╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
ача была поломка винта, случившаяся
после того, как мы обогнули мыс Сердце-Камень. Эта авария принудила нас
зимовать в соседстве с мысом. Нагромождение прибрежных льдов выдавило нас на
берег, а при весеннем таянии и разрушении льда мы опять оказались на воде
без каких-либо повреждений превосходно построенной "Мод".
Всю зиму по соседству с нами стояли три палатки[1], обитаемые чукчами.
Разумеется, мы быстро с ними подружились, вследствие чего я отважился
собрать сведения о самом интересном из этих трех чукотских семейств. Семья
состояла из старика, старухи и шестилетнего мальчика. Однажды я спросил
женщину: "Это твой сын?" - заранее уверенный в ответе, что ребенок - ее
внучек, оставшийся сиротою. К моему удивлению, она ответила только "да".
Очевидно, заметив мое удивление, она добавила: "Его сделал мой муж". И
рассказала мне целую историю. Она сказала, что они с мужем поженились очень
молодыми, как обычно делается у этого племени (эскимосы и чукчи с детства
обручаются родителями и очень рано начинают жить как муж с женою), но у них
так долго не было детей, что они в конце концов утратили всякую надежду на
прибавление семейства. Для обоих это было большим горем, и однажды жена
сказала мужу: "Нам нельзя состариться без ребенка в доме. У такого-то (она
назвала по имени кого-то к) соплеменников) очень славная жена. Поди к нему и
скажи что нам очень хочется иметь ребенка, и попроси его позволить своей
жене родить нам одного".
1 Чукотские жилища, напоминающие по форме шатры, остов которых делается
из жердей и китовых ребер и затем покрывается парусиной или шкурой морского
зверя, называются яранги. - Прим. ред.
Муж сделал как ему говорила жена, а любезный сосед дал свое согласие.
Результатом был шестилетний малыш, предмет моих вопросов, который по плоти
был сыном своего отца, а в силу любви равно и сыном его жены, которая так
желала, чтобы мальчик появился на свет.
Свободные любовные отношения вообще весьма обычны между этими
обитателями севера. Это, быть может, следует скорее приписать условиям, в
которых приходится бороться за жизнь этим немногочисленным племенам, нежели
слабо развитому нравственному чувству.
В течение зимы эти туземцы сердечно привязались к нам, так же как и мы
к ним. С наступлением весенней оттепели первой нашей заботой было, конечно,
отвести скорее "Мод" в Сиатл для ремонта. Поразмыслив о трудностях
управления судном при плавании во льдах, я решил, что неплохо было бы
увеличить состав нашего экипажа. Поэтому я спросил у пятерых из чукчей, не
желали ли бы они сопровождать нас в плавании. И ответ глубоко тронул меня:
"Куда ты поедешь, туда мы поедем с тобой; все, что ты от нас потребуешь, мы
исполним; только если ты прикажешь нам, чтобы мы себя убили, то мы попросим
тебя повторить твой приказ". Я с радостью поймал их на слове, и они больше
года были исполнительными работниками и нашими верными помощниками.
Никакая работа не казалась им слишком трудной или утомительной. Во
всяком положении они сохраняли спокойствие и бодрость. Но по приезде нашем в
Сиатл двое из них чуть не помешались от городского шума, и они не
успокоились, пока я не позволил им вернуться домой на пароходе, который шел
на север и должен был высадить их на сибирский берег, откуда они легко могли
добраться до родных мест. После того как я выдал им заработную плату,
старший попросил у меня несколько стеклянных бусин. Я удивился "На что им
эти бусы, - думал я, - когда у их жен таких бус и без того девать некуда?"
Один из чукчей объяснил мне, в чем дело. "По пути на родину нам
придется в Сибири переходить через глубокие реки, и никогда нельзя
поручиться, что речные боги не разгневаются и не потопят нас, когда мы
пойдем по слабому льду, который трудно заранее распознать. Поэтому нам очень
хотелось бы иметь бусы для подарка речным божествам, чтобы они дали нам
пройти целыми и невредимыми".
