сто-напросто
на исчезновение. Эта логика образца must exit.  Poor  people  must  exit.(1)
Ультиматум богатства, продуктивности вычеркивает бедняков. И  делает  это  с
полным правом, ведь они имеют бестактность уклоняться от общего согласия.
   Нищета,  которой  все  стараются  помочь,  которая  находится   в   сфере
общественной  заботы  -  все  это  рушится  под   ударом   провиденциального
(президентского) декрета. Как если бы Страшный Суд  уже  свершился.  Хороших
признали хорошими, остальных изгнали. Покончено с доброй волей, покончено  с
нечистой совестью. Недоброй памяти третий мир уничтожен.  Он  служил  только
нечистой совести богатых, и все усилия его спасти были обречены на  неудачу.
Конец. Да здравствует четвертый мир, тот, о котором говорят:
   "Утопия воплотилась, пусть те, кому в  ней  нет  места,  исчезнут",  мир,
который   больше   уже   не   имеет   права   подняться   на    поверхность,
disenfranchised,(2) лишенный слова, преданный забвению, изгнанный, и который
должен      погибнуть       в       неизбежности       второго       уровня.
---------------------------------------(1) Бедные должны уйти (англ.).
   (2) Потеря гражданских прав (англ.).
 
 
   Disenfranchising
 
   Одно за другим теряют они сначала свои социальные  права,  работу,  потом
машину. Потом drive's license,(1) потом удостоверение личности. Целые группы
населения погружаются в забвение, в тотальное отчуждение. Освобождение  было
историческим  событием:  это   было   освобождение   крепостных   и   рабов,
деколонизация  третьего  мира,  а  в  нашем  обществе  это  было  завоевание
разнообразных прав: права на  труд,  права  голоса,  права  на  секс,  права
женщин, заключенных, гомосексуалистов  -  всех  тех  прав,  которые  приняты
сегодня везде. Права теперь есть повсюду. В принципе,  мир  освобожден,  ему
больше уже не за что сражаться. Но  в  то  же  время  целые  группы  (как  и
отдельные индивиды) опустошаются изнутри. Общество забыло о них, и они  сами
забыли о себе. Они оказались за кадром, они зомби, обреченные на  то,  чтобы
всегда оставаться в тени,  и  на  статистическую  кривую  исчезновения.  Это
четвертый  мир.  Целые  секторы  наших  современных  обществ,  целые  страны
третьего мира проваливаются в эту пустынную зону четвертого  мира.  Но  если
третий  мир  еще  имел  политический  смысл  (даже   если   это   было   его
сокрушительное поражение), четвертый мир его не имеет. Он  внеполитичен.  Он
результат политического равнодушия  наших  обществ,  социального  равнодушия
наших развитых обществ, отлучения (экс-коммуникации), которому  подвергаются
как раз общества, основывающиеся на коммуникации. Это происходит в  масштабе
всего мира. И сравнить  это  можно  только  с  тем,  как  тысячи  тонн  кофе
сжигались в топках локомотивов для поддержания мировых цен. Или с той частью
первобытного     племени,      которую      вследствие      перенаселенности
---------------------------------------(1)   Водительские   права   (англ.).
пророк уводил на гибель, как стаю леммингов,  которая  должна  исчезнуть  за
горизонтом океана.  Сама  политика  Штатов  становится  негативной.  Она  не
нацелена  больше  на  социализацию,  интеграцию,  создание  новых  прав.  За
видимостью   социализации   и   сопричастности   она   десоциализирует,   не
освобождает,  а  изгоняет.  Социальный  порядок   ограничивается   обменами,
технологиями, передовыми группами и, функционируя таким образом,  парализует
целые зоны, которые становятся резервациями, или  даже  не  резервациями,  а
помойками, пустырями, новыми пустынями для новых  нищих,  подобно  тому  как
превращаются в пустыню территории вокруг атомных станций или автотрасс.  Для
их спасения ничего не будут сделано, но, возможно,  здесь  ничего  и  нельзя
сделать, поскольку освобождение, эмансипация, рост уже завершились.  Поэтому
здесь нет элементов будущей революции,  это  неизгладимые  результаты  оргии
могущества и необратимой концентрации мира, как  следствия  этого  развития.
