цивилизации  на  смену  крайне
медленному процессу пришел процесс неизмеримо  более  быстрый.  Пятьюдесятью
годами  позже  он  сменится  кинематографическим  тревелингом,  который  еще
ускорит этот процесс и некоторым образом  остановит  исчезновение  индейцев,
воскрешая их как статистов. Таким образом, этот  пейзаж  оказывается  своего
рода хранителем всех геологических и антропологических  событий,  вплоть  до
самых  недавних.  Отсюда  и  та  особенная   сценография   пустынь   Запада,
заключающаяся в том, что они соединяют в себе древнейшие иероглифы, ярчайшую
светоносность и самую бесконечную поверхностность.
   Цвет здесь распадается на мельчайшие частицы  и  оторван  от  субстанции,
преломлен в воздухе и скользит по поверхности вещей - отсюда  и  впечатление
призрачности (ghostly), и в то же  время  затуманенности,  полупрозрачности,
спокойствия и оттененности пейзажей. Отсюда эффект миража, и вдобавок миража
времени, столь близкого к полной иллюзии. Камни, пески, кристаллы, кактусы -
все это вечно и вместе  с  тем  эфемерно,  нереально  и  оторвано  от  своих
субстанций. Растительность скудна, но каждой  весной  она  чудесным  образом
расцветает. Зато свет субстанциален, распылен в воздухе, именно он  сообщает
всем  цветам  тот   характерный   пастельный   оттенок,   который   подобает
развоплощению, отделению души от тела.  В  этом  смысле  можно  говорить  об
абстрактности пустыни, об органическом  освобождении,  об  обратной  стороне
низменного перехода тела  к  телесному  небытию.  Иссушенная,  сияющая  фаза
смерти, где завершается разложение тела. Пустыня  находится  по  ту  сторону
этой проклятой фазы гниения, этой влажной фазы тела, этой органической  фазы
природы.
   Пустыня - возвышенная форма,  отстраняющая  всякую  социальность,  всякую
сентиментальность, всякую сексуальность.  Слово,  пусть  даже  ободряющее  -
здесь всегда неуместно. Нежности не имеют смысла, если только  женщина  сама
не опустошена охватившим ее на мгновение животным состоянием, когда плотское
желание сочетается с безводной развоплощенностью. Но ничто  не  сравнится  с
тем, когда на долину  Смерти  и  на  веранду  перед  дюнами,  на  бесплотные
прозрачные кресла мотеля в  молчании  спускается  ночь.  Жара  при  этом  не
спадает, просто наступает ночь, разрываемая  автомобильными  фарами.  Тишина
неслыханная, или, наоборот, она  вся  слышима.  Это  не  тишина  холода  или
наготы,  не  тишина  отсутствия   жизни   -   это   тишина   теплоты   всего
простирающегося перед  нами  на  сотни  миль  неорганического  пространства,
тишина легкого ветра, стелящегося по поверхности солоноватой грязи Бадватер,
ветра, ласкающего металлоносные пласты на  Телефон  Пик.  Внутренняя  тишина
самой аллеи, тишина подводной эрозии - ниже уровня течения  времени,  как  и
ниже уровня моря. Здесь нет движения животных, здесь ничто не спит, ничто не
разговаривает во сне; каждый  вечер  земля  погружается  здесь  в  абсолютно
спокойные сумерки, в темноту своего щелочного зачатия, в  счастливую  низину
своего детства.
   Задолго  до  отъезда  я  живу  одними  воспоминаниями  о   Санта-Барбаре.
Санта-Барбара это всего лишь сновидение со  всеми  процессами,  которые  там
протекают: набившая оскомину реализация всех желаний, конденсация, смещение,
легкость... все это очень быстро становится ирреальным. О,  прекрасные  дни!
Этим утром на балконе умерла  птица,  я  сфотографировал  ее.  Но  никто  не
безразличен к  своей  собственной  жизни,  и  малейшие  катаклизмы  все  еще
вызывают волнение, В своем воображении я был  здесь  задолго  до  того,  как
приехал сюда, и внезапно  это  мое  местопребывание  стало  хранилищем  моей
прошлой жизни. В последние недели время будто бы умножилось  благодаря  тому
чувству, что меня уже больше не будет здесь  и  что  каждый  день  я  ощущаю
Санта-Барбару,  с  ее   роковой   притягательностью   и   безвкусицей,   как
предопределенное место вечного возвращения.
