╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
ой погоды. Наша зимовка на льду барьера,
напротив, оказалась в более благоприятных условиях в смысле погоды, и нам ни
разу не пришлось страдать от каких-либо неприятностей.
Приобретенный нами опыт помог нам построить абсолютно непроницаемое для
ветра жилье, а так как мы сумели наладить и хорошую вентиляцию, то жили мы,
можно сказать, со всеми удобствами.
Ледяной барьер, описанный так подробно во всех книгах об Антарктике, в
действительности не что иное, как чудовищных размеров ледник, спускающийся с
высот антарктических гор к морю. Этот ледник имеет сотни миль в ширину и от
ста до двухсот футов в вышину. Как и все ледники, на нижнем своем конце он
беспрестанно ломается. Поэтому мысль разбить постоянный лагерь на самом
барьере постоянно отвергалась: это считалось слишком опасным.
Я внимательно проштудировал все труды прежних исследователей
Антарктики. При сравнении различных описаний, читая об открытии Китовой
бухты, я был поражен тем, что хотя эта бухта вдается в самый барьер, она не
претерпела заметных изменений с того самого времени, когда была впервые
открыта Джоном Россом в 1841 году. "Если, - думал я, - эта часть ледника
фактически не сдвинулась с места в течение 70 лет, то такому явлению имеется
только одно объяснение: ледник в этом месте должен покоиться на неподвижном
основании какого-нибудь острова". Чем больше я раздумывал над этим
объяснением, тем сильнее убеждался в его справедливости Поэтому я нисколько
не боялся за устойчивость нашей зимовки, принимая решение разбить наш
постоянный лагерь на краю Ледяного барьера в Китовой бухте. Нет нужды
добавлять, что убеждение мое всецело подтвердилось дальнейшими событиями. У
нас имелись самые чувствительные приборы, и мы целыми месяцами вели
беспрерывные наблюдения, но ни одно из них не отметило ни малейшего
колебания льда в этом месте.
Выбор Китовой бухты дал нам множество преимуществ при попытке
достигнуть полюса. Прежде всего мы находились здесь ближе к полюсу, чем
Скотт в своей зимовке, а путь к югу, который мы вынуждены были избрать,
оказался, как показали последствия, безусловно самым благоприятным. Но
больше всего способствовало нашему успеху применение собак. Причина этого в
кратких словах следующая: наш метод достижения полюса состоял в том, что мы
с места нашей зимовки предприняли несколько повторных поездок к югу и
устроили по определенному направлению и на расстоянии нескольких дней пути
друг от друга склады продовольствия, вследствие чего могли проделать поход к
полюсу и обратно, не таская взад и вперед наши запасы. Эти склады мы
устроили очень быстро и в каждом из них оставили потребный минимум припасов
для обратного пути.
Учитывая расстояния между этими складами и количество продовольствия,
оставляемого в каждом из них, я мог уменьшить вес забираемого
продовольствия, присчитав к нашим запасам и мясо собак, тащивших
продовольствие.
Так как эскимосская собака дает около 25 килограммов съедобного мяса,
легко было рассчитать, что каждая собака, взятая нами на юг, означала
уменьшение на 25 килограммов продовольствия как на нартах, так и на складах.
В расчете, составленном перед окончательным отправлением на полюс, я точно
установил день, когда следует застрелить каждую собаку, то есть момент,
когда она переставала служить нам средством передвижения и начинала служить
продовольствием. Этого расчета мы придерживались с точностью приблизительно
до одного дня и до одной собаки. Более чем что-либо другое, это
обстоятельство явилось главным фактором достижения Южного полюса и нашего
счастливого возвращения к исходной путевой базе.
Скотт и его спутники погибли при возвращении с полюса вовсе не
вследствие огорчения, вызванного тем, что мы опередили их, а потому, что
неминуемо должны были погибнуть от голода из-за недостаточного снабжения
пищевыми припасами. Разница между обеими экспедициями состояла как раз в
преимуществе собак над средствами передвижения другой экспедиции.
Дальнейшее течение событий общеизвестно. С четырьмя товарищами -
Вистингом, Хансеном, Хасселем и Бьоландом - достиг я в декабре 1911 года
Южного полюса.
Мы провели там три дня и исследовали прилегающий район нашей стоянки на
10 километров в окружности, чтобы на тот случай, если в наше счисление
вкралась незначительная ошибка, все же быть вполне уверенным, что мы
побывали на самом месте полюса. Мы водрузили там норвежский флаг и
благополучно вернулись на нашу зимовку. Месяц спустя после нас, в январе
1912 года, Скотт достиг полюса и нашел там оставленные нами документы. Скотт
и его четыре товарища проделали геройские усилия, чтобы вернуться к своей
зимовке, но умерли от голода и истощения, не достигнув ее.
