ет
бесконечного взгляда, порождает промискуитет и своеобразную порнографию. Это
не световой образ, а  телеобраз,  который  находится  на  таком  расстоянии,
которое принципиально непреодолимо человеческим телом. Даже дистанция  языка
и зеркала были преодолимы телесно,  и  поэтому  было  возможно  человеческое
общение.  Экран  -  виртуальная   реальность,   допускающая   только   самые
абстрактные формы коммуникации.
   Коммуникация, осуществляющаяся на основе слов, жестов и взоров,  является
континуальной и обязательно (вблизи или  вдали)  предполагает  другого,  как
тело - того, что окружает. По-другому  протекает  виртуальная  коммуникация.
Экран наших образов, интерактивный экран одновременно - далекий  и  близкий:
слишком близкий, чтобы  быть  истинным  (иметь  драматическую  интенсивность
сцены), и слишком далекий, чтобы быть ложным (сохранять сложную дистанцию  с
искусственным).   Они   задают   меру    человеческого,    эксцентрического,
соответствующего концентрации пространства и растворению тела.
   Нет  никакой  красивой  топологии   Мебиуса   для   характеристики   этой
непрерывности дальнего  и  близкого,  внутреннего  и  внешнего,  субъекта  и
объекта на одной  вьющейся  ленте,  которые  характерны  для  экрана  нашего
компьютера, переплетенного непостижимым образом с экраном мозга. Та же самая
модель характеризует и инцестуозное переплетение информации и  коммуникации,
неразличимость субъекта и объекта, внутреннего и внешнего, вопроса и ответа,
события и образа. То  же  характерно  для  наших  отношений  с  виртуальными
машинами. Телематический человек, как аппарат,  подчинен  другому  аппарату.
Машина определяет то, что может и чего  не  может  человек.  Он  -  оператор
виртуальности, и его действия  нацелены  на  информацию  и  коммуникацию;  в
действительности  речь  идет  о  том,  чтобы  испробовать  все   возможности
программы,  подобно  тому  как  игрок  пробует  все  возможности  игры.  При
использовании  фотоаппарата   виртуальность   относится   не   к   субъекту,
созерцающему мир, а  к  объекту,  нуждающемуся  в  виртуальности  объектива.
Рассматриваемый таким образом фотоаппарат является машиной, которая изменяет
мир, вызывает желание сделать фотографию. Магической является как  инволюция
субъекта в черный  ящик,  так  и  деволюция  себя  в  безличный  аппарат.  В
объективе  и  на  экране  объект  отдает  себя  во   власть   медиальных   и
телематических техник.
   Сегодня возможны любые образы. Все они информатизированы, коммутированы в
дигитальные  операции,  подобно  тому  как   индивидуум   сводится   к   его
генетической  формуле  (вся  работа   состоит   в   том,   чтобы   исчерпать
виртуальность  генетического  кода,  и  это   главный   принцип   построения
искусственного интеллекта). Точнее говоря, нет ни одного события, ни  одного
поступка, которые не выразимы на экране как технически возможные образы, нет
ни одной акции,  которая  не  стремится  стать  сфотографированной,  снятой,
которая  не  стремится   сохраниться   в   памяти   технических   устройств,
репродуцироваться  вечно.  Человек   стремится   трансцендировать   себя   в
виртуальной вечности не для существования после смерти, а для  сохранения  в
сложных  информационных  сетях,  в  искусственной  памяти.   Притязание   на
потенциальное существование, желание быть презентированным на  экранах  и  в
программах - эта страсть является  магической,  Ее  храмом  является  черный
ящик. Где остается свобода, кроме этого? Она исчезает. Нет никакого  выбора,
никакого окончательного решения.  Любой  ответ  на  вопрос  сети,  получение
информации,  участие  в  коммуникации  являются  сериальными,  фрактальными,
фрагментарными.     Только     последовательность     частичных     решений,
микроскопическая серия последовательных шагов представляет путь, по которому
движется  фотограф,  телематический  человек  или  банальный   телевизионный
ведущий. Структура их жестов имеет квантовый характер: ансамбль пунктуальных
решений. Поражающим следствием этого ритуала в храме черного ящика  является
исчезновение свободы.