Но вернемся к мысу Сердце-Камень, откуда мы потом отправились в Номе.
Когда я выбирал пятерых чукчей, которые должны были сопровождать нас, то
торговец селения стал предостерегать меня против одного из них по имени
Какот. Он считал Какота каким-то чудаком, который, как он выразился, "никуда
не годится". Я же был другого мнения, хотя Какот действительно казался мне
каким-то грустным.
Однажды Какот явился ко мне и попросил дать ему на короткое время
отпуск. Когда я спросил его о причинах, он объяснил, что хочет отправиться
на север к родственному племени, обитавшему в нескольких днях пути, чтобы
повидать свою маленькую дочку, прежде чем отправится в такое далекое
плавание. Жена у него умерла, а дочка жила у какого-то родственника, который
обещал воспитать ее как свою. Какот получил известие, что это племя сейчас
голодает, и он боялся за своего ребенка.
Я охотно поверил его словам, так как в том году зверья у берегов
водилось очень мало и только наше присутствие у мыса Сердце-Камень спасло
туземцев от голода, потому что мы делились с ними нашим продовольствием и
пополняли их скудные запасы.
Поэтому я немедленно дал Какоту согласие на его поездку, и он исчез.
Когда он не вернулся в конце недели в назначенный им самим срок, я немного
удивился, но все же не потерял к нему доверия. Три дня спустя я был
вознагражден за свое терпение, так как, выйдя в сумерки на палубу, я увидел
перед собою Какота.
- Где же ребенок? - спросил я его.
Он указал мне на палубу, где лежал сверток оленьих шкур.
- Принеси сюда, - сказал я.
Какот взял сверток и вручил его мне. Я отнес его в кают-компанию под
свет лампы и позвал моих спутников. Развернув шкуры, мы увидели печальное
зрелище, маленькую пятилетнюю эскимосскую девочку, совершенно голую и
превратившуюся от голода в скелет. Она была вся в язвах, а волосы сбились в
войлок и кишели паразитами.
Первым нашим делом было выкупать ее и остричь ей волосы. Здесь следует
упомянуть, что ни один туземец никогда не купается от колыбели до могилы.
Поэтому дочка Какота оказалась в числе чрезвычайно редких туземцев, которым
довелось выкупаться. Затем мы смазали ее болячки смесью дегтя со спиртом,
смастерили ей приличный наряд и принялись ее откармливать. Через несколько
недель это был уже другой ребенок. Болячки зажили, тело приняло нормальный
вид, и она превратилась в прелестное создание. Я уговорил Какота взять ее с
собою в Сиатл.
По дороге мы остановились в Беринговом проливе у Восточного мыса[1] и
там посетили одного австралийского промышленника по имени Карпендаль. То был
типичный голубоглазый австралиец, женившийся на туземке и имевший от нее
много детей. Между ними была девятилетняя девочка. Я сказал ему, что охотно
взял бы эту девочку в качестве подруги для дочки Какота и поместил бы обеих
в норвежскую школу. Это дало бы им возможность путешествовать по белому
свету и получить образование в школе, а также имело бы величайший научный
интерес, так как позволило бы изучить их природные свойства и умственные
способности. Карпендаль согласился, и когда в 1922 году я вернулся в
Норвегию, то привез с собой двух девочек: одну пяти, другую девяти лет. Я
поместил их в школу, где они учились два года. Когда я приехал за ними,
чтобы доставить их обратно к родным, учителя подтвердили мне, что девочки
были самыми способными ученицами в классе.
1 Восточный мыс - восточная оконечность Азии, с 1898 года называется
мысом Дежнева в честь якутского казака Семена Дежнева, который вместе с
Федотом Алексеевым и Герасимом Анкудиновым в 1648 году, выйдя из реки
Колымы, на небольших судах прошел в Берингов пролив и тем самым впервые
обогнул этот мыс. - Прим. ред.
