л первую ночь ледяного плена и уже с утра вошел в
лабораторию с головной болью. Работа не клеилась. Что-то непонятное,
какое-то неосознанное беспокойство уже два дня неотступно донимало его. Это
началось с вечера в честь Скворешни. Нет-нет, и вспыхнет перед Цоем злобный
взгляд черных, глубоко запавших глаз, испуг и бледность детского лица...
"Какая глупость! -- думал он, подвинчивая регулятор в микроскопе.. --
Какое злопамятство! Из-за мешка... Совсем по поговорке Скворешни: "Велыкий
до неба, а дурный, як треба". Мешок! Притронулись к его мешку!.. Экое
неуважение!.. Какая обида!.."
Цой тряхнул головой. Даже думать об этом стыдно -- стыдно за взрослого,
серьезного человека!
"Но в мешке ли только дело? А ящичек... Он вырвал его из рук Павлика.
Вырвал со злобой и ненавистью..."
Цой устремил в пространство широко раскрытые, неподвижные глаза.
"Что же это за ящичек из пишущей машинки, который таскают за собой во
время глубоководных экскурсий? Зачем он там нужен? Да ведь он не выдержит
чудовищного давления воды... Однако выдержал... Значит, это не простой
комнатный ящичек для запасных частей... А может быть, он действительно был
сплющен? Павлик об этом не говорил. Надо спросить у него. Это очень, очень
важно..."
Почему это было важно, Цой не мог бы ответить и самому себе.
Он нашел Павлика в каюте Плетнева. Мальчик сидел за небольшим столиком
у переборки и что-то записывал в толстую тетрадь. Увидев Цоя, он смутился и
закрыл тетрадь.
-- Здравствуй, Павлик! Чем это ты занят? -- спросил Цой, не зная, как
приступить к разговору. Павлик в смущении заерзал на стуле:
-- Да так, записываю... Ты к Виктору Абрамовичу, Цой? Он на вахте.
-- На вахте?.. Гм... Так, так... -- Цой уселся на стул возле стола. --
А у меня голова разболелась от этого шума. Работать не могу... Вот и брожу
по подлодке, бездельничаю... А ты что записываешь? Дневник ведешь, что ли?
Это ты хорошо придумал, очень хорошо! И обиды свои тоже записываешь? --
добродушно усмехнулся Цой. -- И про ящичек Федора Михайловича?
Павлик все больше смущался, краснел.
-- Да,-- проговорил он чуть слышно.-- Очень много интересного. Чтобы не
забыть. Ребятам буду читать, когда приеду и поступлю в школу. Только ты,
Цой, никому не говори, пожалуйста.
-- Ну, зачем же зря болтать! А капитан знает, что ты ведешь дневник?
-- Капитан?! -- Павлик с удивлением посмотрел на Цоя.-- Зачем? Я даже
Виктору Абрамовичу не говорю. Я всегда пишу, когда он на вахте. Ты первый
узнал об этом. И ты мне обещал об этом... и ты мне обещал никому не
говорить... Правда? Ты никому не скажешь?
-- Я-то не скажу, будь уверен. А вот капитану ты должен сам рассказать.
И перед приходом подлодки во Владивосток должен будешь показать ему свой
дневник. Разве тебе неизвестно это правило? Оно обязательно для всех,
участвующих в плавании.
-- Неужели? -- растерявшись, спросил Павлик. -- А я не знал... Зачем же
это нужно капитану?
-- Ну как ты не понимаешь, Павлик! Ведь на нашей подлодке есть много
секретного: и то, как она устроена и как вооружена. Представь себе, что ты
подробно опишешь что-нибудь из этих секретов в своем дневнике. Ты можешь
потерять свою тетрадь или ее украдут у тебя, и какими-нибудь путями она
попадет в руки врага... Ты же знаешь, что враг всегда и всюду следит за
нами, за всем, что делается в нашей стране: за нашими вооруженными силами,
за нашей армией и флотом, за заводами и фабриками, которые выделывают для
них оружие и боевое снаряжение. Враги всегда мечтают, как бы напасть на нашу
страну, уничтожить наших защитников -- армию и флот, отнять наши земли,
фабрики и заводы, посадить нам на шею капиталистов и помещиков, чтобы весь
советский народ работал на них, чтобы опять вернулись в нашу прекрасную
страну нищета, безработица, голод, холод, унижение, рабство... Надо всегда
помнить об этом, Павлик. Надо всегда помнить, что мы окружены врагами.
