до
масштабов всей Америки. С самого начала секты играли  главную  роль  в  этом
переходе к  реализованной  утопии,  который  представляет  собой  эквивалент
реализации подавленного желания. Они живут утопией (Церковь ее рассматривает
в качестве возможной ереси) и стремятся приблизить Царство Божие на земле, в
то время как Церковь уповает на спасение и христианские добродетели.
   Предназначение секты как будто разделила вся Америка: все  пути  спасения
были немедленно определены. Существование множества разных  сект  не  должно
вводить нас в заблуждение: ведь в Америке  моральные  устои,  потребность  в
вечном блаженстве, реальная отдача, неизменное стремление  к  самооправданию
и, возможно, психоз и неистовая восторженность  сектанства  затрагивают  всю
страну целиком.
   Если Америка потеряет эту моральную перспективу самой себя,  она  рухнет.
Это, может быть, и неочевидно европейцам, для которых Америка - это циничная
держава, а ее мораль - лицемерная идеология. Мы не хотим  верить  тому,  что
сами американцы думают о своей морали, и мы не  правы.  Когда  они  серьезно
задаются вопросом, почему они вызывают такую ненависть у других народов,  мы
не вправе улыбаться этому, ибо сам этот вопрос делает возможным и Уотергейт,
и безжалостное  изобличение  коррупции  и  общественных  пороков  в  кино  и
масс-медиа - ту свободу, о которой мы, воистину лицемерное  общество,  можем
только мечтать, так как у нас  скрытность,  респектабельность  и  буржуазная
аффектация всегда окутывают личные и общественные дела.
   Главная мысль Токвиля состоит в том, что дух Америки заключен в ее образе
жизни, в революции нравов, в революции морали.  Последняя  устанавливает  не
новую  законность,  не  новое  Государство,   а   лишь   одну   практическую
легитимность: легитимность образа жизни.  Спасение  отныне  не  Божий  и  не
государственный промысел, но дело идеально устроенной жизни. Стоит ли  здесь
вспоминать  о  протестантском  требовании  секуляризации  совести,  переноса
божественной юрисдикции в повседневную дисциплину? Действительно, например в
религии, которая проникла в нравы, уже невозможно усомниться, а ее основания
пересмотрены, поскольку  она  утратила  трансцендентальную  ценность.  Такая
религия подобна образу жизни.  То  же  и  с  политикой:  проникнув  в  сферу
нравственности в качестве прагматического механизма,  игры,  взаимодействия,
зрелища, она не может больше рассматриваться с собственно политической точки
зрения. Не  существует  больше  идеологического  или  философского  принципа
власти, все одновременно и  более  наивно,  и  более  конъюнктурно.  Это  не
значит, что не существует никаких стратегий, но это стратегии  возможностей,
а не целей. И сексуальность также пропитала нравы,  и,  следовательно,  тоже
утратила трансцендентную значимость как объект запрета, анализа, наслаждения
или трансгрессии.  Сексуальность  "экологизировалась",  психологизировалась,
секуляризовалась для домашнего пользования. Она проникла в образ жизни.
   Превосходство нравов, главенство образа жизни означает,  что  абстрактная
универсальность закона уступает  место  конкретному  регулированию  обменов.
Закон не нуждается в вашем согласии: предполагается,  что  вам  вменяется  в
обязанность  его  знать  и  подчиняться  ему.  Но  и   неподчинение   закону
возвеличивает вас, и история одновременно  прославляет  торжество  закона  и
тех, кто не подчинился ему. В  американской  системе  поражает  то,  что  не
существует никакой заслуги в неподчинении закону, нет престижа  в  нарушении
закона или  несогласии  с  ним.  Это  и  есть  тот  знаменитый  американский
конформизм,  в  котором  мы  видим  проявление  социальной  и   политической
слабости.  Но  согласие  здесь  скорее  основывается   не   на   абстрактном
законодательстве, а на конкретном регулировании, на неформальном  применении
законов, а  не  на  формальной  инстанции,  Что  же  означает  несогласие  с
каким-либо  правилом  или  опровержение  судебного  постановления?   Следует
разобраться  в  этом  условном,  прагматическом  единодушии  американцев   в
отношении поведенческих норм, основанном на  своего  рода  моральном,  а  не
общественном  договоре,  и  сравнимом  не  столько  с  правилами   дорожного
движения,  которые  может  нарушать  кто  угодно,  сколько  с   консенсусом,
регулирующим движение автомобилей на автострадах. Этот  конформизм  сближает
американское общество с обществами первобытными, где  с  нравственной  точки
зрения было бы абсурдно  не  соблюдать  правил,  установленных  коллективом.