   В зеркальце заднего обзора памяти все исчезает, быстрее и быстрее. Два  с
половиной месяца изглаживаются за несколько мгновений переключения сознания,
которое происходит еще более быстро, чем jet leg.(1) Сложно  удержать  живое
восхищение, внезапное озарение, сложно сохранить силу воздействия вещей. Все
это  проходит  скорее,  чем  возникает.   Когда-то   была   милая   привычка
пересматривать  фильмы;  теперь  она  исчезает.  Сомневаюсь,  что  мы  будем
переживать свою жизнь заново за  одно  мгновение  смерти.  Сама  возможность
Вечного  Возвращения  становится  ненадежной:   эта   чудесная   перспектива
предполагает, что вещи должны  восприниматься  в  необходимой  и  неизбежной
последовательности, которая  превосходит  их  самих.  Ничего  подобного  нет
сегодня, когда  эта  по---------------------------------------(1)  Нарушение
биологического ритма  при  перелете  из  одного  часового  пояса  в  другой.
следовательность неустойчива и лишена будущего.  Вечное  Возвращение  -  это
возвращение   бесконечно   малого,   дробного,   это    навязчивый    повтор
микроскопического и нечеловеческого масштаба, это не  экзальтация  воли,  не
утверждение незыблемости одного и того  же  события,  не  его  окончательное
закрепление знаком, как этого хотел  Ницше,  -  это  вирусное  возобновление
микропроцессов,  которое,  разумеется,   неизбежно,   но   которое   никакой
могущественный знак не сделает фатальным для воображения (ни атомный  взрыв,
ни вирусная имплозия не могут быть схвачены воображением).  Таковы  события,
которые нас окружают: микроскопические и мгновенно стирающиеся.
   Возвращаться из Калифорнии - значит  возвращаться  в  уже  виденный,  уже
изжитый нами универсум, который лишен очарования  предшествующей  жизни.  Он
был покинут в надежде, что он изменится в ваше отсутствие, но ничего  такого
не произошло. Он хорошо обходился без  вас,  и  он  быстро  приспособится  к
вашему  возвращению.  Люди  и  вещи  ведут  себя  так,   чтобы   создавалось
впечатление, что вы и вовсе не уезжали. Я сам покинул все это без  угрызений
совести и обрету без особого волнения.  Люди  в  тысячу  раз  больше  заняты
своими мелкими событиями, чем странностями какого-то  чужого  мира.  Поэтому
рекомендуется скромно приземлиться и вежливо сойти вниз, затаивая дыхание  и
воскрешая несколько картин, которые еще сияют в ваших воспоминаниях.
   Противопоставление  (а  не  сопоставление)  Америки  и  Европы   выявляет
существующее между ними несоответствие и непреодолимый разрыв. И  не  просто
разрыв, а целую пропасть современности - вот что нас разделяет. Современными
рождаются, современными не становятся. Мы так никогда  и  не  стали  ими.  В
Париже бросается в глаза XIX век. Приезжая из Лос-Анджелеса, попадаешь в XIX
век. Каждая страна несет в себе что-то вроде  исторического  предназначения,
которое решительным образом определяет ее черты. Для нас  -  это  буржуазная
модель 1789 г. и бесконечное  разложение  этой  модели,  которая  определяет
очертания нашего пейзажа. Ничего не поделаешь:  все  здесь  крутится  вокруг
буржуазных грез XIX века.