Никто лучше меня не может воздать должное геройской отваге наших
мужественных английских соперников, так как мы лучше всех способны оценить
грозные опасности этого предприятия.
Скотт был не только блестящий спортсмен но и великий исследователь. К
сожалению, не могу сказать того же о многих его соотечественниках. Как во
время войны можно наблюдать что бойцы вражеских армий питают друг к другу
большое уважение, тогда как обитатели тыла считали своей обязанностью
сочинять исполненные ненавистью песни о врагах, так и среди исследователей
часто случается, что они глубоко чтят своих соперников, в то время как дома
их соотечественники считают долгом уменьшать заслуги исследователя, если
последний не принадлежит к их национальности. В связи с этим я считаю себя
вправе утверждать, что англичане - народ, который неохотно признается в
своих неудачах. Мне не раз пришлось это испытать на себе в связи с открытием
Северо-западного прохода и Южного полюса. Двух примеров будет достаточно для
пояснения моей мысли.
Год спустя после моей экспедиции на Южный полюс сын одного проживавшего
в Лондоне и очень известного норвежца вернулся домой возмущенный, жалуясь
своему отцу, что в школе учат, будто Скотт открыл Южный полюс. Ближайшее
расследование установило, что мальчик говорил правду, а также, тот факт, что
и в других английских школах обычно не признают за норвежцами их успеха.
Но вот случай, еще более вопиющий и оскорбительный, так как его
виновник находился на высоких ступенях просвещения и поэтому менее
заслуживает снисхождения. Случай этот имел место на одном банкете, данном в
честь меня Королевским географическим обществом в Лондоне в связи с моим
докладом в этом городе и где почетным председателем был лорд Керзон из
Кедлестона. В произнесенной речи лорд Керзон подробно остановился на моем
докладе, отмечая особенно то обстоятельство, что я приписываю часть успеха
собакам. Лорд Керзон закончил свою речь следующими словами "Поэтому я
предлагаю всем присутствующим прокричать троекратное ура в честь собак", -
причем он подчеркнул насмешливый и унизительный смысл этих слов, сделав в
мою сторону успокоительный жест, - хотя я даже не пошевелился, - словно
убедительно прося меня не реагировать на это слишком прозрачное оскорбление.
Первый порт, в который зашел "Фрам" на обратном пути, был Буэнос-Айрес.
Воспользуясь этим обстоятельством чтобы выразить мою глубокую благодарность
дону Педро Кристоферсену, который, как известно, постоянно проживает в
столице Аргентины. Его своевременная помощь деньгами, добрыми советами и
личными услугами не раз выручала экспедицию.
Повсюду в Европе, не только на моей родине, но и в других странах, нас
встречали с большими почестями. Также и во время предпринятой вскоре поездки
по Соединенным Штатам я был предметом самого лестного внимания. Национальное
географическое общество почтило меня своей большой золотой медалью, которою
я был награжден в Вашингтоне в присутствии целого ряда выдающихся людей. Я
всегда буду сожалеть о том, что во время этого чествования случилось нечто,
очевидно, дискредитировавшее меня в глазах общества, так как впоследствии
оно при всяком случае относилось ко мне с ошеломляющим пренебрежением. Я
говорю "ошеломляющим", потому что до сих пор не могу постигнуть, за что я
попал в такую немилость.
Самое неприятное произошло весною 1926 года. Я тогда читал в
Соединенных Штатах доклады об удачном полете 1925 года до 88o
северной широты. Я получил также приглашение от Национального
географического общества прочесть доклад на эту тему в Вашингтоне и обещал
заехать туда на обратном пути. Мой маршрут от берегов Тихого океана к
востоку лежал через Канзас-Сити недалеко от тюрьмы в форте Ливенворса. Я
вспомнил о своем совместном пребывании с доктором Куком в течение двух
исполненных опасностей лет в Антарктической экспедиции на "Бельгике".
Вспомнил также, как я обязан ему за доброту ко мне, тогда неопытному
новичку, и то обстоятельство, что я обязан ему жизнью, ибо говоря по правде
это он спас нас от многих опасностей плавания, я решил, что самым скромным
проявлением моей благодарности будет поездка в тюрьму, где я смогу
приветствовать моего бывшего друга в его нынешнем несчастье. Я должен был
сделать это хотя бы для того, чтобы впоследствии не упрекать себя в самой
низкой неблагодарности и презренной трусости. Я не хотел, да и теперь не
хочу судить о позднейшей жизни доктора Кука. Обстоятельства, приведшие его в
заключение, мне совершенно неизвестны, и я не желаю ни знакомиться с ними,
ни составлять о них собственное мнение. Даже если бы он был виновен в
преступлениях и более тяжких, нежели те, за которые его покарали, мой долг
благодарности и мое желание навестить его остались бы неизменны. Что бы ни
сделал Кук - это был не тот доктор Кук, которого я знал в моей молодости -
человек с доброй, честной душой и великим сердцем. Какие-нибудь моральные
неудачи, против которых сам он был бессилен, должно быть, испортили и
изменили в корне этого человека.