Возникает  один   единственный   вопрос:   каков   будет   результат   этого
прогрессирующего закрепощения (которое уже при Рейгане и Тэтчер имеет  такие
жесткие формы)?
   Зададимся же вопросом о популярности Рейгана. Стоит, однако,  определить,
какое именно доверие ему оказано. Уж слишком  все  это  хорошо,  чтобы  быть
правдой: как случилось, что все барьеры рухнули перед  ним?  Как  случилось,
что никакой ложный шаг, никакая неудача не могут подорвать доверия  к  нему,
которое парадоксальным образом только увеличивается (что  приводит  в  такую
ярость наших французских руководителей, у которых все  получается  наоборот:
чем больше они демонстрируют инициативу и добрую волю, тем больше падает  их
рейтинг)? Дело как раз в том, что доверие, оказываемое  Рейгану,  -  доверие
парадоксальное.  Как  различают  реальный  сон  и  сон  парадоксальный,  так
следовало бы различать реальное и парадоксальное доверие. Первое оказывается
человеку или вождю благодаря его достоинствам  и  успеху.  А  парадоксальное
доверие - это доверие, оказываемое кому-нибудь благодаря его  поражению  или
отсутствию  достоинств.  Прообразом  этого  является   эффект   несбывшегося
пророчества,  хорошо  известный  в  истории  мессианства   и   милленаризма,
вследствие которого  группа  не  отрекается  от  своего  предводителя  и  не
распадается, а напротив, сплачивается  вокруг  него  и  создает  религиозные
институты наподобие секты или церкви, чтобы упрочить веру. Институты эти тем
более прочные, что извлекают свою энергию из несбывшегося  пророчества.  Это
"надстроенное" доверие никак не  страдает  от  несостоятельности,  поскольку
происходит из отрицания поражения. Та же сама  удивительная  аура  окутывает
доверие,  оказываемое  Рейгану,  и  заставляет  думать,   что   американское
пророчество о великом будущем воплощенной  утопии,  сочетающейся  с  мировым
могуществом, было обречено  на  неудачу,  и  ничто  из  этого  воображаемого
геройства, призванного увенчать историю двух столетий, в действительности не
реализовалось, а Рейган - следствие несостоятельности этого пророчества. При
Рейгане  эта  некогда  эффективная  система   ценностей   идеализируется   и
становится воображаемой. Образ Америки  становится  воображаемым  для  самих
американцев, несмотря на то что он, без сомнения, изрядно  скомпрометирован.
Это  превращение   спонтанного   доверия   в   доверие   парадоксальное,   а
реализованной утопии в воображаемую  гиперболу  мне  кажется  решающим.  Но,
возможно, все и не так просто. Ибо речь не идет о том, что образ  Америки  в
глазах самих американцев сильно искажен. Речь не идет о том, что  вираж  эры
Рейгана больше, чем перипетия истории.  Who  knows?(1)  Это  так  же  сложно
решить,  как  различить  сегодня  процесс  и  симуляцию  процесса,  полет  и
симуляцию полета. Америка также вступила в эту эру  неразличимости:  реально
ли ее могущество или это симуляция могущества?
   Может ли Рейган рассматриваться  как  символ  современного  американского
общества - общества, обладавшего подлинными  чертами  могущества,  а  теперь
вступившего в стадию "лифтинга"? Возможна другая гипотеза:  Америка  уже  не
та, что прежде, но продолжает развиваться теми же темпами, она в гистерезисе
могущества. Гистерезис -  это  процесс,  который  продолжается  по  инерции,
эффект, который длится, когда то, что породило его, уже исчезло. Можно также
говорить о гистерезисе истории, гистерезисе социализма и т. д. Например: это
тело продолжает функционировать, двигаться за  счет  набранной  скорости  по
инерции,  или  как  человек,  который,  потеряв  сознание,   еще   сохраняет
равновесие. Или смешнее:  как  велосипедисты  из  романа  Жарри  Сверхсамец,
умершие от истощения во время бесконечного переезда  через  Сибирь,  которые
вместе с тем продолжают  крутить  педали  и  приводить  в  движение  Великую
Машину, преобразующую трупное окоченение в кинетическую энергию.  Прекрасная
выдумка: мертвецы могут даже  увеличивать  скорость  и  приводить  машину  в
движение лучше, чем живые, поскольку у них нет больше  никаких  проблем.  Не
похожа ли Америка на этот гротеск Альфреда Жарри? Но, опять-таки, если и был
очевиден сбой в работе или в чарах американской машины, кто сможет  сказать,
является  ли  он  следствием  депрессии   или   переохлаждения   механизмов?