Соответственно конформизм не является таким уж  "наивным":  он  -  следствие
пакта,  заключенного  на  уровне  нравов,  совокупности   правил   и   норм,
предполагающих  в  качестве  принципа  функционирования  почти  добровольное
согласие,  тогда  как  в  Европе  распространилось  чуть  ли  не  ритуальное
неподчинение собственной системе ценностей.
   Этот "конформизм" - отражение некоторой свободы: свободы от предрассудков
и претензий. Можно допустить, что  отсутствие  предрассудков  у  американцев
связано с отсутствием способности к суждению. Это было бы несправедливо, но,
в конечном счете, почему  не  предпочесть  подобное  легкое  решение  нашему
тяжелому и претенциозному решению? Посмотрите на эту девушку,  обслуживающую
вас в guestroom: она это делает совершенно свободно, с улыбкой,  без  всяких
задних мыслей и претензий, как если бы просто сидела  перед  вами.  Вещи  не
равны между собой, но она и не претендует на равенство; ведь оно  обеспечено
нравами. Гарсон из сартровского кафе совсем на нее не похож,  он  совершенно
отчужден от того, что представляет собой, и выполняет свою работу, неизменно
прибегая к метаязыку жестов, он  изображает  свободу  и  равенство  с  нами,
ничего  этого  не  имея.  Отсюда  несчастная  надуманность  его   поведения,
свойственная у нас почти всем социальным классам. Этот  вопрос  о  равенстве
нравов, свободе нравов, не только не был никогда разрешен, но  даже  не  был
по-настоящему поставлен в нашей культуре, где рассматривался лишь  вопрос  о
политическом или философском равенстве, и это вновь отсылает  нас  к  нашему
вечному притязанию на равенство. В Америке обычно мы  удивляемся,  что  люди
почти естественно забывают о разнице положений, отношения строятся  легко  и
свободно. Эта легкость может представляться нам пошлой  или  вульгарной,  но
она никогда не смешна. Смешно наше неестественное поведение.
   Достаточно увидеть, как какое-нибудь французское  семейство  устраивается
на калифорнийском пляже, чтобы  почувствовать  отталкивающую  тяжеловесность
нашей  культуры.  Группа  американцев  не   замыкается,   кружок   французов
немедленно создает вокруг себя замкнутое пространство, американский  ребенок
удирает от взрослых, французский крутится вокруг своих родителей. Американцы
всегда заботятся о том, чтобы было холодное пиво со льдом, французы -  чтобы
соблюдать табель о рангах и показное благополучие.  На  американских  пляжах
много движения, француз  же  старается  застолбить  себе  песчаную  вотчину.
Француз рисуется во время своего отпуска, но сохраняет всю  посредственность
своей мелкобуржуазности. Об американцах можно сказать все что угодно, только
не то, что  они  посредственны  или  мелкобуржуазны.  У  них,  конечно,  нет
аристократической грации, но у них есть пространственная свобода, у них есть
свобода тех, кто всегда располагал пространством, и это заменяет им  хорошие
манеры  и   благородное   происхождение.   Телесная   свобода,   порожденная
пространственной, легко компенсирует слабую выраженность черт  и  характера.