По внешности обе девочки представляли собою полный контраст. Дочка
Какота при черных волосах и глазах имела совершенно белую кожу. Дочка
Карпендаля имела, наоборот, очень темную смуглую кожу, несмотря на то что
была полукровка. Разумеется, обе девочки повсюду обращали на себя внимание,
не только в Осло, но и при первом их соприкосновении с цивилизацией, а также
во время путешествия по Соединенным Штатам и через Атлантический океан.
ГЛАВА VI
ФИНАНСОВЫЕ ЗАТРУДНЕНИЯ
Пока "Мод" в Сиатле ремонтировалась и принимала на борт новые запасы
продовольствия, я вернулся на родину, чтобы раздобыть денег. Это было в
январе 1922 года. С глубокой благодарностью я услышал, что стортинг[1]
ассигновал 500 000 крон на продолжение экспедиции "Мод". Дар этот был для
меня тем приятнее, что был пожалован без всяких хлопот или ходатайств с моей
стороны. Тем сильнее было во мне и чувство благодарности. К сожалению,
падение курса денег после войны сказалось и на норвежской кроне, и когда я
получил эту сумму, ее покупательная способность уменьшилась наполовину -
обстоятельство, которого не могли предвидеть жертвователи. Я был огорчен, но
не терял мужества и решил все же продолжать свою работу в надежде, что
счастье по-прежнему будет ко мне благосклонно и мне как-нибудь удастся
раздобыть необходимые средства на финансирование экспедиции.
1 Стортинг - норвежский парламент - Прим. ред.
Между тем я всецело был во власти новой идеи относительно разрешения
арктической проблемы с помощью метода, который, я знал наверно, должен был
произвести полный переворот в области полярных исследований. Читатель, быть
может, не забыл, что уже 12 лет тому назад я приглашал летчика для участия в
моей экспедиции. Читатель вспомнит также, что пять лет спустя я приобрел
аэроплан Фармана для применения его в Арктике, но принес его в дар
норвежскому правительству, когда разразилась мировая война. Теперь же, в
1922 году, я более чем когда-либо был убежден, что настало время применить
этот новый метод в полярных льдах.
В одной из предыдущих глав я указывал на переворот, произведенный в
области полярного исследования методом Нансена, а также объяснил, что
применение легких саней, запряженных собаками, открыло последующим
исследователям тайну успеха быстрых продвижений к полюсу. Моя идея ввести
воздухоплавательную технику в полярное исследование означала, по моему
мнению, не меньший переворот в этой области. В одной из следующих глав я
остановлюсь подробнее на этом предмете. В настоящий же момент я только
коснусь вкратце этого вопроса.
Когда я в 1922 году собирался вернуться обратно в Сиатл, где ожидала
меня "Мод", я решил взять с собою самолет для применения его во льдах
Арктики. Во время моего пребывания в Осло я услыхал о новом типе аппарата
Юнкерса, только что побившего мировой рекорд на длительность полета,
продержавшись в воздухе без посадки в течение 27 часов. В этом достижении я
увидел возможность осуществить свою честолюбивую мечту, прочно укоренившуюся
во мне, а именно - совершить перелет с материка на материк через Северный
Ледовитый океан. Я решил попытаться перелететь с мыса Барроу на северном
побережье Аляски прямо на Свальбард. Северный полюс меня больше не
интересовал, так как блестящий подвиг Пири в 1909 году уничтожил значение
этой цели для всех последующих исследователей.
Перелет же через Северный Ледовитый океан являлся, напротив, совершенно
новым предприятием. Он представлял также и величайший научный интерес. Самой
пространной, до сих пор не исследованной областью земного шара (земли или
воды) был район Северного Ледовитого океана, простиравшийся между северным
побережьем Аляски через Северный полюс и до Северной Европы. Научное
значение его исследования следующее: полюсы "делают климат" умеренных
поясов. Воздушные течения, обтекающие земные полюсы, влияют на ежедневную
температуру Нью-Йорка или Парижа гораздо сильнее, нежели что-либо другое, за
исключением солнца. Вследствие этого знание географических и
метеорологических условий в районе полюсов имеет огромное значение для
науки. Поэтому мой интерес к трансполярному перелету являлся не только одной
жаждой приключений, но имел также научно-географические основы.
