  сухие дубовые  листья,  огонек  надежды,
загоревшийся было в глазах Ройбена,  погас. Юноша почувствовал, что грешно и
безрассудно  думать о  счастье в такую минуту. Малвин  видел,  как  меняется
выражение его  лица, и  постарался обмануть своего младшего товарища для его
же блага. - Возможно, я ошибся, и  дела мои не так уж плохи, -  заговорил он
снова. -  Быть может, если вовремя  подоспеет помощь, я  смогу оправиться от
раны. Наши уцелевшие  товарищи  уже  должны  были  добраться до  пограничных
застав  с вестью о постигшем нас несчастье, и теперь новые отряды спешат  на
подмогу. Если тебе посчастливится встретить  одну из таких групп и проводить
сюда,  кто знает - возможно, я еще увижу свой дом и смогу насладиться теплом
родного очага. Печальная улыбка блуждала по лицу умирающего, когда он внушал
Ройбену эту необоснованную надежду. И  тем не менее слова его достигли цели.
Никакие эгоистические соображения, ни даже  бедственное положение оставшейся
без опоры Доркас неспособны были заставить юношу покинуть раненого товарища,
однако он  уцепился  за  мысль,  что  жизнь Малвина еще  можно спасти,  если
вовремя  привести помощь, и врожденный оптимизм его натуры возвел эту слабую
возможность чуть ли не в ранг  уверенности. - Отчего бы и нет? - пробормотал
он вполголоса. - Мне помнится, когда  удача нам изменила,  один трус бежал с
поля боя. Он не был ранен и мог развить хорошую скорость. Получив  новости о
стычке, любой настоящий  мужчина на  границе возьмется  за  мушкет,  и пусть
сомнительно,  чтобы  какой-нибудь  отряд забрался  так далеко  в чащу,  быть
может, мне удастся встретить их хотя  бы на расстоянии дня пути.  Но скажите
честно, - добавил он, повернувшись к Малвину, поскольку  не хотел доверяться
только  собственным чувствам, -  будь вы на моем месте, оставили  бы вы меня
одного,  пока во мне еще теплится  жизнь?  - Тому уже  двадцать  лет,  -  со
вздохом  проговорил  Роджер  Малвин,  потому как  в глубине  души  сознавал,
насколько несхожи  эти  два случая,  - тому уже двадцать лет, как я бежал  с
одним добрым другом из  индейского плена в окрестностях Монреаля. Много дней
мы  пробирались  сквозь  леса,  пока, в  конце  концов, сломленный голодом и
усталостью, мой товарищ не лег на  землю и стал упрашивать оставить его, ибо
знал, что  если я  задержусь, мы оба погибнем. И  тогда,  надеясь, что смогу
привести помощь, я нагреб ему под голову сухих листьев и поспешил прочь... -
И вы  поспели в  срок?  -  спросил Ройбен, ухватившись за слова Малвина, как
будто они  могли  послужить  залогом  его  собственного успеха.  - Успел,  -
ответил тот. - Еще до захода солнца мне посчастливилось наткнуться на лагерь
охотников и я проводил их к  тому  месту, где мой товарищ ожидал смерти. Так
что  сейчас он жив-здоров  и хозяйничает на своей  ферме далеко от  границы,
тогда как я  лежу  раненый  в сердце  этой  дикой  глуши...  Этому  примеру,
призванному повлиять на решение Ройбена, помогла, неведомо  для него самого,
скрытая  сила многих других мотивов. Роджер Малвин видел, что дело уже почти
выиграно. - А теперь  ступай, сынок,  - сказал он,  - и да хранит  тебя Бог!