Вульгарно, но easy.(1) Наша культура - культура  переуплотненности,  которая
порождает манеры и ненатуральное поведение, их  культура  -  демократическая
культура пространства. Мы свободны в своем мышлении, они  свободны  в  своих
поступках.  Американец,  который  разъезжает  по  пустыне   или   по   своим
национальным  паркам,  не  производит  впечатления,   будто   находится   на
каникулах. Движение - его естественное занятие, природа -  граница  и  место
действия. В этом нет ничего от вялого романтизма и  галло-романского  покоя,
из которого состоит наш досуг. Ничего, что напоминало бы отпуск в том  виде,
в каком он  изобретен  у  нас  Народным  фронтом:  деморализующая  атмосфера
свободного времени, вырванного у  государства,  потребляемого  с  плебейской
радостью и показной заботой о честно заработанном досуге. В Америке  свобода
не  имеет   статичного   или   негативного   определения,   ее   определение
пространственное и мобильное.
   Вывод из  всего  этого  таков,  что  свобода  и  равенство,  так  же  как
непринужденность и благородство  манер,  существуют  только  как  изначально
данные. В этом и есть демократическая сенсация равенство дается в начале,  а
не в конце. В этом разница между  демократией  и  эгалитаризмом:  демократия
предлагает равенство в начале, эгалитаризм -  в  конце.  Демократы  требуют,
---------------------------------------(1)  Непринужденно   (англ.).   чтобы
граждане были равны на старте, эгалитаристы настаивают, чтобы все были равны
на финише.
   Тем не менее, когда уже ничто более не находится во власти осуждения  или
предрассудков, возрастает не только терпимость, но  и  безразличие.  Уже  не
пытаясь встретить взгляд другого, люди в конце концов перестают видеть  друг
друга. Так, на улицах сталкиваются, не глядя друг на друга, и то, что  может
показаться  проявлением  сдержанности  и  вежливости,  на  деле   проявление
безразличия.  По  крайней  мере,  это  безразличие  -  не  притворство.  Это
одновременно и достоинство, и недостаток
   Если я говорю об американском "образе жизни", то только для  того,  чтобы
подчеркнуть  его  утопичность,  мифическую  обыденность,  мечтательность   и
размах. Эта его философия присуща не только  техническому  прогрессу,  но  и
процессам, которые в своей  чрезмерности  технического  выходят  за  пределы
техники, не только современности, но и излишеству современных форм (будь  то
вертикальность Нью-Йорка  или  горизонтальность  Лос-Анджелеса),  не  только
пошлости, но и апокалиптическим формам этой пошлости, не  только  реальности
повседневной жизни, но и гиперреальности этой жизни, которая в том  виде,  в
каком она существует, обладает всеми свойствами вымысла.  Именно  эти  черты
вымысла и производят такое захватывающее впечатление. Ведь  сам  вымысел  не
является воображаемым. Он предвосхищает воображаемое путем его реализации. У
нас наоборот - мы предвосхищаем реальность, воображая ее, или  избегаем  ее,
идеализируя. Именно поэтому мы никогда не окажемся в подлинном  вымысле,  мы
обречены на воображаемое и на ностальгию  по  будущему.  Американский  образ
жизни есть непроизвольно вымышленный, поскольку превосходит  воображаемое  в
реальности.
   Вымысел также  не  является  абстракцией,  и  если  существует  некоторое
бессилие  Америки  перед  лицом  абстракции,  то   эта   слабость   блестяще
воплощается в дикой реальности средней Америки, в апофеозе повседневности, в
том гении предприимчивости,  который  так  нас  поражает.  Может  быть,  эта
успешная революция имеет уже не совсем  то  значение,  которое  придавал  ей
Токвиль: стихийные колебания общественного мнения, спонтанные или конкретные
формы приведения нравов в соответствие с современными ценностями. Знаменитую
американскую  действительность  надо  искать   не   в   развитии   института
государства, а в либерализации технологии и имиджей, в  аморальной  динамике
этих имиджей, в феерии товаров и услуг, могущества и бесполезной энергии (но
кто скажет, где  исчезает  энергия  полезная?),  когда  резонанс  рекламного
мнения гораздо сильнее резонанса общественного. Но в, конце  концов,  это  и
есть  черты  либерализации,  а   непристойность   общества   -   его   знак.