---------------------------------------(1) Кто знает? (англ.).
   Америка, конечно, меньше, чем Европа, страдает от того, что  освободилась
от великих идей и исторических страстей,  поскольку  не  они  определяют  ее
развитие. Она  гораздо  больше  страдает  из-за  исчезновения  оппозиционных
идеологий и ослабления всего, что ей противостояло. И если  она  была  более
могущественна в течение двух десятилетий после второй мировой войны, то идеи
и страсти, противостоящие ей, тоже были сильнее. Американская система  могла
быть жестоко атакована (даже изнутри - в 60-70-е годы). Сегодня Америка  уже
утратила прежнюю гегемонию и уже не играет роль монополиста, но  в  каком-то
смысле ее лидерство бесспорно и неоспоримо. Она была воплощением могущества,
а стала моделью (предприятием, рынком, свободной инициативой, перформансом),
которая является универсальной даже для Китая. Интернациональный стиль  стал
американским  стилем.  Америке  действительно  уже  ничто  не  противостоит,
агрессивные   окраины   рассосались   (Китай,   Куба,   Вьетнам),    великая
антикапиталистическая  идеология  лишилась  своей  субстанции.  По  большому
счету, на Соединенные Штаты, да и на весь мир, воздействует  тот  же  эффект
согласия, который сегодня ассоциируется с  Рейганом  в  Соединенных  Штатах.
Эффект  доверия,  рекламности  и  утраты  обороноспособности   потенциальным
противником. То же  самое  произошло  и  с  Рейганом:  постепенно  все,  что
противостояло ему, исчезло,  рядом  с  ним  нет  ничего,  что  позволило  бы
приписать ему собственно политический гений. Согласие за  счет  исчезновения
оппозиции. Политический декаданс и власть  рекламы.  То  же  самое  касается
Соединенных Штатов в мировом масштабе. Американское могущество, кажется,  не
инспирируется никаким собственным гением  (оно  существует  по  инерции,  от
случая к случаю, в пустоте, скованное своей же собственной силой), напротив,
Америка  ограничивается  сиюминутными   образами,   рекламными   кампаниями.
Существует   как   бы   мифическое   и   рекламное    могущество    Америки,
распространяющееся на  весь  мир,  которое  можно  сравнить  с  поляризацией
рекламы вокруг Рейгана. Таким образом, посредством своего  рода  добавленной
стоимости,  показательного,  автореференциального  и  лишенного   подлинного
основания правдоподобия все общество стабилизируется путем вливания рекламы.
Устойчивость доллара на мировых рынках - символ и наилучший тому пример.
   Однако эта метастабильность непрочна как во внешней политике,  так  и  во
внутренней. Ибо, в конечном счете, своим  существованием  она  обязана  лишь
угасанию  всякой  подлинной  альтернативы,  исчезновению   сопротивлений   и
антител.  В  этом  подлинный   кризис   американского   могущества,   кризис
потенциальной стабилизации, осуществляемой по инерции, вознесение могущества
в пустоте. Во многих отношениях этот кризис напоминает утрату  иммунитета  в
чрезмерно опекаемом организме. Поэтому раковая болезнь Рейгана  кажется  мне
поэтической  иронией.  Рак  в  каком-то  смысле  подобен  этому  призрачному
доверию, этой  эйфории  тела,  которое  больше  не  производит  антитела,  и
которому избыток активности угрожает разрушением. Глава самой могущественной
мировой державы поражен раком! Власть, охваченная  метастазами!  Два  полюса
нашей цивилизации соединились! Потеря президентского иммунитета, почти спид!
Это должно ознаменовать начало общей имплозии (власть на Востоке уже  долгое
время поражена некрозом).