Если встретишь подмогу, не возвращайся с  ними  -  раны и усталость  уже без
того  повредили твоему  здоровью - но пошли на поиски пару человек, без кого
можно  обойтись. И  поверь мне,  Ройбен, на сердце у меня будет  становиться
легче с каждым  шагом,  приближающим  тебя к  дому. - Но в то  время  как он
говорил, его лицо и голос все же предательски дрогнули, ибо, в конце концов,
это страшная участь  -  ждать смерти в пустынных дебрях, когда на много миль
вокруг нет ни живой  души. Ройбен  Борн,  лишь  наполовину  убежденный,  что
поступает  правильно,  поднялся  с  земли  и стал  готовиться  в дорогу.  Но
сначала,  невзирая на протесты  Малвина, он собрал  запас  ягод и  съедобных
кореньев,  которые на  протяжении двух  последних дней были  их единственной
пищей, поместил их в пределах  досягаемости умирающего и приготовил для него
постель из свежих листьев.  Затем, взобравшись на  вершину скалы,  которая с
тыла  была обрушенной  и  шероховатой,  он  пригнул  книзу  молодой дубок  и
привязал  к  его верхней ветке  свой  шейный  платок.  Эта мера должна  была
пригодиться  тем,  кто  мог  отправиться  на  поиски  Малвина,  ибо утес, за
исключением  широкой  передней  грани,  со  всех сторон,  уже  с  небольшого
расстояния, был скрыт густым подлеском. Ройбен снял  платок со своей раненой
руки  и, привязывая к дереву,  поклялся пятнавшей  его кровью,  что вернется
либо спасти товарища, либо уложить его тело  в могилу. Потом, опустив глаза,
он  подошел  принять  последнее  напутствие  Роджера Малвина.  Опыт старшего
товарища подсказал  юноше  много дельных советов относительно  странствия по
лесному бездорожью. При этом он  говорил  со спокойной обстоятельностью, как
если бы снаряжал Ройбена  в бой или  на охоту, сам  оставаясь в безопасности
дома, а не как с человеком, который, собираясь его покинуть, был  последним,
кого Роджеру Малвину судилось видеть. И все-таки твердость его  поколебалась
до  того,  как  он закончил свою речь. - Передай Доркас  мое благословение и
скажи, что, умирая, я молился о ней и о тебе. Пусть не винит тебя за то, что
ты оставил меня здесь, - при этих словах  Ройбен почувствовал укол в сердце,
- ибо я знаю, что ты не побоялся бы рискнуть жизнью, если б эта жертва могла
меня спасти. Пусть недолго горюет  о  своем отце, а выходит за тебя замуж, и
Небо дарует вам долгие годы счастливой жизни, и пусть дети ваших детей стоят
у вашего смертного ложа. И, Ройбен, -  добавил он, уступая обычной при таких
обстоятельствах слабости, - когда заживут твои раны и ты немного  окрепнешь,
возвращайся к этой  скале, сынок, чтобы сложить мои кости в могилу, и прочти
над  ними молитву. Здесь надо сказать, что обитатели пограничья относились к
ритуалу погребения с почти  суеверной серьезностью, проистекавшей, возможно,
из обыкновения индейцев вести войну не только  против живых, но и мертвых, и
было  известно  немало  примеров,  когда  люди  жертвовали  жизнью,  пытаясь
похоронить  убитых в стычке,  оберегая их  от мести дикарей.  Поэтому Ройбен
сознавал  всю  важность  данного  обещания  и  самым  торжественным  образом
поклялся вернуться, чтобы предать земле останки Роджера Малвина. Последний в
своих  прощальных словах высказал все, что лежало  у него  на душе, и уже не
пытался убедить  юношу,  что даже  самая скорая  помощь способна спасти  ему
жизнь. Со своей стороны, Ройбен был внутренне убежден, что больше  не увидит
Малвина живым, и охотно остался бы  с раненым в его последние мгновения,  но
желание жить и надежда на будущее счастье с каждой минутой укреплялись в его
сердце, и он  был не в силах им  противиться. -  Довольно! - сказал  наконец
Малвин. - Ступай - и храни тебя Бог! Юноша  молча пожал ему руку, повернулся
и побрел вперед.  Однако он  успел  пройти  совсем  немного,  когда  услышал
окликающий его  слабый голос. -  Ройбен,  Ройбен!  Молодой человек  поспешно
вернулся  и  опустился на  колени  подле  умирающего. -  Прошу  тебя, сынок,
подними  меня  и  прислони к скале: я хочу, чтобы мое  лицо было обращено  к
дому,  и я мог видеть тебя на минуту дольше, когда ты будешь проходить между
деревьями.  Ройбен  исполнил  последнее желание  своего товарища,  помог ему
подняться и снова пустился в путь. Сначала он шел быстрее, чем позволяли ему
силы, ибо смутное  чувство  вины, которое иногда мучает  людей даже в  самых
оправданных их поступках, побуждало его скорее скрыться от глаз Малвина; но,
отойдя  достаточно   далеко  по  сухим  шелестящим  листьям,  он,  повинуясь
какому-то болезненному  любопытству, ползком пробрался обратно и,  укрывшись
за   корнями  вывороченного  из  земли  дерева,  посмотрел  на  оставленного
товарища.  Утреннее  солнце  сияло  на  безоблачном  небе, деревья  и  кусты
купались в теплом майском воздухе, и все же, казалось, на лике Природы лежит
печать какого-то  уныния - будто  она  выражала сочувствие смертной  тоске и
муке. Руки  Роджера Малвина были простерты  в страстной  мольбе, и в  лесной
тиши обрывки его слов долетели  до Ройбена.  Умирающий  просил о счастье для
него и Доркас, и, слыша это, юноша вновь ощутил угрызения совести, толкавшей
его вернуться.  Теперь  он  чувствовал  весь ужас судьбы человека,  которого
покидал в  крайней нужде: смерть  будет подкрадываться к нему,  медленно, от
дерева к дереву,  пока он не увидит вблизи ее трупный оскал. Но такая участь
ждет и самого Ройбена, если он задержится тут еще на одну ночь, и кто осудит
его за то, что он  уклонился от столь бесполезной жертвы? Когда он оглянулся
в последний  раз,  ветерок развевал  маленькое  знамя на молоденьком  дубке,
будто напоминая Ройбену о его обещании...