Павлик никогда не видел своего друга в таком волнении. Цой быстро ходил
по тесной каюте, возбужденно размахивая руками. Его глаза горели, всегда
приглаженные волосы растрепались. Павлик сидел тихо, внимательно слушая.
-- Эти враги,-- продолжал Цой,-- подсылают к нам шпионов, чтобы
выведать секреты наших вооружений. Они ищут и подкупают разных мерзавцев и
предателей, чтобы при удобном случае, особенно во время войны, те взрывали у
нас заводы и фабрики, мосты и электростанции, разрушали железные дороги,
выкрадывали наши планы обороны и планы наших крепостей, чертежи самых лучших
самолетов, пушек, броненосцев, подводных лодок...
-- Я ничего не буду записывать о "Пионере", Цой! -- закричал Павлик,
вскочив со стула. -- Ничего! Ничего! Даю тебе честное слово! И я сам покажу
свою тетрадь капитану. Пусть смотрит.
-- Надо быть очень внимательным, Павлик,-- сказал Цой, устало опускаясь
на стул. -- Надо быть не только самому осторожным в своих поступках, но и
очень внимательно присматриваться к тому, что совершается вокруг тебя, к
тому, что делают другие люди около тебя. Если ты замечаешь, что человек
совершает что-нибудь странное, непонятное или непозволительное -- скажем,
фотографирует что-то около нашей крепости, подозрительно возится или подолгу
шатается, как будто бесцельно, около железнодорожного моста, который
охраняется часовыми, или, таясь, выносит какие-нибудь бумаги из военного
учреждения, какие-нибудь странные, необычайные вещи... предположим, из нашей
подлодки,-- насторожись, Павлик! Примечай! Незаметно, осторожно наблюдай!
Если не можешь сам понять, посоветуйся с кем-нибудь из взрослых, с надежным,
более опытным человеком. Если уж дело явно неладное, может быть даже явно
опасное, иди сейчас же к начальнику и расскажи...
Цой замолчал. Павлик тоже помолчал, потом тихо и неуверенно сказал:
-- Цой, может быть, лучше совсем не вести дневника... здесь, на
подлодке?
-- Нет, почему же? -- пожал плечами Цой. -- Это тебе полезно будет, но
записывай только то, что не может сделать твой дневник опасным и вредным для
нашей страны. Впрочем, капитан просмотрит и вычеркнет то, что не годится...
А такие, например, вещи,-- улыбнулся Цой,-- как наши приключения на дне или,
скажем, твоя размолвка с Гореловым из-за ящичка, записывай сколько хочешь...
Кстати, -- продолжал он улыбаясь,-- какой он из себя, этот ящик.
-- Ящичек? Переспросил Павлик, отрываясь от каких-то своих мыслей. --
Ну, какой он?.. Ну, похож, знаешь, на кубик с ребрами приблизительно в
десять сантиметров, очень тяжелый... Я его с трудом держал в руке.
-- Отчего же он такой тяжелый?
Павлик с удивлением посмотрел на Цоя:
-- Не знаю... Федор Михайлович говорил, что обычно в этом ящике
находятся запасные части от его машинки... -- Павлик задумался на минуту. --
Впрочем, когда я его держал в руках, он был с каким-то принадлежностями для
экскурсий. Так мне объяснил Федор Михайлович.
Какое-то смутное беспокойство все явственней отражалось на лице
Павлика.
-- Какие же это могут быть принадлежности для биологических экскурсий?
-- продолжал спрашивать Цой. -- Ты ведь тоже участвуешь в таких экскурсиях и
должен знать, что мы обычно берем с собой. Я, например, не понимаю, о каких
принадлежностях Федор Михайлович тебе говорил... Ну, что мы берем с собой в
этих случаях? Пружинный сачок -- он большой, его не спрячешь, да и не нужно
прятать, он всегда должен быть под рукой. Нож, долото, пинцет... Ну, что
еще? Зажимы, скальпель? Эти вещи только мне нужны и Арсену Давидовичу... Что
же могло быть еще спрятано в этом ящичке?
Беспокойство Павлика переходило уже в явное волнение.