 
 
 
 
   ВОПЛОЩЕННАЯ УТОПИЯ
 
   Для европейца Америка и по сей день соответствует скрытой форме изгнания,
фантазму эмиграции и изгнания  и,  таким  образом,  форме  усвоения  его  же
собственной культуры.  В  то  же  время  Америка  соответствует  агрессивной
экстраверсии и, таким образом, нулевой степени этой самой культуры.  Никакая
другая страна не воплощает с такой полнотой функцию раз-воплощения и в то же
время обострения, радикализации того, что присутствует в  наших  европейских
культурах...  Внезапный  переворот  или  шок,   вызванный   потерей   своего
географического пространства, которое, с точки зрения отцов-основателей XVII
века,  удваивает  добровольную  эмиграцию   человека   внутрь   собственного
сознания, на Новом Континенте превратили в прагматический экзотеризм то, что
в  Европе  было  критическим  и  религиозным  эзотеризмом,  Все   устройство
американского  общества  основывается,  с  одной  стороны,  на   утверждении
морального закона в сознании людей, на радикализации утопических требований,
всегда  носивших  сектантский  характер,   а   с   другой   стороны   -   на
непосредственной материализации этой утопии в труде, нравах и  образе  жизни
вообще. Прибытие в Америку и по сей день представляет собой приобщение к той
"религии" образа жизни, о которой  говорил  Токвиль.  Изгнание  и  эмиграция
превратили материальную утопию образа жизни, успеха и действия в совершенную
иллюстрацию нравственного закона и в какой-то  мере  трансформировали  ее  в
первосцену. На нас, европейцев, оказала большое влияние революция 1789 года,
отметившая  нас,  правда,  иной  печатью:  печатью  Истории,  Государства  и
Идеологии. Нашей первосценой остаются политика и  история,  а  не  утопия  и
мораль. И если "трансцендентная" революция для европейца уже лишена целей  и
средств, то мы не  можем  сказать  то  же  самое  об  имманентной  революции
американского образа жизни,  о  том  утверждении  прагматизма  и  морализма,
которое сегодня, как и вчера, составляет патетику Нового Света.
   Америка  -  это  оригинальная  версия  современности,  мы  же  -   версия
дублированная или с субтитрами. Для Америки вопрос об истоке не  существует,
она не культивирует ни свои корни, ни какую-то мифическую аутентичность, она
не имеет ни  прошлого,  ни  основополагающей  истины.  Не  ведая  первичного
накопления  времени,  Америка  постоянно  живет  в  современности.  Не  зная
медленной, многовековой аккумуляции принципа истины,  она  живет  постоянной
симуляцией,  в  постоянной  актуальности  знаков.  Америка  не  имеет  своей
пратерритории,  земли  индейцев  сегодня   превратились   в   резервации   и
представляют собой музеи  вроде  тех,  где  хранятся  картины  Рембрандта  и
Ренуара. Да это все и  не  важно  -  у  Америки  нет  проблем,  связанных  с
идентификацией. Ибо будущее могущество окажется в руках народов без  корней,
без аутентичности:  народов,  которые  сумеют  извлечь  из  этого  все,  что
возможно. Посмотрите на Японию, которая в чем-то ярче, чем США, иллюстрирует
это  за  счет  непостижимого   парадокса,   связанного   с   преобразованием
территориальной и феодальной  замкнутости  в  могущество,  не  зависящее  от
исходных условий. Япония - это уже спутник планеты Земля, Но  в  свое  время
Америка была уже спутником планеты Европа. Хотим мы этого или нет, будущее -
за искусственными спутниками.
   Соединенные Штаты - это воплощенная утопия. Не стоит судить об их кризисе
так же, как мы судим о нашем - кризисе старых европейских  стран.  У  нас  -
кризис исторических идеалов, вызванный невозможностью их реализации. У них -
кризис реализованной утопии, как следствие ее длительности и  непрерывности.
Идиллическая убежденность американцев в том, что они -  центр  мира,  высшая
сила и безусловный образец для подражания - не  такое  уж  заблуждение.  Она
основана не столько на технологических ресурсах и вооруженных силах, сколько
на чудесной вере в существование воплотившейся утопии - общества, которое  с
невыносимым, как это может показаться, простодушием, зиждется на  той  идее,
что оно  достигло  всего,  о  чем  другие  только  мечтали:  справедливости,
изобилия, права, богатства, свободы; Америка это знает, она этому верит и, в
конце концов, другие тоже верят этому.