   Но не  стоит  слишком  спешить,  и  лучше  в  данном  случае  говорить  о
менопаузе. Ремиссия общественного мнения,  общее  движение  к  центру  после
конвульсий 70-х, отмена всяких новых горизонтов, консервативное и  рекламное
руководство    вещами,    элементарная,    лишенная    понимания    будущего
перформативность, экономия и тренинг,  бизнес  и  джоггинг,  конец  кайфа  и
оргии, реставрация натуралистической  утопии  замысла  и  биосоциологической
консервации расы - не означает ли это все конец  могущества  и  вхождение  в
истерическую  эйфорию  менопаузы?  Или,  иначе  говоря,   не   является   ли
рейгановская фаза только временным выздоровлением, восстановлением, которое,
хоть и наступает вслед за депрессией, но предвещает новое обострение? Отныне
всякий "новый горизонт", всякое новое  "мышление  Кеннеди"  кажется  сегодня
немыслимым.  В  этом  и  заключаются  глубокие  изменения,  произошедшие   в
американском духе времени: эффект Рейгана утомил всю нацию.
   К тому же эффект менопаузы не является  характерной  чертой  Америки,  он
ощущается  во  всех  западных  демократиях  и  свирепствует  повсюду  как  в
культуре, так  и  в  политике,  как  в  индивидуальных  аффектах,  так  и  в
идеологических страстях.  Остается  ждать,  что  наше  вступление  в  третье
тысячелетие будет сопровождаться встречами третьего типа  (увы,  у  нас  уже
была  своя  запоздалая  страсть  -  фашизм).   Что   касается   американской
реальности, то даже с "подтяжками" она сохраняет масштаб, сверхразмеры, и  в
тоже время - первозданную дикость. Все  общества  в  конце  концов  надевают
маску, так почему это не может быть маска Рейгана?  Но  остается  неизменным
то, что было в самом начале: пространство и гениальность вымысла.
 
 
   DESERT FOR EVER(1)
 
   Закаты в виде  гигантских  радуг,  неугасающих  в  течение  целого  часа.
Времена года здесь утратили смысл: утро - это весна, полдень - лето, а  ночи
пустыни - зимние холода, которых  здесь  никогда  не  бывает.  Что-то  вроде
упраздненной вечности, когда год обновляется ежедневно, И так  будет  каждый
день, каждый вечер будет эта радуга, в которой свет, царствовавший в течение
дня сплошным потоком, вечером, прежде чем угаснуть, опять распадается на все
свои составляющие. Теперь это уже цвета мгновенной радуги,  вспыхивающей  на
ветру, на гребне волн Тихого океана.
   Неизменно благоприятный климат,  дарованная  природой  милость  дополняет
сказочное богатство, которым обладают люди.
   В этой стране нет надежды. Даже мусор здесь экологически чист, а движение
бесшумно и умиротворенно. Латентное, лактальное, летальное  -  такова  здесь
текучесть  жизни,  знаков  и  посланий,  подвижность  тел  и  машин,   таков
золотистый цвет волос и пышный рас---------------------------------------(1)
Пустыня навсегда (англ.). цвет экологически  чистых  технологий  -  все  это
заставляет европейца грезить здесь о смерти и об  убийстве,  о  мотелях  для
самоубийства,  об  orgy  и  cannibalism,(1)   чтобы   объявить   шах   этому
совершенству  океана,   света,   этой   невероятной   беззаботности   жизни,
гиперреальности всех находящихся здесь вещей.
   Вот откуда берется фантазм, что земная  кора  дает  трещину,  после  чего
земля  погружается  в  воды  Тихого  океана,  и  это  конец  Калифорнии,  ее
преступной и скандальной красоте.  Ибо  невыносимо  оказаться  живым  по  ту
сторону тяжести бытия, в неповторимой изменчивости  неба,  прибрежных  скал,
серфинга, пустынь, в единственно возможной гипотезе счастья.
   Но сам сейсмический вызов - это  тоже  только  флирт  со  смертью,  и  он
является частью природных красот,  подобно  истории  или  теории  революции,
гиперреалистический  отзвук  которых  замолкнет  здесь  вместе  со  скромным
обаянием предшествующей  жизни.  Все,  что  остается  здесь  от  настойчивых
исторических требований, - это граффити на пляже, обращенное в открытое море
и взывающее не  к  революционным  массам,  а  к  небу,  водному  простору  и
прозрачным божествам Тихого океана:
 
   PLEASE, REVOLUTION!