-- Я не знаю, Цой, -- пробормотал он, опустив глаза. -- Я тоже не
понимаю... Мне... мне так говорил Федор Михайлович.
-- Федор Михайлович? -- медленно повторил Цой. -- Та а ак... Почему же
он на тебя вдруг так сильно рассердился? Как будто до сих пор он к тебе
хорошо относился. Вы даже всегда дружны были. Правда?
-- Да! -- немного оживился Павлик. -- Он объяснял мне машины, часто
шутил со мной. Только один раз до этого случая он как будто здорово
рассердился на меня. Но это просто недоразумение. И это было давно, еще в
Саргассовом море...
-- Рассердился! -- воскликнул Цой. -- За что?
-- Ну, я же говорю тебе, Цой, что это было недоразумение. Он ошибся.
-- Хорошо, хорошо, пусть ошибка, -- нетерпеливо говорил Цой, едва
сдерживая волнение, -- но в чем заключалось это недоразумение? В чем было
дело? Что тогда произошло между вами? Да говори же, говори!
-- Ну, я не знаю, Цой...-- ответил Павлик, растерявшись от этого потока
торопливых, взволнованных вопросов. -- Я не понимаю, почему ты так
расстроился? Я нашел около двери его каюты клочок какой-то записки. Я
посмотрел, чтобы прочесть, что там написано, а он подошел ко мне, отнял
бумажку и так злобно посмотрел на меня, даже страшно сделалось...
-- Ну! Ну! А в записке что было?
-- Не помню, Цой... Какие-то отдельные слова... Ведь это же был
обрывок..
-- А все-таки,-- настаивал Цой,-- ну, хотя бы отдельные слова.
Припомни... ну, пожалуйста, постарайся!
Павлик выглядел совершенно измученным. Видно было, что он изо всех сил
напрягает свою память.
-- Там было... -- медленно, с трудом вспоминал Павлик. -- Там были
какие-то градусы... широта и долгота... И еще... как это называется?.. Это
такое слово... -- Павлик потер лоб, на минуту закрыл глаза. -- Начинается на
"Т"... или, нет, на "К".. трудное такое словно... Мне его потом объяснил
Федор Михайлович. Мы с ним потом помирились -- это оказалась совсем не его
бумажка. Он извинился и повел меня показывать и объяснять машины, и я его
спросил, что значит это слово...
-- Ну хорошо. Что же он тебе объяснил?
-- Ага, вспомнил! -- радостно воскликнул Павлик. -- Это такие... такие
цифры... когда устанавливается положение какой-нибудь точки в географии или
морском деле...
-- Координаты?! -- закричал Цой, чуть не подскочив на стуле. --
Координаты?!
-- Да-да! Координаты! -- И сейчас же, как будто это слово внезапно
раскрыло запертые шлюзы его памяти, Павлик быстро продолжал: -- И еще там
было написано: двадцать шестое мая, восемнадцать часов, потом Саргассово
море и еще, кажется, что-то про гидроплан... Вот... И как будто больше
ничего.
Цой неподвижно сидел, уставившись глазами в одну точку. Губы его
посерели. Скулы как-то странно заострились и выдавались еще больше, чем
всегда. Павлик испуганно смотрел на него. Он никогда не видел у Цоя такого
лица и теперь молчал, не зная, что сказать.
-- И больше ничего,-- как будто про себя пробормотал Цой, едва шевеля
губами. -- Больше ничего... Да, двадцать шестое мая...
-- Я хорошо помню это число, Цой -- тихо сказал Павлик, чтобы хоть
разговором отвлечь своего друга от каких-то тяжелых мыслей. -- Это день
рождения папы. И как раз в этот день я с черепахой запутался в водорослях.
Потом эта испанская каравелла, спрут и кашалот...
Когда он замолчал, Цой медленно повернулся к нему с окаменелым лицом.
-- Ты больше ничего не помнишь, Павлик? -- тихо спросил Цой. -- Больше
ничего из того, что случилось в этот день, двадцать шестого мая?
Павлик вопросительно поднял глаза на Цоя.
-- А бомбардировку забыл? -- все так же тихо, чужим голосом говорил
Цой. -- Забыл, что как раз двадцать шестого мая кто-то бомбардировал стоянку
нашего "Пионера"?
Краска залила лицо Павлика, и ему почему-то сразу сделалось жарко.
Потом лицо начало медленно бледнеть. Павлик молчал, не сводя широко
раскрытых глаз с Цоя.