   Являюсь я человеком или машиной? На этот антропологический вопрос  больше
нет ответа. Мы живем в эпоху  конца  антропологии,  которая  тайным  образом
конфискована машинами и  новейшими  технологиями.  Недостоверность,  которая
возникает из несовершенства машинных сетей,  и  сексуальная  недостоверность
(кто я: мужчина или женщина?),  связанная  с  техниками  бессознательного  и
телесного,  имеют  нечто  общее  с  недостоверностью,  вызванной  изменением
статуса объекта в микрофизике.
   Кто я, человек или машина?  В  сравнении  с  традиционными  машинами  нет
сомнений относительно своеобразия человека. Рабочий противостоит машине, как
живое автомату, и отсюда  отчуждение.  Он  сохраняет  себя  как  отчужденный
человек. Новые машины, новые технологии, новые образы, интерактивные  экраны
не отчуждают, а интегрируют нас в свои сети. Видео,  компьютер,  минителефон
(наподобие контактных линз) являются транспарентными протезами, которые  так
интегрированы в наше  тело,  что  как  будто  генетически  или  от  рождения
заложены качестве имплантантов. Связь с  информационной  сетью  -  хотим  мы
этого или нет - имеет точно такой же характер, поэтому следует  говорить  не
об отчуждении, а о включении человека в некую интегрированную  систему.  При
этом идет ли речь о человеке или машине - это, собственно, уже и неважно.
   Невероятный  успех  искусственного  интеллекта  состоит  в  том,  что  он
освободил нас от воздействия естественного разума, и в том, что,  доведя  до
совершенства  операциональный  процесс  мышления,  он   освободил   нас   от
неразрешимых  загадок  нашего  присутствия  в   мире.   Преимущество   новых
технологий состоит в том, что они ставят нас перед фактом:  вечная  проблема
свободы, в принципе, уже не может больше быть поставлена. Виртуальные машины
не создают никаких проблем такого  рода:  ни  со  стороны  субъекта,  ни  со
стороны  объекта  никто  не  создает  отчуждения.  Наоборот,  культивируется
сотрудничество, включенность в общую коммуникативную сеть, которая  является
искусственным  раем  тождества.  Итак,  нет   больше   отчуждения   человека
человеком, есть гомеостазис человека и машины.
 
   Судьба энергии
 
   Прототипом хаотического состояния вследствие  гиперстабилизации  исходных
данных системы является судьба энергии.  Наша  культура  уже  не  переживает
периодов  свободного  состояния  энергии.  Все   мировые   процессы   обрели
регулярный, связанный характер,  но  принцип  свободного  состояния  энергии
оказался не нарушенным. Несвязанная энергия переходит на другие уровни.  Сам
человек понимается  как  освобожденный  источник  энергии,  как  мотор,  как
ускоритель истории. Энергия есть не что иное, как фантазматическая проекция,
которая пожирает все индустриальные и технические мечтания  современности  и
приводит  к  пониманию  человека  на  основе  волевой  динамики.   Благодаря
современной физике мы знаем о турбулентностях, хаосе,  катастрофах,  которые
возникают  в  результате  ускорения,  когда  прямые  линии  скручиваются   и
превращаются в кривые.
   Настигающая нас катастрофа состоит не в исчерпании ресурсов.  Энергии  во
всех ее формах все еще много, и ее  хватит  на  обозримое  будущее.  Атомная
энергия, энергия солнца, потоков воды и воздуха и даже природных катастроф и
вулканов, вращения Земли - все это неисчерпаемо, если  доверять  техническим
расчетам.  Драматична   лишь   динамика   неравновесности,   из-за   которой
несвязанная  энергия  может  привести  к  катастрофе.  Мы  знаем  уже   пару
спектакольных примеров такого освобождения  атомной  энергии  -  Хиросима  и
Чернобыль, но, вообще говоря, все цепные реакции, будь то вирусы или деление
частиц, - потенциально катастрофичны. Нет никакой защиты ни от эпидемии,  ни
от атомного оружия. Общая система преобразования  мира  на  основе  энергии,
кажется, неизбежно включает эту  вирулентную,  эпидемическую  фазу,  ибо  по
своей  сути  энергия   -   есть   трата,   падение   напряжения,   различие,
неравновесность, миниатюрный взрыв, который производит позитивный эффект, но
имеет тенденцию выйти из-под контроля  и  разразиться  в  форме  катастрофы.