 
   Не  случайно  ли   самая   крупная   военно-морская   база,   база   7-го
Тихоокеанского флота, который воплощает мировое  американское  господство  и
является самой мощной военной силой в мире, оказывается частью этой  дерзкой
красоты? Именно здесь,  где  веет  прекрасная  магия  Санта-Аны,  из-за  гор
прилетает   ветер   ---------------------------------------(1)    Оргии    и
каннибализме (англ.). пустыни и, чтобы остаться  на  четыре  или  пять  дней
разогнать туман, заставляет гореть землю, искриться море  и  слепить  людей,
привыкших к туману; самое прекрасное в Санта-Ане - это ночь  на  пляже,  где
купаются как среди бела дня и, подобно вампирам, загорают при лунном свете.
   Эта страна без надежды.
   Для нас, фанатов эстетики и смысла, культуры, вкуса и соблазна, для  нас,
считающих прекрасным лишь то, что глубоко нравственно, а увлекательным  лишь
героическое противопоставление  природы  и  культуры,  для  нас,  неразрывно
связанных с авторитетом критического  разума  и  трансцендентности,  открыть
очарование нонсенса - значит перенести ментальный шок и  обрести  невиданное
освобождение, головокружительный разрыв  связей  как  в  пустыне,  так  и  в
городах.  Узнать,  что  можно  получать  наслаждение  от  устранения  всякой
культуры и воодушевляться торжеством безразличия.
   Я  говорю  об  американских  пустынях  и  городах,  которые  не  являются
таковыми... Не об оазисах, не о памятниках, а о бесконечном  путешествии  по
неорганическому миру и автотрассам. Повсюду: Лос-Анджелес  или  Твенти  Найн
Палмз, Лас Вегас или Боррего Спрингз...
   Я говорю не  о  желании:  о  пустыне.  Желание  -  это  еще  одна  тяжкая
зависимость, в  Европе  мы  живем  его  остатками,  остатками  агонизирующей
критической культуры. Здесь же города - движущиеся пустыни.  Ни  монументов,
ни истории: одна  только  экзальтация  движущихся  пустынь  и  симуляции.  В
бескрайних городах та же дикость, что и в полной тишине  Бесплодных  земель.
Почему Лос-Анджелес и пустыни так очаровывают? Наверное, потому, что  всякая
глубина здесь упразднена и осталась одна сияющая, подвижная и  поверхностная
нейтральность,  вызов  смыслу  и  глубине,   вызов   природе   и   культуре,
запредельное гиперпространство, у которого нет ни истока, ни референций.
   Во всем этом нет ни чар, ни соблазна. Соблазн в других странах, в Италии,
в  отдельных  пейзажах,  ставших  картинами,  столь   же   окультуренных   и
рафинированных в своих  очертаниях,  как  города  и  музеи,  в  которых  они
хранятся.  Обозначенное,   очерченное   пространство,   в   высшей   степени
привлекательное, в котором смысл посреди этой роскоши превращается  в  конце
концов в простое украшение. Здесь же все совершенно наоборот: не соблазн, но
абсолютное  очарование,   очарование   исчезновения   всех   критических   и
эстетических форм жизни, в излучении ни с чем не соотнесенной нейтральности,
имманентной и солнечной. Нейтральность пустыни: неподвижность  без  желания.
Нейтральность  Лос-Анджелеса:  бессмысленное  движение  без  желания.  Конец
эстетики.
   Улетучилась   не   только   декоративная    эстетика    (природная    или
архитектурная), но и эстетика  тел  и  языка,  всего  того,  что  составляет
ментальный и социальный габитус европейца, в особенности романоязычного, эта
постоянная  комедия  дель  арте,  пафос  и   риторика   социальных   связей,
драматизация речи, ловушки языка, аура  макияжа  и  искусственность  жестов.
Весь эстетический и риторический шарм совращения, вкуса, очарования, театра,
но вместе с тем и противоречия,  насилия,  всегда  связанного  с  дискурсом,
игрой, дистанцией, искусственностью. Наш универсум никогда не  пустынен,  он
театрален. Всегда двусмысленный. Всегда  культурный,  и  немного  смешной  в
своей наследственной культурности.
   Поражает  отсутствие  всего   перечисленного,   и   особенно   отсутствие
архитектуры  городов,  которые  суть   долгий   сигналитический   тревелинг,
поразительное  отсу