-- Я... я был тогда болен,-- с трудом произнес он наконец. -- После
кашалота... Мне потом рассказал Марат...
-- Так вот, выходит, спасибо, Павлик, тебе и кашалоту твоему. Спасибо
за то, что вы увели нас с этого гиблого места -- с этих ко-ор-ди-нат,--
сказал Цой с безжизненной, деревянной улыбкой.-- А что касается Марата, то
он мне тоже кое-что рассказал.
Он встал и сурово, с какой-то необычайной строгостью посмотрел на
Павлика, и тот невольно тоже встал.
-- Помни, Павлик! -- сказал Цой жестким голосом. -- Помни, ты должен
молчать о нашем разговоре. Никому ни слова! Ты обещаешь?
Павлик молча кивнул головой.
-- Ты обещаешь? -- повторил свой вопрос Цой.
-- Да,-- едва слышно ответил Павлик.-- Честное слово, Цой направился
было к двери, но неожиданно, точно вспомнив о чем-то, повернулся к Павлику.
-- И еще помни, Павлик: будь настороже! Будь внимательным. Примечай,
наблюдай -- осторожно, незаметно... Если увидишь что-нибудь неладное, не
подавай виду и сообщи сейчас же мне. Обещаешь?
-- Хорошо, Цой,-- прошептал Павлик.
Глава II. ПОИСКИ ВЫХОДА
Утром семнадцатого июля, на третий день после соединения айсбергов,
шторм неожиданно затих, и установилась спокойная, безветренная погода. На
помощь шторма рассчитывать уже нельзя было. Ультразвуковые пушки успели
разрыхлить на льдине узкую полосу сверху донизу лишь в девять метров
глубиной на каждом конце полыньи.
Оставалось еще много десятков метров твердого, все более крепнущего
льда.
Поднявшийся над айсбергом инфракрасный разведчик донес, что море,
успокоившееся и затихшее, было до горизонта покрыто сплошным торосистым
ледяным полем. Еще с утра капитан приказал прекратить работу ультразвуковых
пушек, явно бесцельную в этих условиях и лишь напрасно истощавшую
электроаккумуляторы.
На подлодке установилась тишина. С нею еще больше усилилось чувство
беспокойства, наполнявшее теперь все помещения корабля.
Положение казалось безвыходным. Сколько продлится этот плен? Зима в
Южном полушарии была лишь в самом начале -- в этих широтах она должна была
продлиться еще три-четыре месяца. Между тем через месяц и шесть дней
подлодка должна была быть во Владивостоке... Перспектива задержаться здесь
на зимовку грозила неисчислимыми последствиями для страны и для самой
подлодки.
Люди старались не обнаруживать беспокойства, которое начало охватывать
их после того, как надежда на помощь шторма исчезла.
Художник Сидлер остановил Марата, встретив его в коридоре. Марат только
что сменился на вахте в аккумуляторных отсеках и шел в столовую, чтобы
позавтракать со своей сменой.
-- Слушай, Марат, что же это теперь будет? -- спросил Сидлер
искусственно равнодушным голосом и отводя глаза в сторону. -- Как мы
освободимся из такой тюрьмы?
Марат был голоден и не собирался вести беседу на ходу в коридоре.
-- А ты думаешь, что мы кончили свой рейс в этом полярном порту? --
насмешливо спросил он, пытаясь пройти мимо Сидлера, чтобы скорей добраться
до столовой, откуда доносился приглушенный шум голосов, стук тарелок, звон
ножей и вилок. Но Сидлер схватил Марата за пуговицу и крепко держал.
-- Подожди, подожди минутку, Марат! Ты не шути. Говорят, что вода в
этой полынье быстро замерзнет, и даже до дна. Хороший будет порт, нечего
сказать!
-- А кто ей позволит, воде-то, замерзнуть?
-- Но ведь на воздухе ужасный мороз! Тридцать пять градусов! И кругом
лед.
Марат с удовольствием помучил бы Сидлера еще немного своими шутками и
двусмысленными вопросами, но аппетит разгорался и не допускал задерживаться
почти у самого входа в столовую.
-- Слушай, Сидлер! Скажи откровенно: ты с Луны свалился, что ли? Разве
ты не знаешь, что капитан оставил корпус подлодки в накаленном состоянии?