   В современном кризисе ценностей весь мир  в  конце  концов  обращается  к
культуре,  которая   осмелилась   путем   сенсационного   переворота   разом
материализовать эти ценности, к культуре, которая благодаря географической и
ментальной отъединенности эмигрантов могла помыслить о том, чтобы создать во
всех  отношениях  идеальный  мир;  не  надо,   к   тому   же,   пренебрегать
фантазматическим освещением всего этого в кино. Что бы там ни было,  что  бы
ни думали о  высокомерии  доллара  или  корпорациях,  американская  культура
благодаря  бредовой  убежденности,  что  в  ней   реализованы   все   мечты,
притягательна для всего мира и даже для тех, кому она причиняет страдания,
   Впрочем, убеждение это не столь  уж  бредовое:  все  общества,  созданные
первооткрывателями, в той или иной мере  были  идеальными.  Даже  иезуиты  в
Парагвае и португальцы в  Бразилии  создали  в  каком-то  смысле  идеальное,
патриархальное, рабовладельческое общество, но, в отличие от модели  северян
- англосаксонцев и пуритан, модель южан не  могла  стать  универсальной  для
современного мира. По мере того, как идеал  экспортируется,  гипостазируется
по ту сторону океана, он очищается от своей  истории,  развивается,  получая
свежую кровь и энергию экспериментаторства, Динамизм  "новых  миров"  всегда
свидетельствует об их превосходстве над той страной, откуда они  вышли:  они
осуществляют  идеал,  который  остальные  лелеют  как  конечную  и  (втайне)
недостижимую цель.
   В этом смысле колонизация была  мировой  сенсацией,  оставившей  повсюду,
даже когда она закончилась, глубокие  и  ностальгичные  следы.  Для  Старого
Света она представляет  единственный  в  своем  роде  опыт  идеализированной
коммутации ценностей, почти как в  научно-фантастическом  романе  (атмосферу
которого она сохраняет, как, например в Соединенных Штатах), что приводит  к
короткому замыканию в дальнейшей судьбе этих ценностей в тех странах, откуда
они вышли. Внезапное появление этого  общества  на  карте  сразу  упраздняет
значение обществ исторических. Усиленно экстраполируя свою сущность за море,
последние теряют  контроль  над  собственной  эволюцией,  Идеальная  модель,
которую эти  общества  выделили,  упразднила  их  самих.  И  никогда  больше
эволюция не возобновится в форме плавного поступательного движения. Для всех
ценностей  -  до  сей  поры  трансцендентных   -   момент   их   реализации,
проецирования или ниспровержения в реальное пространство (Америка) -  момент
необратимый. В любом случае именно  это  отличает  нас  от  американцев.  Мы
никогда не  догоним  их,  и  мы  никогда  не  будем  иметь  их  простодушной
убежденности. Мы можем лишь подражать им, пародировать их  с  опозданием  на
пятьдесят лет - впрочем, безуспешно. Нам недостает души и дерзости того, что
можно было бы назвать нулевой степенью культуры, силой не-культуры. Так  или
иначе мы напрасно пытаемся приспособиться  к  этому  видению  мира,  которое
всегда будет ускользать от  нас,  точно  так  же  как  трансцендентальное  и
историческое  мировоззрение  (Weltanschauung)  Европы  будет  ускользать  от
американцев. Так же,  как  страны  третьего  мира  не  в  состоянии  усвоить
ценности демократии  и  технологического  прогресса:  непреодолимые  разрывы
существуют и не сглаживаются.
   Мы  останемся  утопистами,  тоскующими  по  идеалу,   но,   в   сущности,
испытывающими отвращение к его реализации, признавая, что все  возможно,  но
никогда не признавая, что все осуществлено.  Так  утверждает  Америка.  Наша
проблема заключается в том, что наши старые ценности - революция,  прогресс,
свобода - исчезли, прежде чем мы  к  ним  приблизились,  так  и  не  получив
возможности материализоваться. Отсюда и меланхолия. У нас нет никаких шансов
на сенсацию.
   Мы живем в отрицании и противоречиях, они живут  в  парадоксе  (ибо  идея
воплощенной утопии парадоксальна). И особенности американского образа  жизни
во многом определяются этим прагматическим и  парадоксальным  юмором,  в  то
время как наш образ жизни характеризуется (характеризовался?)  изощренностью
критического ума. Хотя американские интеллектуалы  завидуют  нам  в  этом  и
хотели бы усвоить эти идеальные ценности,  историю,  воскресить  философские
или  марксистские  деликатесы  старой  Европы.  Вразрез  со  всем  тем,  что
составляет  их  изначальное  бытие,  поскольку   очарование   и   могущество
американской вне-культуры в действительности происходит из  непосредственной
материализации и без каких-либо предшествующих моделей.