Я осуществил свои мечты об аппарате Юнкерса, купив таковой в Нью-Йорке,
и взял его с собою в Сиатл, куда вернулся весной 1922 года. По пути в Сиатл
я остановился в Нью-Йорке и обсудил там план моего полярного полета с
директорами аэропланного завода "Кэртис" в Гарден-Сити, на Лонг-Айленде. Они
одобрили применение аппарата в силу его качеств: огромного радиуса действия
и безопасности конструкции в пожарном отношении. Оба эти качества самолета
Юнкерса являются главным образом следствием применения материала, из
которого целиком построен самолет - нового металла дюралюминия, совмещающего
легкость алюминия с прочностью стали. Кейс, председатель компании "Кэртис",
поддержал мое увлечение планом исследования Арктики с воздуха Он великодушно
предложил мне аэроплан фирмы "Кэртис" типа "Ориоль" в качестве
вспомогательного аппарата для небольших рекогносцировок. Я с благодарностью
принял его предложение.
Вскоре после моего приезда в Сиатл все приготовления к экспедиции были
закончены. Мы были снабжены продовольствием на семь лет. В числе прочего у
нас имелся полный набор самых новых приборов для научных наблюдений. Мы
покинули Сиатл 1 июня 1922 года. Состояние льдов в это лето было столь же
скверное, как и в предыдущее. Поэтому, прибыв в Диринг на Аляске и услыхав,
что в проливе Коцебу стоит торговая шхуна, направлявшаяся к мысу Барроу, я
решил отыскать ее капитана, чтобы вступить с ним в переговоры относительно
того, не согласится ли он взять на борт своего судна большой аэроплан
Юнкерса, чтобы дать "Мод" возможность идти прямо к району плавучих льдов и
начать дрейф как можно скорее. Соглашение состоялось, вследствие чего летчик
лейтенант Омдаль и я перебрались с "юнкерсом" на шхуну, которая пошла вдоль
берегов Аляски к северо-западу, в то время как "Мод" взяла курс прямо на
север, навстречу льдам, но из-за скверного состояния льдов не дошла до мыса
Барроу, и нам пришлось сойти на берег в бухте Уэнрайт.
Я воспользовался кратким пребыванием в Лондоне в последних числах
февраля, чтобы обратиться к известному специалисту по сердечным болезням и
узнать, какой вред причинила мне история с течью керосиновой лампы и надолго
ли. Приговор был краткий и определенный: "Никаких экспедиций, - и доктор
добавил: - Если вы хотите прожить дольше тех немногих лет, что вам остались,
избегайте всяких значительных физических усилий".
Несмотря на это, девять месяцев спустя, 19 ноября 1922 года, я, в
сопровождении почтальона-туземца, проделал по снегу 1000 километров от мыса
Барроу до Коцебу и покрыл это расстояние в 10 дней, то есть в среднем около
180 километров от Коцебу до Диринга, а затем в течение четырех последующих
дней я покрыл и 400 километров от Диринга до Номе. Иначе говоря, после того
как специалист по сердечным болезням вычеркнул меня в феврале из "списка
живых", я в ноябре того же года совершил самые трудные санные путешествия
моей жизни, покрыв фактически 1600 километров по снегу и льду, делая
ежедневно в среднем около 100 километров и посвящая ночью всего несколько
часов отдыху и сну.
Это было пять лет тому назад, и хотя с тех пор я много раз подвергал
жестокому испытанию мои физические силы, мне тем не менее до сих пор не
приходилось страдать от неприятных последствий. Я это рассказываю не для
того, чтобы дискредитировать превосходного врача или похвастаться собою, но
чтобы указать читателю, какие чудесные возрождающие силы содержит тело
человека, который, как, например, я, с юности живет в разумных гигиенических
условиях и вследствие этого сохраняет себя таким, каким создала его природа.