Как ты думаешь, для чего это?
-- Я понимаю, что это для подогрева воды в полынье, чтобы не замерзла.
Но ведь это же расточительство! Накал корпуса поглощает уйму электроэнергии.
Надолго ли хватит в таких условиях нашего запаса?
-- Да,-- грустно подтвердил Марат. -- Что верно, то верно. Уже дней
десять, с самой Огненной Земли, как мы не опускали в глубины наши
трос-батареи и не заряжали аккумуляторы. Я тебе даже скажу по секрету,--
добавил Марат, понижая голос,-- что в аккумуляторах осталось электроэнергии
не больше чем на двое суток, если держать подлодку на пару.
Проходивший мимо Матвеев остановился и с интересом слушал.
-- Да, дорогой товарищ,-- еще раз с грустью подтвердил Марат,-- всего
на двое суток!
Равнодушие мигом исчезло с лица Сидлера. Он растерянно посмотрел на
Марата и воскликнул:
-- Но ведь это же ужасно! А потом что? Вся полынья превратится в лед, и
подлодка вмерзнет в него. Без электроэнергии мы окончательно погибнем!
-- Совершенно верно, Сидлер! Без электроэнергии нам никак нельзя.
Придется приняться за зарядку аккумуляторов. Как раз сейчас я получил
приказание заняться этим. Вот только позавтракаю, если позволишь, посплю
часа два и примусь за дело.
Сидлер смотрел на Марата и на посмеивающегося Матвеева недоумевающими
глазами:
-- Ты смеешься, Марат?
-- Говорю совершенно серьезно.
-- Но как же? Куда же ты опустишь трос-батареи?
-- Не опущу, а подниму. Из каждой пары трос-батарей одна останется в
теплой воде возле подлодки, а другую вытащим на лед. Пойми же, чудак: на
воздухе триддатипятиградусный мороз, а температура воды в полынье около трех
градусов выше нуля. Где ты еще найдешь для наших термоэлементных
трос-батарей такой замечательный температурный перепад почти в тридцать
восемь градусов? Да мы здесь зарядим наши аккумуляторы скорее, чем даже в
тропиках!
И, не дав опомниться остолбеневшему от удивления и радости Сидлеру,
Марат бегом устремился в столовую.
-- Фу, как будто гора с плеч! -- проговорил, с трудом приходя в себя,
Сидлер.-- Ну, теперь, раз имеется электрическая энергия, наше положение
совсем уж не такое безвыходное! Можно бороться!
-- В том-то и задача, Сидлер,-- задумчиво сказал Матвеев: -- как
вырваться отсюда? Ведь дни-то идут, а Владивосток еще далеко.
Во вторую смену в столовой завтракала большая часть экипажа подлодки --
человек семнадцать. Однако обычного оживления в столовой не чувствовалось.
Ели рассеянно, говорили мало, пониженными голосами. Даже словоохотливый и
горячий Марат, сидя, как всегда, за одним столиком со Скворешней и Павликом,
молча и торопливо поглощал еду, не тревожимый на этот раз ни расспросами
Павлика, ни добродушными насмешками Скворешни. Лишь к самому концу завтрака
Скворешня напомнил ему о себе.
-- Ось воно як, Марат,-- прогудел он, тщательно вытирая салфеткой
усы,-- это тебе не плотина из водорослей. Поработал бы лучше мозгами над
тем, как выбраться из этой лохани. Это небось потрудней и попрактичней.
-- Выберемся,-- пробормотал с полным ртом Марат, не поднимая глаз от
тарелки. Он упрямо кивнул головой.
-- "Выберемся"! -- недовольно повторил Скворешня.-- Сам знаю, что
выберемся. А вот когда и как? Надеешься на чужие головы? На начальство? Эх,
вы! Фантазеры!
-- А тебе, Андрей Васильевич, в пять минут вынь да положь? -- ответил
Марат. -- Обдумать надо. Это тебе не скалы валить,-- неожиданно рассмеялся
он,-- да еще при помощи Павлика! Ноги вроде электрических кранов, и знай
себе -- валяй!
-- Ноги без головы тоже не работают, Марат Моисеевич! -- не без
самодовольства усмехнулся Скворешня.-- А ты не увиливай. Выкладывай, что
надумал. Коллективная помощь -- тоже неплохая штука. Если идея
Приключения