   Когда я вижу американцев, особенно интеллектуалов, с тоской поглядывающих
на Европу, ее историю, ее метафизику, кухню, прошлое,  я  говорю  себе,  что
речь идет в  данном  случае  о  каком-то  неудавшемся  переносе.  История  и
марксизм в чем-то подобны тонким винам и кухне: они не прижились за океаном,
несмотря на трогательные попытки их привить. Это справедливый реванш за  то,
что мы, европейцы, так никогда и не смогли на деле приручить  современность,
которая оказалась не в состоянии  пересечь  океан  в  обратном  направлении.
Существуют продукты, которые не выносят транспортировки. Тем хуже  для  нас,
тем хуже для них. Если для нас общество - это цветок ядовитый,  то  для  них
история - это цветок экзогенный. Его аромат внушает доверие не большее,  чем
букет калифорнийских вин (нас хотят сегодня заставить поверить  в  обратное,
но из этого ничего не выходит).
   Возникает ощущение, что  не  только  историю,  но  и  современную  стадию
развития капитала в этом "капиталистическом"  обществе  догнать  никогда  не
удается. Да и нет вины наших марксистских критиков в том, что, как бы они ни
гнались за капиталом, они не в состоянии за ним поспеть. Когда они настигают
одну его фазу, он уже перешел к другой (Е. Мандел и его третья фаза мирового
капитала). Капитал хитер, он не играет в критические игры, игры истории,  он
обманывает  диалектику,  которая  описывает  его  лишь  задним   числом,   в
запаздывающей  революции.  Даже  революции,  направленные  против  капитала,
совершаются лишь затем, чтобы дать новый импульс его собственной  революции:
они          тождественны          exogenous          events,(1)           о
---------------------------------------(1)   Экзогенное   событие   (англ.).
которых говорит Мандел, - таким, как войны или кризисы, как открытие золотых
приисков, - событиям, которые переводят процесс развития капитала на  другие
рельсы. В конце концов все эти мыслители сами демонстрируют тщетность  своих
надежд. Заново изобретая капитал на каждой его  стадии,  исходя  из  примата
политической экономии, они  доказывают  абсолютное  лидерство  капитала  как
исторического события. Они попадают в ловушку, которую сами себе  уготовили,
лишая себя малейшей надежды выбраться из нее. При этом подтверждается  -  и,
может быть, в  этом  состоит  их  цель  -  бесконечность  их  запаздывающего
анализа.
   Америка никогда не испытывала недостатка ни в силе, ни в событиях,  ни  в
людях, ни в идеях, но все это не составляет истории. Октавио Пас  был  прав,
когда  утверждал,  что  Америка  создавалась  с  намерением  ускользнуть  от
истории, построить утопию, в которой можно было бы укрыться от  нее,  в  чем
она, отчасти преуспев,  упорствует  и  по  сей  день.  Понятие  истории  как
трансцендентности социального  и  политического  разума,  как  диалектически
противоречивого понимания общества не принадлежит американцам - точно так же
и современность,  понимаемая  как  изначальный  разрыв  с  некоей  подлинной
историей, никогда не станет нашей. Мы уже довольно давно живем  с  тягостным
ощущением этой современности, чтобы понять это. Европа создала  определенный
тип феодализма, аристократии, буржуазии,  идеологии  и  революции:  все  это
имело смысл для нас, но больше, в сущности, ни для кого. Все те,  кто  хотел
подражать этому, стали посмешищем или роковым образом  сбились  с  истинного
пути (да и мы сами только имитируем себя, мы пережили самих  себя).  Америка
же развивалась в отрыве от исторического прошлого в условиях  совреценности:
здесь и нигде больше современность самобытна. Мы можем только подражать  ей,
не имея сил бросить ей вызов на ее собственной территории.  Если  уж  что-то
произошло, то ничего не попишешь. И когда я  вижу  Европу,  мечтающую  любой
ценой заполучить эту современность, я говорю себе, что и здесь тоже мы имеем
дело с неудачным переносом.
   Мы  всегда  в  центре,  но  это  центр  Старого   Света.   Они,   некогда
представлявшие собой маргинальную  трансцендентнос