Репортеры, с которыми я говорил после моего визита к доктору Куку,
распространили слух, якобы я заявил, что доказательства Пири об открытии им
Северного полюса недостаточны, тогда как у Кука они очевидны. В
действительности же я ни с какими журналистами на эту тему не говорил и
приписываемые мне высказывания являются чистейшей выдумкой. Однако,
Национальное географическое общество сочло их достоверными, так как
отклонило мой протест по телеграфу, и взяло обратно свое приглашение
прочесть лекцию.
Очевидно, они считали себя вправе поступить таким образом, опираясь на
газетные сообщения. Нечего и говорить, что я счел этот отказ за необдуманный
и опрометчивый поступок, основанный на ложной информации.
Возвращаюсь к 1914 году. Пока я находился в Америке, занятый добыванием
продовольствия и снаряжения для трансполярного дрейфа, "Фрам" был на пути в
Норвегию. Мне удалось приобрести биплан Фармана, который должен был
находиться на "Фраме" для рекогносцировочных полетов над льдами Арктики. То
была моя вторая попытка применить воздухоплавание для полярных исследований,
и этого факта, а также и даты - 1914 - не следует забывать ввиду значения,
которое приобрели аэропланы и дирижабли в годы 1925-1926 в моих арктических
экспедициях. Об этом значении я буду говорить подробнее в одной из следующих
глав.
Мне только что доставили в Осло аппарат Фармана, как разразилась
мировая война со всеми ее ужасами. Об экспедиции теперь, конечно, не могло
быть и речи. Поэтому я предоставил самолет государству для надобностей
норвежского воздушного флота.
ГЛАВА V
ВО ВЛАСТИ ДРЕЙФУЮЩИХ ЛЬДОВ
Во время войны мне было нечего делать, и я решил последовать примеру
столь многих обитателей нейтральных стран, а именно попытаться нажить себе
состояние. Я надеялся добыть таким путем средства, которых всецело хватило
бы на снаряжение следующей моей экспедиции. Только материально не
обеспеченный исследователь может себе представить, какие громадные
препятствия выпадают на долю всех исследователей, сколько им приходится
расточать времени и трудов, чтобы выжимать деньги на экспедиции. Бесконечные
промедления, унижения, которым подвергается их самолюбие и даже честь при
изыскании средств, составляют трагедию жизни исследователя. Я думал, что
нашел, наконец, возможность избавиться от этих испытаний.
Возможность эта появилась тогда во всех нейтральных странах, и нигде в
такой мере, как у нас в Норвегии. Наличие кораблей имело существенное
значение для союзников, а услуги прекрасного норвежского торгового флота
ценились особенно высоко. Я вложил свой весьма скромный капитал в акции
пароходных компаний и, подобно многим другим, заработал много денег. Так как
я занимался этим делом не ради самого дела, то отстранился от него в 1916
году, решив, что с меня достаточно Я нажил около миллиона крон. Этого должно
было хватить на покрытие всех расходов на предполагаемую мною новую
экспедицию в Северный Ледовитый океан.
Теперь, когда у меня хватало средств на лучшее, "Фрам" уже не
удовлетворял меня. Судно было ветхое, сильно пострадавшее от времени, и
ремонт для снаряжения его в новое плавание обошелся бы очень дорого. Кроме
того, я уже набросал проект судна, гораздо лучше приспособленного для моих
целей. Я показал эти наброски известному конструктору и кораблестроителю
Христиану Иенсену, который разработал чертежи и согласился строить судно.
Оно должно было иметь 120 футов в длину и 40 футов в ширину, но самое важное
в нем была форма его корпуса. Последний должен был иметь форму яйца,
разрезанного пополам вдоль. Другими словами, подводная часть судна должна
была быть повсюду округлой, чтобы судно, стиснутое льдами, не представляло
нигде плоскостей, на которые лед мог бы давить; лед должен был выжимать
судно кверху. Таким образом, эта форма обеспечивала наибольшее сопротивление
при наименьшей поверхности.
Так как в Норвегии не было достаточно больших бревен, то мне пришлось
выписать лес специально из Голландии. Это вызвало, конечно, необычайно
большие расходы не только по самому материалу, но и по доставке его в
Норвегию. Корабль строился на верфи Иенсена в Аскере. 7 июня 1917 года он
был спущен со стапелей и получил название "Мод" в честь нашей королевы.
Следующая моя задача состояла в закупке продовольствия для экспедиции.
Я закупил его в Америке. Во время этой подготовки правительство Соединенных
Штатов пригласило меня осмотреть линию фронта во Франции и Бельгии. Думаю,
что поводом к этому приглашению послужили нижеследующие причины.