Либерализация всех последствий без исключения, вплоть до самых немыслимых  и
отвратительных, но пик свободы, ее логическое следствие в зрелищной оргии, в
скорости,  в  мгновенности  изменений,  в  общей  эксцентричности.  Политика
высвобождается в зрелище, в рекламном  эффекте  любой  ценой,  сексуальность
высвобождается во всех своих аномалиях и перверсиях (включая отказ от нее  -
последний штрих моды, переохлаждение вследствие сексуальной свободы), нравы,
обычаи, тела и язык высвобождаются в ускорении моды. Освобожден не человек в
его идеальной реальности, в его  внутренней  истине  или  его  открытости  -
освобожден человек, который меняет пространство, который  движется,  который
меняет пол, одежду, нравы в соответствии с модой,  а  не  в  соответствии  с
моралью, который меняет мнения в соответствии с образцами  мнений,  а  не  в
силу внутренних убеждений. Это и есть реальное освобождение, хотим мы  этого
или нет,  нравится  нам  его  расточительность  и  непристойность  или  нет.
Впрочем, жители "тоталитарных" стран хорошо знают, что  именно  это  и  есть
подлинная свобода, и мечтают именно об этом: о моде, о моделях, идолах, игре
имиджей, свободе передвижения, о рекламе, разгуле рекламы. Об оргии,  короче
говоря. Нужно, однако, подчеркнуть, что именно Америка конкретно, технически
реализовала эту оргию свободы, безразличия, отрыва,  выставления  напоказ  и
движения. Не знаю, что  остается  от  успешной  революции,  которую  Токвиль
определил  как  революцию  политической  свободы  и  качества  общественного
сознания (Америка сегодня сочетает лучшее и худшее в этой сфере), но  она  -
эта революция - конечно, победила, тогда как мы, потерпев  неудачу  в  наших
исторических абстрактных революциях, упускаем и эту. Мы впитали помимо нашей
воли логические  следствия  современности,  революции  образа  жизни,  с  ее
излишествами, с примесью очарования и враждебности. Мы, в Европе,  увязли  в
культе различий и,  следовательно,  отстаем  от  радикальной  современности,
основанной  на  безразличии.  Мы  становимся  современными  и  безразличными
неохотно, отсюда -  столь  тусклый  блеск  нашей  современности,  отсутствие
современного  духа  в  наших  начинаниях.  У  нас  нет   даже   злого   духа
современности, превращающего изобретения в  экстравагантные  новшества,  что
придает им некую фантастическую свободу.
   Все то, что героически разыгрывалось и разрушалось в  Европе  под  знаком
Французской революции и Террора, реализовалось по ту сторону Атлантики более
простым  и   доступным   способом   (утопия   богатства,   права,   свободы,
общественного  согласия  и  репрезентации).  То  же   случилось   с   нашими
мечтаниями, находящимися под радикальным знаком антикультуры, ниспровержения
смысла, деструкции разума и  конца  репрезентаций,  -  вся  эта  антиутопия,
которая вызвала в Европе столько теоретических, политических, эстетических и
социальных конвульсий, так никогда в действительности и  не  реализовавшаяся
(май 68-го последний тому  пример),  воплотилась  здесь,  в  Америке,  более
простым и более  радикальным  образом.  Здесь  реализовалась  утопия,  здесь
реализуется   антиутопия:   антиутопия   безрассудства,   де-территоризации,
неопределенности субъекта  и  языка,  нейтрализации  всех  ценностей,  конца
культуры. Америка реализовала все, и достигла этого эмпирическим,  стихийным
способом. Пока мы погружены в наши мечтания и лишь время от времени пытаемся
действовать,  Америка  извлекает  логические,  прагматические  следствия  из
всего, что только можно постичь. В этом смысле она наивна и примитивна,  она
не умеет иронизировать ни над понятиями, ни над соблазном,  ни  над  будущим
или  над  своей  собственной  судьбой,  она   вершит,   она   материализует.
Утопическим крайностям она противопоставляет крайность эмпирическую, которую
драматически реализует. Мы рассуждаем о конце  множества  вещей,  но  именно
здесь они находят свой конец. Здесь они уже утратили свою территорию (у  них
есть  только  чудесное  пространство),   здесь   реальное   и   воображаемое
завершились (открыв все  пространства  для  симуляции).  Именно  здесь  надо
искать идеальный тип конца нашей культуры. Этот  американский  образ  жизни,
который мы рассматриваем как наивный или  нулевой  в  культурном  отношении,
даст нам полную аналитическую картину конца наших ценностей  -  тщетно  нами
предсказываемую - в том масштабе,  который  ему  сообщают  географические  и
интеллектуальные границы утопии.