Зиму 1922/23 года я провел в Номе, откуда уехал в апреле, и 12 мая 1923
года вернулся в Уэнрайт. Лейтенант Омдаль воспользовался долгим ожиданием,
чтобы привести в порядок аэроплан Юнкерса, который был уже совсем готов к
полету. Аппарат вместо колес был поставлен на лыжи, чтобы сделать возможной
посадку его на лед. Вскоре после моего приезда Омдаль предпринял первый
пробный полет. При посадке левая лыжа отлетела, словно бумажная. Эта лыжа,
как оказалось при обследовании, была сконструирована таким образом, что все
давление на шасси приходилось на одну металлическую часть, которая была не
толще обыкновенного листа оберточной бумаги. Мы не имели возможности
починить лыжу, но если бы даже и починили, все равно было ясно, что
необходима более совершенная конструкция, чтобы вообще рассчитывать на
благополучный спуск. У нас оставался единственный выход - попробовать
пустить в ход пару имевшихся у нас поплавков, предназначенных, однако, для
спуска на воду. Но они тотчас же доказали свою полную непригодность. Поэтому
я решил остаться в Уэнрайте, а Омдаля послать в Сиатл за новым шасси.
С этого момента я был вовлечен в водоворот событий, приведших меня к
самому горестному, самому унизительному и в общем самому трагическому
эпизоду моей жизни. Норвежский консул в Сиатле рекомендовал мне, когда я
туда приехал, некоего датчанина Хаммера. Этот датчанин, судовой маклер в
Сиатле, человек очень энергичный, имел большие связи в городе и пользовался
хорошей репутацией. Один из моих друзей уже впоследствии, когда стали
известны факты, которые сейчас будут описаны, называл Хаммера "преступным
оптимистом". Эта характеристика является предпосылкой настоящего рассказа,
так как теперь, когда я могу окинуть взглядом все случившееся, она в
точности соответствует моему собственному суждению о Хаммере, а также
поможет читателю правильно понять все происшедшие события.
Когда я в 1921 году познакомился с Хаммером, у меня не было никаких
оснований предполагать в нем что-либо другое, кроме искреннего интереса ко
мне и к полярным исследованиям. В течение этой зимы он оказал нам большие
услуги при покупке продовольствия и при починке винта "Мод", когда мы заново
снаряжались для полярного дрейфа.
Но вернусь к моему рассказу. Когда я решил послать Омдаля за новым
шасси, а самому остаться его ждать, я получил от Хаммера телеграмму
следующего содержания: "Приезжайте точка. Есть для вас три новых самолета".
Чрезвычайно обрадованный этой неожиданной вестью, я поспешил отправиться на
зов и скоро был уже в Сиатле, где повидал Хаммера и обсудил с ним его
предложение.
На мою беду мне пришлось скоро узнать, что имеется еще одна наука,
которой наряду с прочими необходимо обладать исследователю, но которую, к
несчастью, ему в силу образа его жизни почти невозможно изучить, а именно:
опыт и уменье разбираться в коммерческих делах. Напасти, вскоре обрушившиеся
на меня, возникли исключительно из-за моей неопытности в делах. Мне еще
никогда не представлялось случая ближе познакомиться с методами ведения дел,
и я всегда предоставлял улаживание деталей финансового характера моих
экспедиций другим лицам. До сих пор это не причиняло мне никаких
неприятностей. Я делал так, как мне говорили, и все сходило отлично. Но с
Хаммером дело обернулось иначе.
Хаммер при свидании рассказал мне, что ездил в Берлин посоветоваться с
врачами и сделать себе операцию; во всяком случае, он сослался на это, как
на причину своей поездки. В действительности же он отправился в Германию,
чтобы посетить заводы Юнкерса, и, пользуясь тем, что природа наградила его
языком без
╧Ёшъы■ўхэш 