Можно  рассматривать  энергию  как   причину   и   как   действие,   которое
репродуцирует само себя. Парадокс состоит в том, что она, с  одной  стороны,
связывает  причины,  а  с  другой   -   развязывает   действия.   Но   из-за
переохлаждения системы трансформация и циркуляция энергии разрушаются, и она
начинает пожирать самое себя.
   Посмотрим на Нью-Йорк. Его чудо в том, что там каждое утро все начинается
заново, а к вечеру все расходуется.  Это  совершенно  необъяснимо,  если  не
исходить из того, что нет никакого разумного принципа траты и восстановления
энергии, и функционирование такого мегаполиса не подчиняется второму  началу
термодинамики, или что он  пожирает  энергию  секса,  алкоголя,  наркотиков,
шума, выхлопных  газов.  Специалисты  по  теории  множеств  пытаются  понять
исходный  импульс  энергии,  который  лежит  в  основе  ее  расходования.  В
Нью-Йорке  это   расходование   становится   спектакольным.   Переохлаждение
приписывается  сексуальной   энергии,   которая   переходит   в   ментальную
активность. Это похоже на трупное окоченение кадавра, который болтает ногами
будучи мертвым. Благодаря неподвижности мертвеца его  скорость  стремительно
возрастает.
   После Мандевиля мы знаем, что  источником  энергии  общества  могут  быть
эксцессы, зло, пороки. Это противоречит экономическому  постулату,  согласно
которому израсходованное должно возмещаться трудом. Мы  наблюдаем  обратное:
чем больше расход, тем больше энергии в обществе. Поэтому следует  учитывать
именно энергию катастрофы, а  не  экономический  расчет.  Определенная  доза
преувеличения, свойственная духовным процессам, тем не менее позволяет таким
образом подходить и к материальным  процессам.  Людей  тоже  нельзя  понять,
исходя  из  принципа  эквивалентности.  Так  черпают  свою  энергию   жители
Нью-Йорка  -  из  зачумленного  воздуха,  скорости,   паники,   страха,   из
нечеловеческих  условий  существования.  Сюда  можно  добавить  наркотики  и
связанные с ними формы обмена. Все идет  в  ход,  Цепная  реакция  тотальна.
Всякое  представление  о  нормальном  функционировании  опровергается.   Все
взаимодействует в общем  потоке  преувеличения,  от  которого  все  получают
импульс жизни и вновь тратят полученное как одержимые, с  холодной  страстью
оставшихся в живых. Изымать людей из этого  процесса  ускорения  и  растраты
было бы двойной ошибкой, так как именно они являются  источником  аномальной
энергии нормального мира, и  поэтому  они  должны  меньше  двигаться,  чтобы
больше накапливать эту необходимую  энергию.  Чтобы  сохранять  общественное
равновесие, они должны стать актерами городской неутомимости.
   Сегодня риск, идущий  от  человеческой  природы,  еще  меньше,  чем  тот,
который вызывается недостаточностью природных ресурсов. Гораздо больший риск
связан с эксцессом, который сходен с безумной независимостью цепной реакции.
Это различие является решающим: риск, связанный  с  недостатками,  уменьшает
новейшая политическая экология (принципы которой общепризнаны  в  мире),  но
она ничто по сравнению с опасным ускорением развития. В определенных странах
возможно  установление  экологического  равновесия,  а  в  других   движение
приводит к дисбалансу. С  одной  стороны,  можно  уравновесить  этические  и
материальные принципы, а с другой - бесконечное развитие  по  направлению  к
одной цели может привести к адсорбции трансценденции и поглощению  ею  своих
актеров.  Очевидно,  что  охватившая  всю  планету   шизофрения   направляет
производство на экологию, на стратегию правильного использования и идеальной
интеракции человека с природой, и одновременно  предприниматели  развязывают
безудержное производство.