     * * * Долгим был путь раненого к границе; казалось, сами обстоятельства
ополчились против  него.  Уже на  второй  день небо затянули тучи, лишив его
возможности  ориентироваться по  солнцу,  так  что  Ройбен не был уверен, не
уводит  ли  его каждый  шаг, дававшийся с невероятным  трудом, все дальше от
желанного дома. Его скудное пропитание составляли ягоды и съедобные коренья,
которые можно  отыскать  в  лесу. Правда,  иногда  среди чащи ему попадались
олени или  напуганная  куропатка вдруг вспархивала  у  него  из-под  ног, но
Ройбен израсходовал в бою все патроны, и теперь не  мог рассчитывать подбить
какую-нибудь дичь. Боль от ран, растравляемых постоянным  усилием, неуклонно
подтачивала его силы, а по временам, замутняла  разум. Однако молодое сердце
Ройбена крепко цеплялось за жизнь, и, лишь почувствовав, что не может больше
ступить  ни  шагу,  он  в полном  изнеможении  рухнул под  деревом.  В таком
положении  его  обнаружил маленький отряд, который, при  первых  известиях о
проигранной битве, поспешил на помощь уцелевшим. Юношу доставили в ближайший
поселок, по счастью, оказавшийся именно тем, куда  он  направлялся, и Доркас
неотлучно  бодрствовала  у постели любимого, окружив его  всеми заботами, на
какие  только способны  женские руки  и сердце.  На  протяжении многих  дней
сознание  раненого   блуждало  в  бреду,  заново  переживая   препятствия  и
опасности,  которым  он  подвергся,  так  что Ройбен  был  не в  силах  хоть
сколько-нибудь связно отвечать на расспросы окружающих. При этом он оказался
единственным  из  вернувшихся  в  поселок  участников  сражения, а потому их
матерям,  женам  и  детям  оставалось лишь  мучиться  догадками относительно
судьбы своих близких. Что удерживает их вдали от дома: плен или, быть может,
более крепкие узы смерти? Доркас молча сносила страх и тревогу, пока однажды
вечером Ройбен, очнувшись  от  беспокойного сна, не  взглянул  на нее  более
осмысленно  и,  казалось, узнал.  Увидев,  что к  нему  вернулось  сознание,
девушка не могла  больше сдерживаться. - А мой отец, Ройбен... - воскликнула
она,  однако  перемена  в  чертах  любимого  заставила ее  умолкнуть.  Юноша
дернулся,  как от  острой боли, и  кровь прихлынула  к его  бледным,  впалым
щекам. Первым  его порывом было спрятать лицо, но, сделав усилие,  Ройбен  с
трудом приподнялся и заговорил, сбивчиво и лихорадочно,  словно защищаясь от
воображаемого  обвинения.  - Твой  отец,  Доркас, был тяжело ранен в  бою  и
просил меня не обременять себя  напрасными  заботами,  но  только помочь ему
дотащиться до ближайшего озера, чтобы утолить  перед смертью жажду. Однако я
не мог  бросить его в  такой час, хотя сам  потерял много крови. Три  дня мы
блуждали  по  лесу,  и  он  продержался  дольше,  чем  я смел надеяться, но,
проснувшись  на  рассвете  четвертого,  я  нашел  его  вконец  измученным  и
ослабевшим. Он больше не мог идти, жизнь  в нем  угасала с  каждой  минутой,
и... -  Он  умер, - прошептала  Доркас. Ройбен,  не в силах  признаться, что
эгоистическая  любовь  к  жизни  заставила его поспешить  прочь,  прежде чем
решилась судьба раненого товарища, молча  опустил голову и  под навалившимся
двойным гнетом - стыда  и слабости - ничком упал на постель, зарывшись лицом
в подушки. Доркас разрыдалась, когда опасения ее подтвердились, но поскольку
в глубине души уже  была готова  к удару, он оказался менее болезненным. - И
ты похоронил  его в лесу, Ройбен? - Я очень ослабел, но сделал все, что мог,
-  ответил  юноша  сдавленным  голосом.   -  Место  его  упокоения  отмечено
величественным камнем, и я  бы дорого дал, если б мог ус