   Но тогда это и есть реализованная утопия, это и есть успешная  революция?
Да, конечно! А чем же, по-вашему, должна быть "успешная" революция? Это рай.
Санта-Барбара - это рай, Диснейленд - это рай, Соединенные Штаты - это  рай.
Рай - то, что порой  оказывается  монотонным,  поверхностным,  и,  возможно,
похоронным. Но, тем не менее,  это  рай.  И  другого  такого  нет.  Если  вы
захотите осуществить ваши мечты, не только политические  и  сентиментальные,
но теоретические и культурные, вам  придется  восхищаться  Америкой  так  же
наивно,  как  это  делали  пионеры  Нового  Света.  Вы  будете   восхищаться
воодушевлением,  с  которым  американцы  воспринимают   собственный   успех,
грубость и мощь своей страны. Иначе вы не поймете в них ничего, и ничего  не
поймете о своей собственной истории или  ее  конце.  Ибо  Европа  уже  не  в
состоянии постичь, глядя на себя изнутри. Соединенные Штаты более загадочны:
тайна американской реальности превосходит наши вымыслы и наши интерпретации.
Тайна  общества,  которое  не  пытается  ни  определить  свое  значение,  ни
самоидентифицироваться, которое не довольствуется ни трансцендентностью,  ни
эстетикой и которое как раз по этой причине создает  уникальные  небоскребы,
представляющие собой предел вертикальных  форм,  не  подчиняющиеся  правилам
трансцендентности, представляющие собой самую удивительную  архитектуру,  но
не подчиняющиеся  законам  эстетики,  сверхсовременные,  сверхфункциональные
здания, которые несут в себе нечто не умозрительное, а примитивное и дикое -
культура, или вне-культура, подобная этой, для нас тайна.
   Интроверсия, рефлексия, эффекты смысла, скрывающиеся в понятии, - все это
нам  знакомо.  Но  объект,  освободившийся  от  своего   понятия,   свободно
раскрывающийся в экстраверсии и тождественности всех своих эффектов,  -  это
загадка. Подобная экстраверсия для нас таинство - такое же, каким для Маркса
был товар: иероглиф  современного  мира  (таинственный  именно  потому,  что
экстравертированный), форма, реализующаяся в своем чистом обмене  и  обороте
(хэлло, Карл!).
   В этом смысле вся Америка представляет собой для  нас  пустыню.  Культура
здесь дика: она приносит в жертву  интеллект  и  любую  эстетику,  буквально
вписывая их в реальное. Возможно, эта дикость явилась следствием перемещения
культуры в новые земли,  но  возможно  также,  что  все  это  было  невольно
позаимствовано у истребленных впоследствии индейцев. Мертвый индеец остается
таинственным гарантом примитивных механизмов, которые обнаруживаются даже  в
современных имиджах и технологиях. Может быть,  американцы,  считавшие,  что
истребили индейцев, возможно, лишь распространили  инфекцию?  Они  проложили
через пустыни автотрассы, разлиновали их и прошли  насквозь,  но  их  города
благодаря мистическому взаимодействию переняли  структуру  и  цвет  пустыни.
Американцы не упразднили пространство, они просто сделали  его  бесконечным,
уничтожив его центр (подобно своим простирающимся до бесконечности городам).
Таким образом они открыли подлинно вымышленное пространство. В  "первобытном
мышлении"  тоже  отсутствует  естественный  универсум,  там  не   существует
трансцендентности человека, природы и истории; культура - это все или ничто,
как вам угодно.  Та  же  неразличимость  обнаруживается  и  в  высшей  точке
современной симуляции. Здесь тоже не существует естественного универсума,  и
вы не в состоянии  провести  различие  между  пустыней  и  метрополией.  Как
индейцы не были бесконечно близки к природе, так и американцы не  бесконечно