   Цель одного движения кажется относительно ясной (спасение природы), но мы
ничего не знаем о тайных определенностях другого движения.  Не  является  ли
это   эксцентрическое   движение   судьбой   человеческого   рода,    другим
символическим  отношением  человека  к  миру,  гораздо  более  сложным,  чем
равновесие и интеракция? Оно таит в себе витальную потребность  и  тотальный
риск.
   Может ли тотальный бог экологии справиться с ускорением техники и энергии
в направлении непредсказуемого конца  или,  может  быть,  мы  имеем  дело  с
разновидностью игры, правила которой нам неизвестны?  Очевидны  перверсивные
последствия всех наших мер предосторожности и контроля. Кто знает,  к  каким
опасным последствиям  приведут  профилактики  в  экономической,  социальной,
медицинской, политической сферах: под знаком безопасности может установиться
эпидемический   террор.   Ясно   одно:   комплексность   исходных    данных,
непредсказуемость всех возможных  эффектов  не  оставляет  никаких  сомнений
относительно ограниченности  научных  прогнозов.  Процессы,  в  которых  как
индивиды,  так  и  коллективы   выступают   своеобразными   актерами,   дают
возможность различия добра и зла только в маленьких ограниченных  сферах.  В
сложных же комплексных общих процессах, где  существует  непредусматриваемая
возможность катастрофы, невозможно требовать, чтобы счастье существовало без
несчастья, а добро без зла. Это  и  есть  теорема  негативной  частицы:  нет
никакого смысла спрашивать, почему так,  а  не  иначе.  Кто  задается  таким
вопросом, впадает в еще большую  иллюзию.  Это  не  уменьшает  властности  в
этической,  экологической,  экономической  областях,  но   релятивирует   ее
значение в символической сфере, которая является сферой судьбы.
 
 
   Теорема негативной частицы
 
   Непереработанные продукты позитивности имеют  ужасные  последствия.  Если
негативное ведет  к  кризису  и  критике,  то  позитивное  -  к  катастрофе,
вызванной   невозможностью   дозировать   кризис   и   критику.   Структура,
отбрасывающая  негативные  элементы,  начинает  безудержно   развиваться   и
погибает подобно живому организму, который в стерильных  условиях  полностью
теряет иммунитет к болезнетворным бациллам и  паразитам,  заболевает  раком.
Поглощая свои антитела, позитивность подвергает организм вирусному риску.
   Тот,  кто  сможет  уничтожить  неконтролируемые  процессы,  победит  саму
смерть. Это теорема негативной частицы. Ее энергия и власть  -  это  принцип
зла.  Оно  проявляет  свое  упрямство  за  фасадом  истертого  консенсуса  в
вирулентности,  ускорении,  в  эксцессах   и   парадоксах,   в   радикальной
враждебности, в самостоятельных аттракторах. Принцип зла - не  моральный,  а
системный. Это принцип неустойчивости,  принцип  комплексности  и  чуждости,
несоединимости, антагонизма и нередуцируемости. Но это и не принцип смерти в
противоположность витальному принципу соединения. Согласно легенде о  рае  и
грехопадении, это принцип  познания.  Мы  выполняем  то,  что  знаем.  Любая
попытка выкупа незаконной частицы, выкупа  принципа  зла  может  привести  к
появлению искусственного  рая  консенсуса,  управляемого  принципом  смерти.
Анализировать современные системы в их катастрофических формах, в их апориях
- значит снова вводить теорему незаконной частицы, значит попытаться  учесть
ее неразрушимую символическую власть.
   Однако принцип зла реализуется не в критической, а в криминальной  форме.
Ее  оправдание  невозможно  в  современном  либеральном  обществе.  Позиция,
защищающая злое и бесчеловечное, отвергается обществом на Севере и  на  Юге,
на Западе и на Востоке. Это приводит к тому, что мораль как бы оказывается в
башне из слоновой кости и  остается  неизменной.  Мир  пребывает  в  иллюзии
прекраснодушия,  отвергая  субъективную  энергию  зла.  Но   она   счастливо
проживает в самих вещах, как объективная энергия зла. Это и есть  незаконная
частица,  аттрактор,  судьба,  неопределенность,  как   элемент   патофизики
неуправляемых процессов, Эксцентричность нашей системы непреодолима.  Гегель
испытывал страх перед жизнью, которая движется благодаря тому, что  умирает.