В 1917 году немцы начали свою бесчеловечную подводную войну. Я никогда
не соглашался с теми, кто осуждал немцев за пользование подводными лодками с
целью повредить корабли неприятеля или даже корабли нейтральных стран, когда
существовали явные доказательства того, что суда эти перевозили военную
контрабанду. Германия могла надеяться на победу только в том случае, если ей
удалось бы помешать союзникам получать снабжение морским путем. И я находил,
что немцы правы, применяя с этой целью подводные лодки. Но я никогда не
признавал за немцами права пользоваться подводными лодками в тех случаях,
когда подозрительное судно даже не подвергалось осмотру, а пассажиры и
команда не доставлялись в безопасное место. Поэтому, когда немцы
окончательно отбросили последнюю человечность и стали бесцеремонно топить
корабли без всякого предупреждения, то я стал разделять общее всем
цивилизованным людям чувство горячего возмущения.
В октябре 1917 года возмущение это достигло крайних пределов, когда
немецкая подводная лодка без предупреждения потопила в Северном море одно из
наших торговых судов и даже стреляла по спасательным шлюпкам, которые экипаж
пытался спустить на воду.
Перед самой войной кайзер лично наградил меня немецким орденом,
пожалованным мне за открытие Южного полюса. Кроме того, у меня было
несколько немецких медалей.
В день, когда пришло известие об этом жестоком потоплении, во мне
возникло неудержимое желание проявить свое мнение каким-нибудь поступком. Но
по свойственной мне сдержанности я не хотел поступать опрометчиво. Я дал
себе сутки срока, чтобы обдумать свое первоначальное решение. Но сутки
прошли - и решение осталось неизменным. Взвесив все точно и приняв твердое
намерение, я отправился в германское посольство в Осло, захватив с собою
конверт, заключавший все мои германские знаки отличия с приложенным к ним
официальным заявлением. В посольстве меня провели к князю Виду, исполнявшему
тогда обязанности германского посла. Я часто встречался с ним в обществе, и
отношения у нас с ним всегда были очень приятные, поэтому он с улыбкой
подошел ко мне и протянул руку. Я же смотрел на него совершенно серьезно и
сделал вид, что не замечаю протянутой руки. Я заявил, что пришел по важному
делу, и прочел вслух мое тщательно составленное письмо, так как боялся, что
недостаточно владею немецким языком для свободного и сильного выражения моих
чувств. Высказав таким образом свое негодование и гнев, я заявил, что
возвращаю все знаки отличия, полученные мною от кайзера, на которого смотрю
отныне с отвращением и презрением, вследствие чего награды, им данные,
утратили для меня всякую ценность.
Возможно, что американское правительство прислало мне вышеупомянутое
приглашение отчасти вследствие этого моего поступка. Отправляясь в Америку,
я посетил в Лондоне в январе 1918 года адмирала Симса. Он любезно объяснил
мне все приемы борьбы союзников с подводными лодками.
Весною 1918 года я читал в Соединенных Штатах доклады о своем посещении
прифронтовой полосы и вернулся в Норвегию всего за несколько недель до того,
как "Мод" была приведена в полную готовность к своему долгому плаванию. Я
решил избрать кратчайший путь к Северному Ледовитому океану. Для этого я
намеревался огибать берега Норвегии от Осло до Тромсе. Оттуда я собирался
идти Северо-восточным проходом вдоль северных берегов Европы и Азии мимо
мыса Челюскина и обогнуть Новосибирские острова, где должен был попасть в то
самое полярное течение, которое я мог бы встретить, если бы выбрал путь
через Берингов пролив.
Незадолго до отплытия "Мод" из Осло, поздней осенью 1918 года,
норвежский посол в Берлине в письме советовал мне испросить разрешения на
мое плавание в Северный Ледовитый океан у германских морских властей, так
как иначе могло случиться, что "Мод" будет взорвана миной немецкой подводной
лодки. Я в ответ объявил, что никогда не стану просить такого разрешения ни
у какого правительства.
Тут адмирал Симс оказал мне большую услугу своей любезностью. Он
прислал мне сведения насчет самого благоприятного времени для моего
плавания, когда все немецкие подводные лодки, обслуживавшие Северный
Ледовитый океан, возвратились в свои базы за продовольствием. Мы покинули
Тромсе 16 июля 1918 года и пошли вдоль северных берегов Европы на восток.
В течение десяти дней мы все на борту пребывали в состоянии
напряженного беспокойства, так как знали, что до самого Белого моря мы не
застрахованы от встречи с подводной лодкой. Наши опасения были причиной
комичного случая, происшедшего 25 июля, когда мы подошли к Югорскому Шару.
На палубе не было никого, кроме вахтенных, - все остальные находились вниз
╧Ёшъы■ўхэш 