По ту сторону ее нет никаких воздействий  и  причин.  Ускоряющееся  движение
смерти - это и есть современная история незаконной частицы. Нужно перегонять
события, которые в свою очередь движутся скорее, чем наступает освобождение.
Следует признать некогерентность, аномалии,  катастрофы,  вирулентность  как
такие экстремальные феномены, которые играют роль как разрушительную, так  и
правилообразующую.
   Зло,  как  и   незаконные   частицы,   регенерируются   в   ходе   своего
осуществления.  Это  экономично,  но  неморально,  так  же  как   неморальна
метафизическая неразделимость добра и зла. Это отнятие власти у  разума,  но
витальность этой власти как последнее основание  мы  не  можем  не  принять.
Всякое освобождение оборачивается добром и злом: освобождается как мышление,
так и обыденное сознание, но это часто ведет  к  катастрофе.  Перестройка  в
СССР, вызванная как этическими, так и политическими  принципами,  привела  к
катастрофе, когда возродились архаичные формы  разрушения.  Род  спонтанного
терроризма возникает  в  ходе  освобождения  и  борьбы  за  права  человека.
Запрещается цензурой именно то, о чем везде говорят. Поэтому аргумент против
сталинизма состоял в ссылке на будущие  поколения,  которые  не  должны  его
повторить, а  для  этого  должны  знать  правду  о  кровавых  событиях.  Так
тоталитарный режим сталкивается с универсальным законом информации.
   Но это больше, чем снятие цензуры: разрушение, делинкветность, катастрофы
в действительности опираются на ширму гласности. Катастрофические  следствия
возрастают при воодушевлении как друзей природы, так и отрицателей  техники.
Тотальность добра и зла вырастает из нашей головы, и мы должны  ее  тотально
акцептировать. Кроме этого  правила  нет  иного  принципа  понимания  вещей.
Иллюзия разделения добра и зла является абсурдной.
   Все  роды  событий  являются  непредсказуемыми.  Они   случаются,   когда
наступают на нас. Но у нас на глазах есть какая-то линза, которая заставляет
нас  ценить  и  принимать  только  дружественные  события.  Эту  линзу  надо
повернуть в верном направлении, но мы не знаем, где оно, и часто  смотрим  в
небо. Если речь идет о метафизических событиях, то  они  на  нашей  сетчатке
вызывают весьма слабые следы. Мы их должны увеличить средствами  фотографии.
Для того чтобы чужеродные события наступили,  нужно  изменить  наши  теории.
Нужно создать теории совершенного разрушения и самостоятельных аттракторов.
 
   Где осталось зло?
 
   Во всех своих формах  терроризм  -  это  трансполитическое  зеркало  зла.
Отсюда кажущийся единственно правильным вопрос гласит: где еще остается зло?
Повсюду мы сталкиваемся с бесконечным искажением  современных  форм  зла.  В
западном обществе, которое в своих  профилакториях  занимается  умерщвлением
своих естественных референций, обеливанием власти, искоренением разного рода
незаконных частей и приукрашиванием  негативного,  в  обществе,  управляемом
дискурсом добра, где больше  нет  никаких  возможностей  проговаривать  зло,
процветают его все более тайные и вирулентные формы.
   Наоборот, Аятолла Хомейни противопоставил всему миру с его политическими,
милитаристскими, экономическими тотальными противоположностями  единственное
и к тому же имматериальное оружие: принцип зла. Он отверг западные  ценности
прогресса, рациональности, политической  морали  и  демократии.  Он  отрицал
универсалистский консенсус относительно всех этих благ, ввел в действие силы
зла, энергию проклятья, блеск и силу  незаконных  частиц.  Только  он  имеет
сегодня слово, ибо противопоставил манихейским позициям свое право  говорить
зло и устанавливать террор. Что заставило его это сделать,  в  сущности,  не
так уж важно. Важно его абсолютное